Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Нет вестей от бога

Название: Нет вестей от бога
Каноны: "Отблески Этерны", вселенная книг "Полковнику никто не пишет" и "Сто лет одиночества" Г.Г. Маркеса
Размер: мини, 1190 слов
Пейринг/Персонажи: Робер Эпинэ/Селина Арамона, Робер Эпинэ/Айрис Окделл
Категория: гет
Жанр: драма
Рейтинг: R
Краткое содержание: Чтобы отправить письмо в Олларию, нужно семь таллов, у меня было только пять. Тогда я заложил миксер и фен жены. Узнав об этом, она сказала: «Не хватало только, чтобы ответ оказался плохим».
Примечание/Предупреждения: модерн!АУ с точки зрения фандома ОЭ


— Знаешь, однажды я купила туфли. — Селина потерлась носом о его плечо, сдвинулась ниже, прикусила сосок и начала наматывать на палец темные завитки волос на груди. Робер поморщился и мягко отвел ее руку. — Это были настоящие «марикьяра», за семьдесят четыре талла. В Алвасете — они тогда только перешли на наши деньги, помнишь? Цены в магазинах писались в столбик: вверху короткая цифра в таллах, внизу — трехзначная, в орах. Ты не помнишь? Люди ходили по магазинам с калькуляторами, разглядывали бумажки с четырьмя солнцами и башнями на свет… Ты не слушаешь…

Робер приоткрыл один глаз, смешно фыркнул и притянул ее к себе, устраивая голову во впадинке плеча.
— Правильно, — тихо пробормотала она, — так мне не видно, что ты спишь… По крайней мере, не храпи громко, пока я говорю, ладно?..

Это были мягкие замшевые черные туфли, на невысоком подбитом каблуке, с непременным ремешком через подъем. Туфли для танцев — каждая упакована в отдельный мешочек из плотной белой сетки с напечатанным на ней синей краской стилизованным изображением танцовщицы. Мешочек затягивался черным шнурком.

Селина Арамона приехала рано, на улицах еще можно было дышать, и магазин был закрыт. Она пошла от главной площади Алва Медина, с фонтаном, вверх по улице, повернула налево и снова налево. В баре на углу пили шадди, мед, воду, ром, курили и крепко ругались, глядя на неяркий треснутый экран старого телевизора. Играл «Реал Оллар».

Она села у стойки, положила на нее рюкзак, на него — руки, а сверху пристроила хищный треугольный подбородок мещанки, который не удавалось скрыть никакими хитростями макияжа.
— Вы подаете шоколад с пончиками?
Тощая чернявая девица глянула на нее боком, словно с картины Лэнтиро:
— Ты еще кто?
На Селину посмотрели поверх пивной пены, над тарелкой с яичницей и даже из-за сигары. Не отрывались только от футбола.

— Я сказала… ты знаешь, что я сказала? Я сказала: «Я танцовщица!» — представляешь?
— М-м-м…
— А она, она, знаешь, тогда так выгнулась вся, словно ее внезапно прихватил радикулит, уперла кулак в поясницу и выкрикнула, ну, вот как они гортанно все так говорят в Кэналлоа: «Танцовщица, х-х-ха! Танцовщица! Танцуй!»… Ай! Ты что? Я думала, ты устал…

Она засмеялась и уперлась ладонями в его грудь, когда он перекатил ее на себя, усаживая сверху, и поддержал под бедра.
— Танцовщица? Танцуй!
Селина засмеялась и зажмурилась, чуть склонив голову набок, как будто ее здесь не было, как будто это не ее бедра начали медленные тягучие движения по кругу, всегда только вправо, никогда против часовой стрелки. Потом она замерла и выдохнула, откинув голову назад. Он приподнялся — чуть резче, чем хотел, потому что она вскрикнула и вцепилась в его плечо ногтями. Ее кожа пахла солью и крупными белыми цветами юга. По шее стекала струйка пота.
Снаружи наливалась колючая сухая жара плоскогорья.

Меньше чем через год маленькие блестящие гвозди, которыми были подбиты танцевальные туфли, начали высыпаться из темных дырочек в плотной коже подошв.
Селина пришла к матери, держа их в руках, и спросила с обидой:
— Это же настоящие «марикьяра»!.. Почему?..
Та вскинула крупную некрасивую голову с тяжелым узлом светлых волос на затылке и пренебрежительно бросила:
— Ну а делал-то кто?

— И вот весной — ты был в Эпинэ, а мы с Айрис ездили на Марикьяру, в отпуск, ты не помнишь?.. Ну, и мы там пошли в порт, там канатная дорога над бухтой… Поднимаешься в такой трясущейся и гремящей вагонетке на самую вершину скалы, жутковатый аттракцион для скучающих лавочников, и я вспомнила это: «Ну а делал-то кто?»… Эй… ладно…

***

Пуэрто Астрапэ стоит на берегу длинного мыса, образующего одну из сторон гавани, способной вместить разом до полутысячи судов. По его мостовым стучали солдатские сапоги и шаркали башмаки пьяных матросов, проезжали в каретах почтенные негоцианты, высекали подковами искры из камня чистокровные мориски под седлами наследников богатейших родов. На берегу дремлют мангровые рощи — у высоко поднявшихся из земли корней вода мутнее и спокойнее, в ней отражается небо.

Айрис Эпинэ, в девичестве Окделл, резко дернула стул на себя, села, закурила, подалась вперед. В панорамных окнах отражался, двоясь, сложенный уже при Олларах нелепый громоздкий собор Святой Октавии — бело-желтый известняк в жгуче-синем небе. Улицы в послеполуденный зной были пусты, напротив, в куцей тени спортивного «линарца», пряталась бездомная собака.

— …В целом нормально, на втором году веселые простые ребята, которые никогда не слышали ни про Дидериха, ни про Веннена, что не делает их хуже в собственных глазах, поэтому с ними легко. Старшие не знают Веннена, но уже считают, что, возможно, это делает их глупее. Они надменны и… в самом деле глупы. — Она резко смяла в пепельнице сигарету, на окурке остался след размазавшейся помады.

Робер кивнул, подозвал взглядом официанта. Она тряхнула головой:
— Нет, я ничего не хочу. — Снова закурила, передумала, смяла сигарету, подперла рукой щеку. — Я принесла им читать Даро — помнишь, хроники завоевания? Ну что ты киваешь с умным видом, я же знаю, ты тоже… На то, о чем слышали раньше, они были согласны… — Она усмехнулась и махнула рукой: — Закажи мне шадди. Нет… матэ! Да. Матэ. Ну вот, эти хроники были начитаны на пленку с ужасающим южным акцентом, а в распечатке — талигойский текст и литературный перевод. Я… ну, ты знаешь, я несколько экзальтированна… Да, мне это известно! Я читала в нем с трудом выносимое напряжение уже пришедшей грозы, замершее перед тяжелым ливнем небо, в сером плотном воздухе не дрогнет ни один темный пыльный лист. Рубашка врача была грязноватой, влажной и тяжелой, полковник сверкал серебром пуговиц на синем, кричали кошки и женщины во дворах. Предчувствие, ожидание и веселый яростный ужас скалились с каждой строчки… — Она засмеялась и запустила руки в волосы.

Робер потянулся к ней через столик, она дернулась и снова засмеялась:

— Ну, ты же помнишь? Там речь идет о гражданской войне… Мои бедные студенты вяло пробились через первую страницу и взмолились: «Давайте дальше не будем, та-а-а-ак скучно». — Она скривила губы и засмеялась. — Скучно! Это очень сильная вещь, потому что военный и врач — по разные стороны баррикад, врач подходит к окну и видит паутину с паучьими яйцами, стервятников на крыше, он говорит: «Сейчас вы заплатите за двенадцать убитых, полковник…» Я спрашиваю: «А вы вообще поняли, о чем это?» — и они говорят: «Ну да, там один человек вырвал другому зуб, а можно все эти слова не учить, они вряд ли пригодятся». И у всех девочек волосы, знаешь, такие… цвета дешевой краски, сухие, ломкие, с желтизной, все хотят быть, как Ее Величество… Они говорят: «Ничего не понятно и всех зовут Рамиро»… У меня с собой, вот! — Она рывком распахнула огромную ярко-красную лаковую сумку с позолоченной застежкой и сунула ему стопку измятых листков. — Там три страницы всего. Я подожду.

Робер протянул руку, попытался улыбнуться и сказал: «Эй, здесь не на талиг! А… понял, сначала так, потом перевод…» Айрис молча курила и хмурилась, пока он сосредоточенно читал. Кондиционер гудел негромко и успокаивающе.

Он дочитал, положил бумаги на стол и потер переносицу, хотя был без очков.
— Понимаешь… если не знать… я имею в виду, не интересоваться историей, помимо фактографии… Ну… вот то, что ты говорила — напряжение, нагнетание, атмосфера… вообще-то этого довольно просто не заметить.
— Это магический реализм. Это не литература, а на самом деле… Тебе не понравилось?
— Меня не очень впечатлило, — сказал он мягко и встал разлить матэ по высоким чашкам, покрытым изнутри голубой глазурью.
— Тогда это я виновата, что им скучно.
— Никто никогда не виноват, что кому-то скучно. Это от бедности. Духа. Вот как у меня, да? И вообще ты там не затем, чтобы их развлекать.
— Ты… — она замялась. — Привез мне что-нибудь? Мне не передавали?..
Он удивился и нахмурился:
— Ты ничего не просила… Должны были что-то передать?
— Нет, — солгала она, глядя ему в лицо ясным детским взглядом. — Ничего. Мне никто не пишет.

***

Первые месяцы лета выдались жаркими и засушливыми, растекалась краска на потных женских лицах, подскочили цены на пресную воду. Кансилльер Талига раздраженно дернул плотную портьеру фамильного алого цвета, зачем-то снял перстень с печатью в виде застывшего в прыжке оленя и сжал его во влажной ладони. В послеполуденный зной пустели улицы, в куцых тенях прятались бездомные собаки.

— Всем известно, что герцогиня Окделл — прошу прощения, Эпинэ — бредит Кэналлоа и его древней историей. Полагаю, не стоит прерывать ее, вне всяких сомнений, приятное пребывание на юге нашего государства ради его мало интересующих достойную эреа северных дел. И с ней там, кажется, компаньонка?..

— Ну а сам герцог?

— Говорят, он порядком тронулся умом… после того как очнулся в поезде, везущем к морю три тысячи трупов повстанцев. Впрочем, это неудивительно.

Кансилльер промокнул губы платком и отшвырнул его в сторону. Тонкая ткань с вышитым золотом вензелем накрыла растрепанный том «Истории Багряных Земель».

Граф Валмон обозначил кивком легкий поклон и вышел.

***

Прозрачный горячий напиток сбегает по толстым стенкам на дно, скапливается там и темнеет. Вечерами ягуары сыто рыкают в приземистых зарослях горячего кустарника. Иногда самый нахальный встает на задние лапы и свешивается тяжелой мордой через низкий забор — тогда Айрис метко запускает в него вазой или золотой тарелкой из мастерской Робера. Зверь взвизгивает и проваливается вниз, трещат сухие ветки. Айрис и Селина качаются всю душную ночь в плетеных креслах на веранде с выцветшими узорами на стеклах, прикрытых рваными белыми занавесками Луизы. Селина сосет палец, и глаза ее вспыхивают желтым. Днем они привычно закапывают свежие трупы с удивленными лицами и спутанными волосами. Недавно Айрис стала считать у одного зубы, но сбилась, разозлилась и закричала. Селина спокойно орудует лопатой, никогда не разгибается и тихо хихикает. Звенят москиты.

@темы: ОЭ, мини, кроссоверы, ФБ-15

---

Координатор не ошибается

Название: Координатор не ошибается
Каноны: "Начало", А. Азимов "Мечты — личное дело каждого"
Размер: мини, 2239 слов
Пейринг/Персонажи: Артур/Имс
Категория: джен
Жанр: повседневность
Рейтинг: G
Задание: Социализация
Краткое содержание: В среде авантюристов, орудующих в чужих снах, а также их потенциальных клиентов, некто настойчиво распускает слухи о возможности внедрения идеи в подсознание объекта. Команда, ранее действительно участвовавшая в этом, упорно отрицает саму возможность внедрения. Имс считает необходимым найти источник слухов и устраивается для этого в крупную корпорацию, продающую богатым клиентам заказанные сны, воплощающие их мечты. Артур не разделяет его горячего желания непременно раскрыть источник утечки информации.
Примечание/Предупреждения: отклонение от реалий канонов (изменены отношения героев)


Имс возвращается утром, после напряженной трудовой ночи — как и положено приличному и уважаемому сотруднику «Сны Инкорпорейтед».
И сегодня утром возвращение законопослушного работяги не обошлось без бара.
— Имс, ради бога, зачем ты спер пинту?
— А-а-а-арти, я же вор. Мне необходимо поддерживать квалификацию.
— А на работе своей ты что делаешь?
— Ты уверен, что хочешь это знать? Я в душ.
— В левый!
— Почему?
— Потому что в правый пойду я.
— Мог намываться всю ночь без меня. Даже кораблики пускать.
— Я подумаю об этом.
— Я тебе даже верю.

Артур просыпается, когда внизу у соседки громко и фальшиво отбивают полдень часы, помнящиеся еще Моцарта. Имс приоткрывает один глаз и хватает его за бедро.
— Куда собрался?
— Имс, некоторые люди живут днем.
— Да, кажется, я даже что-то читал об этом. Можешь смеяться, но британские ученые полагают, что такие и в самом деле существуют. Хотя я вот не видел. А ты?
— А я иду готовить завтрак.
— В такую ра-а-а-а-а-а-ань…
— И не вздумай курить в постели.
— Я буду курить на постели.
— Выметайся из спальни немедленно.
— А поцеловать?

Яичница с гренками начинает остывать. Имс появляется в дверях столовой и обреченно констатирует:
— И огурчики порезал одинаковой длины.
Артур молча наливает кофе.
— Что ты делаешь на своей работе?
Имс широко зевает.
— То же, что и всегда. Ворую, разумеется. Хочешь послушать?
— За пару недель, пожалуйста.
— Ты действительно зануда, а ведь говорила мне мама… ладно. Ну, смотри. В вип-офис «Снов» приходят только очень богатые ребята, и желания, должен тебе сказать, у них престранные.
— Тебе пока не удалось меня удивить.
— Серьезно?
— Ничем, кроме того факта, что тебя понесло официально трудоустраиваться с почетным правом платить налоги. Какому государству, кстати?
— Ты уверен, что сейчас это кстати? Кофе мне нальешь?
— Сам справишься.
— Не любишь меня, не жалеешь… А ведь я даже не для себя стараюсь! Перестань делать такое лицо. Ч-черт, ты кофейник на вулкане кипятил? Ну, смотри, с тобой, как с богом, буду предельно честен — за самыми небольшими и незначительными, Арти, исключениями. Смотри. Ставишь ПЭСИВы на админку — не все, конечно… Например, три. Три ставишь на админку, и вот тебе мимо кассы получается… Слушай, ты смотришь на меня, как на ничтожество, мне это не нравится… Да, и чаевые же еще — совершенно официально! Ну, и приходят эти богатые фрики, такое ощущение, что поговорить: говорят, говорят, говорят… Пока один сон настроишь — полночи пройдет. М-м-м… слушай, вот это вкусно, ага… Ты будешь комментировать или вставлять полные ехидного остроумия замечания?
— Нет. Но не вздумай останавливаться.
— О, Арти, я всегда ценил в тебе темперамент больше всего. Не понимаю, почему тебя сравнивают по уровню страсти с замороженной рыбой?
— И не жди, что я буду на это реагировать.
— Ладно. Подожду в другой раз. В общем, приходят, выматывают мне мои нежные нервы, оставляют на чай часа по три полноценных, индивидуальных, дорогих снов со всей обстановкой, говорят — сдачи не надо. Так что приходишь с сотней в кармане, уходишь с пятью…
— А если недостача?
— Ну, закину пару шаблонных снов через кассу, Арти, о чем речь. Но какая натура! Вчера приходил натуральный рождественский дед: борода, очочки… Затребовал компьютерную игру конца прошлого века. Он меня сначала невзлюбил за что-то или просто такой…
— А ведь тебя нельзя не любить.
— Это нормально, Арти, чужих не любят, пока своими не станут… Он мне в первую ночь говорит: давай закрывай кассу и шуруй домой, если до двенадцати не уйдешь — со мной тут ночевать будешь… Ну, я прособирался, а в полночь сетка обвалилась, так я там до утра кукарекал, пока все поднял… А потом он ничего, привык ко мне, прощался так хорошо, базовую коллекцию этой дряни подарил, в Момбасе на такие деньги семь лет можно жить королем.
— В Момбасе на любые деньги можно жить королем.
— Кажется, это ирония!
— А чай разносишь?
— Чай? О да, чай я ношу. Ну, там смена — админ и на кассе паренек. А потом кассир заболел, я тоже кассу освоил. Арти, я честный трудяга, да на таком проходном месте. Приходила одна городская сумасшедшая, одета, как Мэллори у Доминика была, разговаривает громко, руками машет. Говорит: мне надо срочно обратиться к президенту. И диктовала мне, сама не умеет. Все время к нему по имени обращалась. Ну, и там слова такие: наша страна теряет свой дух… старая Европа умирает… а всему виной евреи в администрации… Вот тебе смешно, а я всю ночь с такими. Еще одна приходила: я хочу стать кондитером, мне нужно резюме. Я с ней два часа сидел, она мне диктовала, какими печами умеет пользоваться, какие штуки умеет делать. Я чуть с ума не сошел: жрать же хочется, а она тут… Заплатила в кассу все по ценнику и мне еще два часа оставила и все эти подложки, а я так с ней замаялся — не надо, говорю, ничего, вы же кондитер, человек небогатый, работу, наверное, ищете, не оставляйте, у нас не принято. Так она через два дня приходит такая, в реальнейшей реальности, с кульком разноцветных печенек… забыл, как называются. Похоже на макароны. Да не по вкусу, а название… ну как, черт… не знаешь? Мужик приходил из «Тесла». Он был начальник, тоже кому-то письмо писал, как он работал-работал, а такие-то люди его подставили и теперь растрачивают инвестиции.

— Эберхард!
— А-а-а-арти, мы же не знаем имен клиентов. Но да, разумеется, Эберхард. Я слышал, Маск его там вышиб с треском и закрыл отделение в Детройте?
— От кого это ты слышал?
— Люди видят во сне такие разные вещи, Артур. Так что япошку этого я найду быстро, не сомневайся.
— Почему ты думаешь, это будет японец?
— Он купил компанию, всю целиком. Помнишь, как Сайто…
— Не заставляй меня думать, что ты это всерьез. Сайто купил авиакомпанию, Сайто японец — значит, все сумасшедшие инвесторы тоже японцы. Имс, я впечатлен.
— Артур, ты мне льстишь. Подогрей кофе.
— Сам подогреешь. С каких пор у тебя логика блондинки из фильмов про спецагентов?
— Кто-то слил информацию по внедрению. Мы все еще не знаем, кто это и сколько он за это получил. Все, что мы делаем, — долбим с каменными лицами, что такое невозможно. И это у меня — у меня! — логика блондинки! Прекрасно, Артур, прекрасно.
— Имс, все уже произошло. Ландшафт изменился. Надо строить новую архитектуру с этими исходными…
— Не зная, кто крыса? Хорошо же простоит твоя новая архитектура… Кстати, это не Ариадна? Ее могли банально запугать.
— Ее трудно запугать, поверь мне.
— Нет, ну отчего же. Она ведь архитектор, а, к примеру, памятный нам Нэш, пусть земля ему будет…
— Имс, определенно, ты слишком много времени проводишь в своем прекрасном облике. Может, принесешь мне кофе? Тебе не привыкать.
— А между прочим, очень популярный типаж: такая среднезападная блондинка с белыми зубами, высокого роста, с крупными руками, длинными ногами, чтоб до Канады дойти…
— С размером обуви не меньше сорокового.
— И с бюстом DDD/E34. Размер обуви у тебя в порядке.
— Да-да, я знаю, что у меня есть. У меня остального пока нету, и вживую сымитировать не с кого. Меня интересует именно комплект, а не отдельные запчасти. Ну и образ! Позитивная, улыбчивая, поверхностная, с простовато-провинциальным миловидным лицом. Я б в ней жил, честное слово.
— Прости?
— Мне, конечно, никогда не познать тонкостей, но я полагаю со стороны, что она прекрасна сама по себе. Ей никто не нужен, она как отдельная Вселенная, без привязки и сравнения с другими людьми обоих полов. Как сфинкс, как Статуя Свободы, как Эйфелева башня. А мозг креветки в сочетании с мощной, витальной красотой делают ее, на мой взгляд, фактически неуязвимой для внутренних и внешних негативных факторов. Эта броня лучше ботокса держит лоб гладким, без возмущения морщинками раздумий, рефлексий и размышлений. Без кругов под глазами, как границ реальности после бессонницы, без психосоматики и прочих глупостей…
— Подожди-ка, я запишу за тобой и буду это издавать. После первых же продаж заберу тебя с работы, и будешь сидеть дома, милая.
— Кофе уже нальешь мне, нет?

***

Имс упорно продолжает искать. Артур ждет, когда кончатся: ночь, азарт, запал и вся эта, в общем, абсурдная история.

— В конце концов, это просто небезопасно.
— Арти, детка, ты меня спасешь.
— Не уверен.
— Неужели?
— Послушай, наиболее безопасной является коммуникация с человеком, который действует строго в рамках некоего свода правил, кодекса, известного тебе. Его поведение совершенно предсказуемо. Даже если он может причинить ущерб — ты знаешь, как, когда и почему.
— Кроме тебя, таких больше нет. Ты намерен нудить все утро?
— Заткнись и слушай. Соответственно, опасен человек, у которого нет свода правил, либо этот свод тебе неизвестен. Только для тебя, примитивно: это как попасть в какое-нибудь племя, где, допустим, плевок в лицо — знак расположения, а рукопожатие — смертельное оскорбление, за которое полагается мучительная казнь.
— Это твои маленькие ночные фантазии за сегодня?
— Адонаи, дай мне сил. Так вот. Опаснее всего, конечно, человек, который своими словами и действиями создает иллюзию, что он действует в рамках некоего свода правил, а на самом деле — нет. Из этого следует, что наибольшему риску себя подвергают люди с логикой, которые пребывают в заблуждении, что в принципе есть некий общий для всех кодекс, свод правил, мораль, и все окружающие по умолчанию более-менее руководствуются им.
— Вот видишь, ты только что обоснованно доказал, что мне абсолютно ничего не грозит. Судя по всему, даже честный завтрак. Между прочим, вот так задумываешься, насколько же человек слаб и жалок в этой слабости, и ему во всем и везде необходимы подпорки и костыли правил, положений, инструкций, стереотипов. Он не в состоянии без жуткой амортизации психики воспринимать каждую ситуацию как уникальную, принципиально новую. Его пугает хаос, а ведь это — естественное положение вещей. Как выстрадано в человеке стремление к порядку, к заборам и оградкам, к указателям, к внешнему регулятору и руководству! Только ведь благодаря этому возможна цивилизация из нас, ничтожеств.
— Ты что, подготовился?
— Ты долго говорил, у меня было время собраться. Ну?
— Что?
— «Имс, я впечатлен».
— Да пошел ты нахрен, придурок.
— Иду. Хотя я, ты знаешь, кофе хотел. Ладно, ладно, согласен на твой мерзкий чай.

***

— А рубашка моя где?
— Имеешь в виду любимую или вторую?
— Очень смешно. И под кроватью я уже смотрел.
— Сторож ли я рубашке твоей, Имс?
— Твои где?
— То есть мне — не понадобится?
— Тебе — не понадобится, детка. Ты не идешь. Человек, который на вечеринке-оргии обдолбанных пансексуалов под текилу и маракасы с достоинством усядется во главе стола и будет расстраиваться всем происходящим, сейчас пришелся бы мне в спутники совершенно некстати.
— Я никогда…
— Ты всегда. Ты ведешь себя так на днях рождениях, свадьбах, крестинах, публичных казнях, встрече старых друзей, разборках, девичниках, мальчишниках, похоронах, церковных службах, диспутах, конференциях, выставках, презентациях, банкетах, фуршетах — короче, где угодно, в присутствии кого угодно, каких угодно позиций по каким угодно вопросам с какими угодно ориентациями в любой точке земного шара или интернета. Свободная постановка задачи.
— Имс…
— Не говори ничего, детка, я знаю. Ты впечатлен. Но не расстраивайся, всегда найдется кто-то, кем быть наверняка хуже.
— Имс.
— Просто стандартные ситуации, в которых у людей вырабатывается дофамин, на тебя действуют иначе. И я, между прочим, не только про секс.
— Ясно. Кобб.
— С чего ты…
— И когда?
— Ты даже не заметишь…
— Я не замечу. Я — не замечу! С чего бы мне замечать человека, которому жмут чужие трусы и который вечно лезет в чужие дела, не разобравшись толком в своих! И что ты надеешься от него услышать?
— Просто милая встреча двух старых друзей.
— Никак не успокоишься со своими розысками.
— Арти, я вообще на редкость спокойный человек.
— А я — апостол Михаил.
— Одно лицо! А я-то все думаю…
— Имс!
— Артур! Не волнуйся, мне известно, что память — прекрасный фальсификатор. Я возьму эту?
— Всего лишь опыт. Попробуй, меняет взгляд на вещи. Имс, это моя рубашка.
— Да-да. Я ненадолго. Кстати, куда посоветуешь пойти?
— Никуда.
— А адрес?
— Имс! Я еще должен искать, куда вам пойти?
— Зато будешь точно знать, по каким зловонным переулкам искать милую своему сердцу рубашку после полуночи.
— Какой, к черту, полуночи? Два коктейля и бессмысленный разговор — это час времени!
— Полтора.
— Имс!
— Артур, ты мне прямо-таки льстишь. Клянусь, я буду осторожен, как малютка в белых гольфах на прогулке.
— По коровьей ферме.
— Наш мирок очень, очень узок и мерзок. И в том, чтобы разыскать умника, который болтает о реализованном внедрении, не помешало бы проявить заинтересованность не только мне, но и всем, кто там был. Не скучай!

Внизу хлопает дверь, и Артур привычно морщится. Через час он варит себе кофе. Потом просматривает в ускоренном режиме все паттерны снов, которые Имс успел стащить у «Снов». Потом пересматривает некоторые медленно и вдумчиво. В вечерних дворах включают радиолы и готовятся к ужину. Артур варит кофе. И еще кофе. И еще. Небо над крышами становится серо-розовым, затем темнеет. Артур молча смотрит на первые бледные звезды. В половине второго он открывает крышку ноутбука и запускает «Координатора». В конце концов, если Имс так уперся… а, черт с ним. Найдется крыса, никуда не денется. И сдал, разумеется, не архитектор, а купил, само собой, не японец… Что ж… Корпорации уровня «Снов» оплошностей не прощают, но Артур не делает ошибок. Координатор не ошибается. При всей полноте информации, разумеется. В начале пятого ночи, Артур с хрустом потягивается и идет сварить еще кофе.
Когда он поднимает глаза на большие уродливые часы в стиле модерн, лицо его странно меняется.

@темы: мини, кроссоверы, Инсепшн, ФБ-15

---

Энкарнасьон

На заявку:
Хочу - авторский фик или перевод

Персонажи: Сайто, Имс, Артур
Обязательные условия: очень хочу кроссовер с карибскими флибустьерами (канон на усмотрение пишущего)
Дополнительные пожелания: нет
Чего не хотите получить: только, пожалуйста, без клинических смертей!

Название: Энкарнасьон
Размер: 2006 слов
Персонажи: Имс, Артур, Сайто.
Категория: джен
Жанр: приключения
Рейтинг: G
Краткое содержание: Имс получает предложение, от которого трудно отказаться человеку без средств
Примечание: в тексте есть отсылки к «Одиссее капитана Блада» и фильму «Пираты Карибского моря»


Ночь падает резко, одним движением. Доски настила едва ощутимо прогибаются в середине и подрагивают, когда он подходит к краю и останавливается, нисколько не смущаясь, за спинами еще не пары, но уже порядком заинтересовавшихся не то друг другом, не то обещаниями внезапно наступившей горячей темноты. Свет синих фонарей дрожит в мелких волнах лагуны. Подходят лодки, их моторы замолкают метрах в пятидесяти: теплая зеленоватая вода сама доносит до причала, ударяя серые или крашеные борта об обросшие тиной и моллюсками опоры. Засунув руки в карманы, Имс смотрит на выстроившиеся вдоль линии воды ресторанчики — в них жарко и в каждом по-своему весело, шумно и опасно. Быстро остывающий воздух вибрирует над крышами, над открытыми жаровнями с мясом. Острые ароматы мешаются с резкими, тяжелыми духами, которые так любят креолки и белые матроны. Плеск, глухой стук, быстрая гортанная речь вполголоса. Имс чувствует приближение, краем глаза видит движение за спиной слева, но не оборачивается.
— Мне было бы весьма любопытно узнать, спасло ли это предупреждение хоть одного излишне пытливого поклонника дикой природы. — Сайто едва заметным кивком указывает на знак с высовывающимся из трех волнистых линий крокодилом на синем поле. Он предпочитает английский.
— Вооруженных среди предупрежденных я не видел, — любезно соглашается Имс. — Впрочем, добровольцев среди них не было — возможно, не успевали собраться.
Рубашка неприятно касается прихваченной солнцем кожи. Имс предпочел бы закончить с делами побыстрее. Ром, крикливая грубоватая музыка или шум прибоя на рифе, неизбежно чуть влажноватые простыни — это представляется настолько более желанным неизбежно грядущего ужина среди утонченных вин, блюд и музыкальных тем, что Имс улыбается самой вежливой своей улыбкой, демонстрируя собранность и деловитость:
— Итак?
— Прошу.

Ни одно из панорамных, обрамленных витражами окон «Энкарнасьон» не выходит на лагуну. Имс потягивается в заваленном подушками и подушечками плетеном кресле, закидывает ногу на ногу — на крупную неровную плитку пола ссыпаются белые песчинки, — смотрит на огни вытянувшегося вдоль белой косы города: приглушенный свет, приглушенный звук, приглушенный интерес. Чертовски приглушенный вечер грозит скатиться в смертельное уныние.
— Вам нравится музыка? Этот пианист неплох.
— Я готов положиться на ваше слово.
— Верно, мне рекомендовали вас как человека весьма безрассудного.
Имс коротко кивает, надеясь, что это уместно и что его заказчик согласится считать это благодарностью:
— Значит, вам именно такой подойдет для..?
— Дождитесь соло, я прошу вас. — Сайто подносит к губам бокал и, в свою очередь откинувшись в кресле, смотрит в окна. — Эти витражи настоящие. Уверен, вам это покажется забавным. — Имс приподнимает бровь, и его заказчик продолжает, едва заметно улыбаясь: — После землетрясения, стершего с лица земли — или, вернее сказать, моря, — прославленный и грозный Порт-Ройял, в затопленном городе не осталось ни одного целого стекла. А витражи собора Святого Павла уцелели.
— Их доставали вам уже со дна?
— Ну разумеется.
Имс улыбается. Сайто улыбается. Один обозначил свое положение и влияние в регионе, второй ответил, как ему приятно.

Пианист привстал, кланяясь. В зале негромко зааплодировали. К роялю подошел высокий, худой юноша с саксофоном, сдержанно улыбнулся своим ботинкам и широко, приветственно — пианисту, оглянувшись на него через плечо.
Имс мужественно сжал зубы. Сайто насмешливо дернул краешком рта.
— Не любите духовые?
— Полагаю их довольно-таки пошлыми в таком антураже. Должен ли я дотерпеть экзерсисы нового Стэна Гетца до победного конца или вы и так оплатите ужин?
— Можете быть спокойны. Мне всего лишь хотелось бы увериться, что вы запомнили ваш объект.
— И что же у него нужно взять? Партитуру «Порги и Бесс»?
— Если найдете, берите тоже. Однако платить я буду за внедрение.
Имс засмеялся, наклоняясь к собеседнику:
— Полностью одобряю эту великую гуманитарную миссию. Малышу следует внушить, что лучше всего в его руках будет выглядеть молоток? А какое звучание!
— Вы проницательны. В этих руках зазвучит и молоток.
— Вы шутите.
— Отнюдь. Вы способны запомнить последовательность из одиннадцати нот?
— Каким образом?
— Напеть. Нарисовать. Станцевать. Вложить в блики на мокром асфальте или темные пятна на лике луны. Полагаю, в изобретательности вы превзойдете мои потуги многократно.
— Но не в поэтичности.
— Если вам не угодно и пытаться, то, разумеется, нет. — Голос владельца «Сони мьюзик» стал сухим и резким, Имс невольно выпрямил спину: начался разговор. — Мелодия, с которой мальчик отказывается работать, продержится в чартах не менее пятидесяти двух недель и войдет в золотой фонд всемирного музыкального наследия. Можете мне поверить.
— Не сомневайтесь, поверю.
— Вы должны заронить ее так, чтобы противиться ее желанию родиться он больше не смог. Мне нужна законченная, аранжированная и записанная композиция. Она нужна мне к зиме.
Имс снова глянул в окна. От многочисленных волнорезов отходили сияющие кораблики, в небе бесшумно разрывались фейерверки, тонкая подкова луны неподвижно висела слева от колеса обозрения.
— Чья это... музыка?
— Его.
— Так какого черта он не хочет с ней работать, как все другие, в поте лица своего?
— Вы уверены, что это ваше дело?
— Послушайте, если мы говорим о настоящем творце — в чем я, признаться, сомневаюсь, — все это и так произойдет естественным образом, без всякого вмешательства... Он просто не сможет сдержать силу по-настоящему мощного... э-э-э... произведения. А если сможет — значит, оно того и не стоило. Откуда мелодия известна, кстати?
— Он частично записал ее на одном лейбле.
— На каком же лейбле? — издевательски протянул Имс, сощурившись. — И вы решили украсть музыку у этой компании? Банальное пиратство?
— Я купил компанию, — поправил его собеседник, поднося к губам салфетку. Накрахмаленная ткань едва слышно скрипнула в паузе между жалобами саксофона. — Решил, так будет проще. С вашим воображением, мистер Имс, пиратство в предлагаемом мною, как вы выразились, антураже, должно показаться вам...
— … забавным.
— Именно.
— Что произошло дальше? — резко спросил Имс. — Зачем внедрять человеку его собственную музыку?
Сайто развел руками:
— Он забыл ее.
— Забыл?
— О да. Забыл. И отказывается вспоминать. Я полагаю, это не должно показаться вам странным.
— Ну что вы, — процедил Имс сквозь зубы. — Как быть с полным отсутствием у меня слуха? Я могу видеть себя в мечтах хоть Паваротти — хотя предпочел бы более спортивный образ, — но провести музыканта...
— Вы склонны считать это моей проблемой? — Сайто аккуратно подвинул в сторону нож. Теперь на столе никакие три предмета не находились на одной прямой. — Я смогу сопровождать вас не более чем в качестве восторженного слушателя.
— Буду вынужден отказаться.
— Боюсь, вам не удастся.
Музыка оборвалась на высокой, нервирующей Имса ноте. Музыкант неторопливо поклонился своим ботинкам и прошел куда-то в кухню. Имитатор проклял последовательно безденежье, любопытство и климат. Климат — дважды. В зале громко и излишне восторженно хлопали. Причем не только дамы. Имс сморщился и заправил салфетку за широкий ворот расстегнутой рубахи. Та немедленно обвисла парусами попавшего в штиль фрегата. Тысяча морских чертей, он намерен, по крайней мере, нормально поесть за счет этого ненормального саксофила.

Дни были ветреными, жаркими и просоленными потом. Ночи были просоленными потом, жаркими и ветреными. Над Карибскими островами нависла «ла сека»*, над Имсом — становящаяся все отчетливее тень абсолютного провала. Мальчишка носил костюмы и галстуки в сорокаградусную мучительную жару. Пил ром с содовой. Играл на своей чертовой дудке — с восьми до десяти каждый день и три часа в субботу на пляже Лас Тортугас. Он исправно знакомился с Имсом каждый день: в городе, в кофетории** Марии Саграна, в баре, где американцы стучали бильярдными шарами, а местные неторопливо потягивали скверный неочищенный ром. Он не возражал против знакомства, не выражал по этому поводу бурной радости и вообще ничего не. На следующий день он просто не помнил Имса, который сначала было принял это за дурную шутку артистической натуры.

Собаки валялись в пыли под огромным, жутковато изогнутым платаном, будто прихваченным внезапным приступом радикулита. В сиесту все звуки казались омерзительно громкими и в высшей степени неуместными. Сайто придержал норовящую захлопнуться от сквозняка рассохшуюся дверь и прошел во второй зал— с выкрашенными в голубой стенами и нелепыми ретаблос на них. Имс приветствовал его взмахом полупустой бутылки.
— Я уж опасался, вы тоже заявитесь в костюмчике, босс. Что с парнишкой? Какого черта у него с головой и какого дьявола я не был поставлен об этом в известность перед началом работы?
— Подайте на меня в суд, — дружелюбно предложил Сайто и кивнул худощавой высокой женщине в черном за стойкой. Мария Саграна отстранила кинувшегося было выполнять безмолвный заказ официанта, принесла кофе сама и, неодобрительно глянув на Имса, прокаркала что-то по-испански. Сайто покачал головой. Имс вздернул бровь. — Неустойка — как и огласка — вам не по карману, мой уважаемый друг-имитатор. А раз у вас в любом случае нет возможности отказаться, дополнительные трудности должны лишь придать задаче очарования, не так ли?
— Пытаетесь держать меня за горло? — светским тоном поинтересовался Имс, подаваясь вперед.
— Не пытаюсь, — любезно вернул Сайто.
В дальнем углу под большим телевизором вскинулись и заорали футбольные болельщики-немцы. Мальчишка-саксофонист не быстро и не медленно пил мохито за стойкой. Пиджак его Имс ненавидел чуть меньше воспоминаний об учителе математики в частной школе для мальчиков «Холлсторн».

В пять утра солнце лупит в опрометчиво не зашторенные с вечера окна. Комната похожа на локальное отделение ада: добрый день, филиал Карибский, сотрудник Имс, слушаю вас? По единственному в городе шоссе, проложенному вдоль косы, уже снуют небольшие грузовики «гуагуас», перекрикиваются грузчики и служащие отеля. Имсу хочется сдохнуть от похмелья, сдохнуть от липкой жары, сдохнуть от общей безнадежности предприятия и от того, что он действительно не видит возможности соскочить. Имс сжимает кулак левой руки. Имс разжимает кулак левой руки. Имс смотрит в потолок. В потолке длинная трещина. Невероятным усилием воли он поднимается и, ведя раскрытой ладонью по стене, доходит до душа. Под ногами песок. Окно душевой выходит на зеленоватую воду лагуны с крокодилами. Имс стоит, уткнувшись лбом в прохладный кафель. Опресненная, скверно пахнущая вода стекает с волос на плечи, бежит по спине.

Артур, саксофонист из «Энкарнасьон», не вздрагивает и не пытается отстраниться, когда слишком близко к нему оказывается чужая, пару-тройку дней не бритая щека, а совершенно незнакомый мужик в распахнутой рубашке пытается приобнять его за плечи. Впрочем, он довольно-таки быстро прекращает свои попытки.
— Удиви меня?
— Простите?
— Понимаешь, совершенно не вижу никакой альтернативы тому, чтобы просто подвалить к тебе и предложить провести часа два со мной. Ночью. Днем. Утром. Во сне. Спать. Просто не хочется вломить тебе по голове, а потом еще тащить. Понимаешь?
«Скверный английский, — морщится Артур, — так сразу и не поймешь, чего хочет. Хотя акцента вроде не слышно».
— А на что вы рассчитываете?
— Я же сказал: удиви меня. Застрял в чертовом дне сурка, три недели каждый день все по новой. Жара еще проклятая. Давай, детка. Скажи «да».
Огромная морская черепаха неподвижно застыла по другую сторону стойки, блестит черный выпуклый глаз, жужжат мухи. Туристки в шляпах с красными ленточками качаются на подвешенных к потолочным балкам качелях, море шипит приливом на рифе. Артур помнит, как сложить пальцы и как ударить, Артур не помнит, зачем и неизбежно медлит.
— Перебрал дружок мой, — Имс подмигивает владельцу пляжного бара, подхватывая странного парня в европейском костюме. На стойке остается смятая зеленая купюра. Пако Ривейра видит два нуля. Это весьма убедительно напоминает ему о том, как он любит смотреть на море в эти часы: мощь поднимающейся приливной волны ни с чем не сравнима.

С пушечной палубы бой выглядит совсем не так, как с квартердека, убежден Имс. Впрочем, с пушечной палубы бой вообще никак не выглядит: зарядить пушки, выстрелить, откатить пушки, охладить пушки, прочистить пушки, перезарядить, выстрелить... Дым, жара и пробивающиеся диким ревом сквозь бесконечный грохот команды канонира. Имс усмехается, когда на Радио-Невада в стотысячный раз уже, сразу за новостями, врубают навязший в ушах до омерзения саундтрек к очередному голливудскому блокбастеру для детей — про пиратов, красавиц и сокровища. В фильме темноволосый красавец-герой выхватывал у сигнальщика его дудку, горн или как его там, и трубил эту проклятую мелодию, как больной ларингитом слон. Имс хохотал так, что облился виски, а шипящие от возмущения девицы справа и слева чуть не вытолкали его из темного кинозала.

Заметно теплеет, и снег начинает идти крупными хлопьями, сменяя мелкую твердую крупу. Ветер, впрочем, слабее не становится, так и норовит столкнуть машину с трассы. Имс переключает радио, чертыхается, снова попав на ту же музыку в рождественском чарте — сдурели они все там! — и включает дворники на ускоренный режим. В свете фар из метели проявляется и вновь пропадает в ней знакомое высокомерное лицо, костюм, пальцы, дудка эта... и на следующем... и еще на одном... Имс выключает дальний свет и включает противотуманные фары. Ему еще долго ехать, а все эти концерты и прочие глупости его, надо сказать, не очень интересуют. Совершенно не интересуют.
На ближайшей заправке Тоталь он берет паршивый кофе в бумажном стаканчике и толстый жирный сэндвич с рыбой. На экране телефона остаются следы пальцев.
«Что ты сегодня помнишь обо мне, детка?»
Пауза. Сигнал.
«Имс, я впечатлен».
Пауза.
«Твоя снисходительность, как всегда, мне льстит...» — а, черт с ним! Имс засовывает телефон в карман куртки и выходит под летящий снег. За его спиной на заправке начинает играть «пиратский» хит.

___________________________
* - «ла сека» - сезон засухи
** - кофетория - кофейня

@темы: мини, Инсепшн

---

Нарушать правила

Название: Нарушать правила
fandom Neverland 2014
Размер: драббл, 993 слова
Пейринг/Персонажи: Венди Дарлинг, Питер Пэн
Категория: джен
Жанр: АУ
Рейтинг: G
Примечание: Венди выросла

Венди Дарлинг, старший ординатор в Кардиффской детской больнице, чаще всего проводит выходные на побережье Бристольского залива, хотя редко уезжает дальше Барри с его нежной скукой благополучной провинции: бензин стоит дорого. Если Венди не будет экономной, ей не удастся съездить на Рождество к родителям в Лондон.

Дорога на запад недавно отремонтирована и отменно закатана. Прерывистая разметка сливается в сплошную, лес пахнет потекшей смолой, тонкие сосны стоят по щиколотку в подсохшем мхе. Венди кладет вторую руку на руль. Нет никакого смысла рисковать без причины.

Это старая дорога, ее укладывали в середине прошлого века, перед войной, и под асфальтом чувствуются стыки бетонных плит. Над застывшим в безветрии озером высится шпиль серой каменной церкви, по правую руку начинаются заброшенные яблоневые сады, за переездом — кладбище, совсем свежие цветы прямо у дороги. Сразу за озером частная школа для мальчиков. Футбольное поле потерялось в траве, на деревянные ворота повязана полинявшая и выгоревшая ленточка. Снова кладбище, снова справа, ухоженное, аккуратное и в цветах. «Надо будет посмотреть процент детской смертности в этом округе», — неожиданно думает Венди.

Маяк зарос лесом, днем его не видно. Венди останавливает инспектор, молодой мальчишка, полный осознания важности своей работы, и она улыбается ему устало и благожелательно. Расправив широкие крылья, скользит чайка. Он подносит руку к виску и старательно, четко представляется: «Джеймс Старки, мэм, дорожное управление Уэльса». Она протягивает документы, сжав в кулаке, ладонью вниз. Ей хочется сложить руки, прижав их к лицу. «Если я сейчас засмеюсь или закричу, он испугается? — думает Венди. — Не стоит больше брать три ночных смены подряд. Дети чаще всего умирают ночью».

В просветах между деревьями прыгает расплавленное солнце. По радио говорят уже только по-валлийски, на остановках стоят женщины в цветастых платьях и косынках. Один за другим уходят направо, к воде, съезды грунтовых дорог, их края осыпаются камнями в наступающий лес.

Венди паркует свою голубую мини на небольшой площадке у входа в национальный парк. Продавец горячих сосисок, Вилли Джукс, привычно кивает ей: «Добрый день, мэм! Вам, как всегда, ничего, спасибо, и главное, никакого этого ужасного острого кетчупа, верно? — он закашливается, прикрывая рот рукой в потрепанной перчатке с обрезанными пальцами. — Как дела в столице, мэм?» «Здравствуйте, Уильям. Наденьте шарф, сегодня сильный ветер. И прекращайте курить». «Прекращайте курить, да… — Спускаясь к воде, Венди слышит, как он ворчит ей вслед: - Прекращайте курить. Эти столичные дамочки воображают, что они все могут поправить тут своими указаниями… Не пей больше пива, Уилл, сходи в церковь, Уилл… курил и буду курить!»

Ветер вздыбил в бухте высокую волну, она захлестывает камни волнореза. На песке шишки и сжавшаяся, спаленная солнцем хвоя. Рыжая такса бегает, скуля, вдоль линии прибоя, отпрыгивая от бросающейся ей на лапы пены. «Ну что ты нас позоришь, Лилли, — уныло уговаривает ее хозяин в больших тяжелых очках. Он стоит по пояс в воде, волны разбиваются о спину, брызги поставили торчком волосы. - Леди же вон смотрит, неловко». «Я не леди, — таинственно говорит Венди скорее собаке, чем хозяину, — я доктор!» «Ну вот, — гнет свое хозяин, — даже доктор бы не испугалась, а ты?» Такса смотрит на Венди с отчаянием, приседает на задние лапы и кидается с размаху в воду. Первая же волна переворачивает ее; розовое брюшко, поджатые задние лапы и хвост взлетают над закурчавившимся гребнем.

Венди аккуратно снимает мягкую зеленую куртку, футболку и джинсы, ставит кроссовки строго параллельно друг другу, носочки кладет внутрь. Она бросается в холодную волну, зажмурившись; отталкивается от обросшего мягкой зеленой тиной камня, делает несколько широких взмахов руками и переворачивается. В тишине в толщу беснующейся воды ложатся пласты дрожащего солнца. Венди чудится темное, обросшее дно корабля, а рядом — шлюпки, в голове звучат склянки и унылый голос, тянущий «Йо-хо-хо-о…»

В волосы набился песок, и Венди думает: «Надо подстричься. Я ведь могу обрезать волосы и сама». Лилли и хозяин сидят, обнявшись, под старым пыльным покрывалом. Венди вдруг вспоминает, что не взяла полотенце. Горячие лучи сразу прихватывают кожу, становится ясно, что к вечеру будут саднить плечи. Она одевается и идет берегом, увязая в мокром крупном песке. Широкое весной и осенью русло небольшой речки абсолютно сухо. Венди взбирается на осыпающийся берег и оборачивается, прикрыв глаза рукой.

Вот лето, и мальчишки попадали бессильно на песок, раскинув руки и ноги, укатился и пляшет по волне мяч. Вот осень, морская трава высохла и разламывается с хрустом, на мокрой полосе вдоль берега остаются следы велосипедных шин и подошв кед разных размеров, пахнет дымом, последние крупные желтые бабочки упрямо лезут высоко вверх. Вот зима, залив хрипло дышит, поднимается и опускается плотное ледяное крошево, ветер залезает в уши, сползает красной коркой под нос. Вот весна, и солнечная дорожка легла до самого дальнего камня, ноги сводит от холода, и решиться плыть туда можно только на спор.

У воды переминаются двое парней лет десяти-двенадцати. «А ну, — говорит доктор Дарлинг гнусаво, потому что какие-то воспоминания все же попали в нос и предательски потекли, — что, слабо?» Они переглядываются и прыгают в воду, один все же немного раньше другого. Мальчишки, они будут такими всегда.

На горке над заливом небольшая деревушка, на оштукатуренных домиках облупилась краска. Там соседка с утра кричит: "Миссис Лестер! У вас сахар есть?" А та, другая, глухая совсем, переспрашивает: "А?" И снова кричат: "Сахар! Сахар! Сахар есть у вас, сахар? Молли Роуз, бездельница, уже закрыла лавку!" Грейс Лестер говорит: "Ничего не понимаю", пожимает плечами и идет срезать розы, у которых за ночь пожелтели лепестки. У таких толстых старух, пропахших котом, валерьянкой и бальзамом, всегда тошнотворно ухоженный сад, не сад даже, а огород, и розы растут на грядках. Они сдают в благотворительные магазины вещи, пахнущие лежалой губкой для посуды, и у них нет внуков.

— Простите, мисс…

Венди резко втягивает воздух, оборачиваясь.

— Извините меня, не хотел вас напугать. Простите. Вы же здесь живете? Не подскажете мне, где ближайшая заправка? Боюсь, не дотяну до Кардиффа. — Он стоит спиной к солнцу, и Венди не видит его лица.

— Да, за Барри, вам придется объехать весь городок, в центре почти везде одностороннее…

— У меня очень мало бензина.

— Тогда не знаю, что вам посоветовать. Нельзя же нарушать правила…

— О, это очень просто. Я вас научу. — Он протягивает руку, и Венди медленно подает ему свою.

— Питер Пенбридж. Я пилот.

— Венди Дарлинг, — говорит она, пытаясь вспомнить что-то, чего никогда и не было вовсе.

@темы: драббл, Neverland, ФБ-14

---

Разные интересы

Название: Разные интересы
Размер: драббл (785 слов)
Персонажи: Бильбо, Фродо, Смауг
Категория: джен
Жанр: флафф
Рейтинг: PG-13
Предупреждения: АУ, постканон, неуставные торговые отношения


По всему Дейлу пахло сладкими вафлями, было тепло и все, абсолютно все говорили на всеобщем. Даже Фродо. Потому что дядя достал из внутреннего кармана нового — с золотыми пуговицами! — жилета пожелтевший клочок пергамента с номером, близоруко сощурился и попросил: «Фродо, мальчик мой, мне необходимо встретиться здесь с одним старым другом. По торговым делам. Я давненько не выезжал дальше Тукборо, а ему будет удобнее, я полагаю, говорить на всеобщем. Позвони ты?»

Фродо сжал трубку в красной кабинке общественного телефона обеими руками, потом отнял одну и вытер вспотевшую ладонь о штаны, когда его ухо защекотал низкий, удивительно глубокий голос.

— Сегодня?

— Сегодня. В пять?

— Да. Где вам удобно?

— Мы не очень хорошо знаем город…

— Тогда на Центральной площади.

— Прекрасно, мальчик мой, прекрасно, — сказал довольный Бильбо. — На площади есть очень неплохой ресторанчик.

Фродо шел за ним, как во сне.

Столы в ресторанчике «У королевы Берутиэль» были поставлены так тесно, что беседа перекатывалась по всему длинному ряду выскобленного дерева, достигала дальней стенки и катилась обратно, цепляя Фродо и доставляя ему серьезное неудобство: хоббиты — народ дружелюбный, но с верзилами предпочитают держаться с достоинством. Впрочем, дядюшку Бильбо, это, казалось, нисколько не смущало. Слева от них какой-то старикашка вдруг начал увлеченно рассказывать, какой замечательный джаз будут играть нынче вечером в орочьем квартале, нет, вы обязательно должны послушать. Бильбо кивал и даже задавал вопросы: тенор-саксофон? А ударные? Фродо молча таращился на него. Через два столика веселая семейная пара агитировала всех за национальный туризм: вы бывали в Эриадоре? Нет? Обязательно съездите! Мы с Элигондом тоже никогда не были, а представляете, все народы же специально к нам едут со всего Средиземья… Фродо уткнулся в меню.

Меню, среди прочего, предлагало ракушки в чесночном соусе.

— Бильбо, — спросил Фродо шепотом, — это как?

— Ой, мальчик, — тут же обрадовалась дама справа, в сиреневой шляпке. — Попробуй у меня! Огромную кастрюлю приносят, нельзя же заказывать, не зная, понравится тебе или нет.
Фродо застыл. В ресторане? У чужой тетки? Из чужой тарелки? Немыслимо. Бильбо откинулся на спинку несколько крупноватого даже для почтенного дородного хоббита стула и благостно заулыбался, предоставив племяннику справляться самому. Поскольку уговаривали Фродо всем рестораном, пришлось быстро цапнуть какую-то скорлупу, сунуть в нее нос и поспешно наврать, что это бесподобно, восхитительно и ему срочно надо то же самое. Принесли, действительно, кастрюлю. То есть, две. В одной — вареные ракушки.

— Едят их так: берешь одну пустую ракушку в руку, делаешь из нее подобие щипчиков, смыкая створки, — наконец-то подсказал Бильбо. — И вот этими щипчиками выковыриваешь мякоть из другой ракушки.

Фродо бросил пустую раковину во вторую кастрюлю и вздрогнул, когда она гулко перекатилась по дну, царапнув начищенный бок известковыми наростами на створке. Молодой хоббит ел сочное, ярко-оранжевое мясо и мечтал как можно скорее убраться с Центральной Площади. Бильбо ласково улыбался:

— Далековато от Реки мы живем, мальчик мой. От настоящей Великой реки, от большого мира. У меня-то было Путешествие… — Он ненадолго замолчал, сгорбившись и словно бы задумавшись, но быстро вскинулся: — Да! Путешествие… Но и тебе стоит посмотреть хотя бы дальше своего хоббичьего носа, Фродо, пока дядька может тебе все это показать…

Тут к столику подошли и, обращаясь по уже знакомому обычаю не к хоббитам, а к пространству между ними, спросили: «Извините, мы услышали по разговору, что вы из Шира…»

— Да, — ответил Бильбо и легко поклонился, — мы из Шира.

— О, — обрадовались высокие хоббиты, очевидно, из Заскочья. — Вы знаете, мы давно эмигрировали, еще до Битвы Пяти Воинств… но очень интересно спросить… мы живем в Дейле, вы же понимаете, это очень дорого, здесь за все платят золотом… так вот, стало появляться очень много э… хоббитов. Да. Не как мы, а… путешественников. Они начали путешествовать! И это, вы же понимаете, это очень дорогой ресторан, вот вы здесь… Скажите, у вас там в Шире что, жизнь стала лучше?

Фродо закашлялся.

— Да, — вежливо сказал Бильбо. — У нас жизнь стала лучше.

— Не может быть! — возмутились незнакомые хоббиты. — И что же, нет проблем пересечь броды?

— Нет, нет таких проблем, — пояснил Бильбо и одернул жилет. Фродо заглянул ему в лицо: дядя улыбался безмятежно и весело.

— И вы можете себе это позволить?

— Да. Да, мы можем.

До этого говорил хоббит, высокий, сухой, похожий на мышь, которая пытается вести вежливые переговоры с мышеловкой: о, дорогая, вы должны понять, у нас столько общего… например — сыр! Но тут вступило соло на треугольнике — его ярко-фиолетовая супруга, неуловимо похожая на тетушку Лобелию, возмущенно воскликнула:

— Да вы еще скажите, что наладили поставки Листа Долгой Долины в приличные страны!

— Нет, — ответил Бильбо, — что вы. Я не смогу вас так разочаровать. Конечно, в приличные — нет.

— Ну вот видишь! — торжествующе сказала фиолетовая и отошла, не попрощавшись.

— Бильбо, — спросил потом Фродо, когда они вышли на улицу, дядя завязал шейный платок и начал показывать особенности гномьей архитектуры в отделке фасадов, — они что, дураки? Они не знают, что в Дейле главные склады зелья, которое идет в Лихолесье?

— Фродо, — ответил тот, — нельзя говорить о других хоббитах, что они дураки. Просто у всех разные интересы.

@темы: драбблы, Хоббит, ЗФБ-15

---

Белая дева Гондора

Название: Белая дева Гондора
Размер: миди, 4133 слова
Пейринг/Персонажи: Фарамир/Кили, Фарамир/Эовин, Фили, Торин Дубощит, Имрахиль, упоминаются Арагорн, Боромир, Денетор, Элронд, Эомер, Теоден, Финдуилас, Арвен, Берегонд
Категория: джен, гет, слэш
Жанр: драма, ангст
Рейтинг: PG-13 - R
Предупреждения: human! АУ
Краткое содержание: Война за ресурсы плато Горгорот разрывает старые договоры и традиционные связи: Фили, почетный гость и заложник в Доме Денетора II, больше не чувствует себя обязанным соблюдать данную убитому военачальнику Гондора клятву. Фарамир, гость и заложник в королевстве Эребор, освобожден от слова самим Торином Дубощитом. Идет война, а она поворачивает людей Средиземья самыми разными ликами


Когда усталый воин назвал страже свое имя — Фили, сын сестры короля, — рассветный туман встал высоко над Андуином и его серые холодные руки дотягивались до самых врат Дарина.

Он шагнул под родные своды, и горечь исказила гордые черты. Навстречу ему шел брат, одетый в синие цвета скорби. Фили глубоко вдохнул сухой горячий воздух Горы, прижал ладони к лицу:

— Я спешил, как только мог.

— Я верю, он видел это с ладоней Махала. — Сквозняк пронесся от высоких врат до дверей тронного зала, затрепетало неяркое пламя факелов. Кили вжался лбом в хранящую запах дорог и неурочных встреч легкую кожаную броню старшего. — Мой король.

И стража за их спинами негромко подхватила, стукнув древками алебард о гладкие плиты выложенного мозаикой пола: «Мой король».

***

Рассказывают, что король Борин — тот, кто владел по праву крови Роханом и Белфаласом, наследовал земли Итилиена и народа казад, тот, кто прогнал узурпатора и его эльфийских прихвостней с земель Гондора и Арнора, — вырос в Горе. Пока он не вошел в возраст мужчины, король из рода Дарина скрывал его истинное имя и предназначение, называя своим бастардом и воспитывая как одного из тех, что считают своим богом Кователя, не едят свинины и не любят лошадей. Народ этот искусен в ремеслах, а много более того сведущ в науке преумножать золото и богатства, не роняя достоинства воина, что и показало долгое и славное правление короля Борина, объединившего все народы от моря Нурнен до стен Дол Амрота и от Синих гор до корней Гондорского древа. Сказывают, что Борин унаследовал миролюбие и отвагу от отца своего, Фарамира Итилиенского, а веселый и гордый нрав — от матери, Эовин Роханской. Но спокойствие перед лицом грозы и непоколебимую твердость духа привил ему Фили из рода Дарина, второй Король-под-Горой после Эпохи Дракона.

***

Лихорадка, сжигавшая князя Итилиена, усилилась на третий день после Пеленнорской битвы, и Эовин из дома Эорла, названная его невестой, потеряла надежду. Она поднялась на городские стены и повернулась лицом на север. Ветер рвал с ее плеч тяжелое синее покрывало с серебряными звездами, что носила когда-то Финдуилас из Дол Амрота.

— Что вы хотите увидеть там, моя госпожа? — Светловолосый воин принадлежал к народу казад, он был невысок и крепок, как молодой дуб, а волосы заплетал в косы.

— В той стороне Черные Врата. Я словно стою на краю пропасти, ожидая решения своей судьбы.

— Все мы думаем сейчас о судьбе, — осторожно ответил наугрим. — Когда брат молодого Правителя вновь возьмет в руки меч?

Ей показалось, что ветер стих и город накрыла тяжелая плотная мгла, смолкли птицы и голоса людей на улицах, замолчали фонтаны в саду целителей.

— Фарамир будет ласкать гриву Матери коней и смеяться в синей степи еще до заката этого дня.

Низкорослый воин вскинул голову. Негромко звякнула эглеты в его косах, и это был единственный звук, проникающий в окружившую ее тишину — звон и голос:

— Наши народы ходят разными тропами, госпожа, но одинаково угодны Праматери коней и Великому Кузнецу стойкость и доблесть — и одинаково отвратительны им яд и подлость. Я пришлю своего лекаря, и мы еще поговорим с вами о судьбе.

Эовин проснулась в тишине палат целителей и быстро села, прижав одну руку с кинжалом к груди, а вторую вытянув вперед в предупреждающем жесте. На галерее заметались тени, послышались голоса. Она чувствовала легкость и радость, словно отвар из сорного листа, каким в Гондоре кормят свиней, и в самом деле придал ей сил. Старый, седой лекарь-наугрим, к тому же еще и скверно слышащий, обернулся к ней от постели Фарамира:

— Госпожа!

И в то же мгновение с галереи шагнули трое:

— Госпожа! — Пламя факела заметалось по стенам, она узнала голос говорившего с ней утром казад и опустила руку.

— Я спала...

— По моему приказу. И набирались сил. Оин дал отдых вам и приостановил лихорадку князя. Вы покинете Гондор сейчас же.

— Вы не можете приказывать мне... Мой король...

— Ваш король Теоден мертв, ваш брат Эомер пьян горем, Правитель Гондора Денетор убит посланником Элронда Ривендельского, и за младшим сыном Правителя уже отправились. Вы предпочтете носить вдовью косу, пока она не поседеет, или примете мою помощь и поспорите с такой судьбой?

На галерее зазвенела сталь, и ветер донес чад упавших факелов.

— Кто вы?

— Я Фили из рода Дарина, а мой дядя Торин — Король-под-Горой, и он вел дела нашего народа с Правителем из рода Хурина, а не со ставленником Старших людей. Я давал свое слово брату князя, и намерен его сдержать. Каким будет твое, женщина из дома Эорла?

Эовин встала и сжала обе руки на рукояти кинжала, клейменного конской головой.

— Мне понадобится оружие, кони и припасы.

— Они у вас есть.

***

Ни одно из окон Эмин Арнен не выходило на север, ни одна весть не долетала с юга. В пекле страшнее мордорских вулканов — будь проклят тот день, когда эльдар руками своих соседей и союзников потянулись к богатствам недр Саурона! — Фарамир видел лицо брата, сжатые в бессильной и недостойной злости руки отца, встревоженные глаза своей невесты, Белой Девы Рохана, скорбно сведенные брови дяди Имрахиля и замысловато скрученные косы седого наугрим. В покоях пахло ирисами из низины и гарью горящих предместий. Настойки терпких листьев, которые подносил лекарь, не пахли ничем.

Луна скользнула быстрым лучом по светлым косам и вновь спряталась за нависшими над Миндоллуином тучами. Казад шагнул внутрь с широкого балкона и застыл на мгновение, давая себя рассмотреть.

— Я рад видеть тебя и не рад вести, которую принес.

Из горла Фарамира вырвался хрип. Фили присел рядом, поднес к растрескавшимся губам тяжелый серебряный кубок с белым древом, усыпанным крупным жемчугом:

— Меня учили держать топоры и головы раненым, но Махал видит, я предпочел бы только одно. Твой разум ясен?

— Насколько позволил твой Махал.

— Оин учился лекарскому мастерству на коленях Йаванны. Ты скоро встанешь. Ты назвал Белую Деву женой?

— Я не смог бы поклясться в этом.

Фили негромко рассмеялся и покачал головой. Лунный луч вновь сверкнул на эглетах его кос.

— Вижу, я могу говорить с тобой, а не с твоей болезнью, но здоровья я тебе этим не принесу. Ты помнишь Эребор? Ты был там не волен над своей судьбой, но эти высокие своды, эти барельефы и мозаики... Прекрасны залы Дарина в руках моего народа... Я возвращаюсь домой, Правитель Гондора. Верни мне мое слово. — Фарамир задохнулся. Сердце ударило всей яростью в грудь, потом в горло и замерло. Далеко, за снежными склонами Миндоллуина, запел соловей. От реки поднялся запах теплой крови, плеснула вода. Фили печально улыбнулся. — Твой отец убил себя не в безумии, как станут говорит эльдар, но в гордости и отчаянии. Ему принесли разрубленный рог военачальника Белого Города, тот погиб у водопадов Рэроса. С ним был человек из дома эльдар, называющий себя наследником Исилдура. Я давал слово Боромиру Гондорскому служить залогом доверия между Городом и Горой, и я прошу его брата подтвердить, что эта служба окончена. Ты теперь Правитель, Фарамир. Что ты мне скажешь?

Половина рога Гондора легла в ладонь, Фарамир с силой сжал пальцы.

— Фили из рода Дарина, принц Эребора, Гондор подтверждает окончание твоей службы и возвращает тебе слово.

Фили поднялся легко, тень метнулась к дверям.

— Дядя стар, сроку правления Торина Дубощита открыт счет. Новости с юга, что уже несут вороны, не продлят его дни. К началу правления у Торина уже не было брата, он сам водил наши армии и сам стоял в Устах Горы, прикрывая властителя Дейла, и ты стоял с ним рядом. Но Махалу более угодны ремесла, чем войны, блеск камней в уборах и окладах — более, чем стали и доспехов на полях сражений. Мы останемся друзьями, Правитель. Если ты пришлешь мне весть — я дам помощь. Наши армии приведет мой брат, Кили. У тебя есть слово для него? — Тихо шуршали травы у низких берегов. Фарамир молчал. — И ведь ты поэт, — негромко сказал будущий узбад народа казад. — Трудов и достатка!

— Фили! — Фарамир приподнялся, стискивая обломки рога влажной ладонью. Тот обернулся и склонил голову. — Возьми отряд из моей гвардии!

Наугрим чуть слышно усмехнулся:

— Я не погибну на землях Гондора, Правитель. Еще будет время спросить с тебя вчетверо за мою дружбу и мою верность, но сейчас мне важна только скорость. Я дойду тропами моего народа быстрее, чем твои люди — открытыми дорогами на лошадях. Я пришлю тебе слово.

Фарамир устало прикрыл глаза:

— Трудов и достатка, друг.

— Смотри на перевалы, Правитель, смотри на переправы, но в оба глаза смотри на свою жену.

Вот теперь боль разлилась в груди полновластно, как Андуин в Белфаласе после трудной зимы, сжала горло, забилась черной птицей в висках. Фарамир прижал половину рога к груди, и проступившая под пальцами густая влага вновь пропитала повязки.

И пришел Кили. Такой, каким младший сын Денетора впервые увидел его в пустоватых и гулких залах возрожденного Эребора: совсем еще юный, улыбчивый, злой. Он хохотал, откидывая голову, смотрел с неуверенной нежностью, неловко касался плеч, рук, бедер, шептал «знаю, знаю что не любишь, так что ж», оставлял всюду свои нелепые, ненужные подарки и закрывал, закрывал собой, всем телом, всем своим существом от глухой пустоты, повисшей между Городом и Горой, от больной отцовской радости, от его такой равнодушной, не стыдящейся себя нелюбви.

День, в который Гондор и крепнущее в неутомимых руках казад королевство Эребор заключили, наконец, соглашение об охране торговых путей, был солнечным. Новая весна согревала юную траву на дальних курганах, над Великой рекой поднималась прозрачная дымка. Отец был доволен. О да, Денетор, сын Эктелиона, был рад, когда поднимал свой тяжелый кубок за торговлю, труды и процветание, когда перечислял мечи, щиты и кольчуги, что пополнят арсеналы Белого города. Правитель Гондора ликовал, говоря о том, что Торин Дубощит назвал наследником сына сестры, не имея собственных. Хитрый старый воин принял равноценный обмен, потребовав у Города не старшего сына, Стража Белой башни, но младшего, ценность которого как гаранта — как заложника, повторил про себя Фарамир, — несомненна, все же родная кровь, но от отсутствия его в городе белые стены не подернутся тенью, и никто не заплачет во внутреннем дворе Цитадели у сухого древа.

Младшего сына Финдуилас из Дол Амрота не любил отец, но поддерживал дядя, оберегал брат и неожиданно принял Эребор, как принимал всех, кто приходил в освобожденный от змея, заваленный и изгаженный Город-под-Горой занять руки, заставить замолчать плачущую душу. Фили уже отбыл в Гондор, и Фарамира встретили величавый, преисполненный осознания своей значимости Торин, сын Трайна, внук Трора, не расстающийся с тяжелой короной даже в кузне, его седобородый советник Балин и молодой принц, смеющийся горячо и яростно, как от боли. Он водил сына Правителя по переходам и лестницам, забываясь и хватая того за расшитые рукава, выпросил для него покои в самой верхней галерее — там даже были окна, всегда плотно прикрытые ставнями, — и однажды ночью пришел, опрокинул свечу, облившись воском, уронил тяжелое кресло и просил так отчаянно и долго, путаясь в именах, сбиваясь на язык своих гор и объясняя что-то, чего никак не удавалось понять нелюбимому сыну, нежеланному в собственном доме. Кили ушел, когда на нижних ярусах с грохотом начали отодвигать заслонки печей, чтобы поставить утренний хлеб, и приходил с тех пор всякую ночь, засыпал, ткнувшись лбом в плечо, сжав волосы Фарамира в кулаке, и прощался каждое утро, нахмурив брови, кратким и суровым «я знаю все, не нужно». Фарамир слушал и не понимал, ни чего хочет этот полный до краев тяжеловесной чуждой любовью мальчишка, ни как теперь с ним расстаться. А расстаться случилось просто. Когда под напором орочьих орд пал Дейл, и его растрепанные полуодетые жители бежали, прижимая к груди детей, кур, медные кастрюли и оловянные подсвечники, прямо в ворота Государя, под надежную защиту Горы, Торин Дубощит снял наконец-то свою корону и заменил ее на легкий шлем с четкой геометрией крыла дикой птицы. Фарамир пробился к нему уже у моста.

— Узбад! Пошли легких лучников на отроги!

— Твоя кровь дорого стоила Эребору, гондорский мальчишка, — прогудел капитан личной охраны короля, обнажив в ухмылке желтые зубы. — Сбереги ее! Убирайся в Гору, в Гору!

— Я воевал в Ирисной низине и за Гривой, на их земле! — выкрикнул Фарамир, оттесняя Двалина плечом. — Против легких лучников им нечего поставить! Прикрой тяжелую пехоту, государь, пошли меня!

В той битве пал Правитель Дейла, и сам узбад рубился, стоя на своей земле, над его телом. Кили пошел с отрядом лучников, который вел Гроин. После его гибели в самом начале боя их взял под свою руку итилиенец. Когда не перестававший счастливо улыбаться Кили бросился к своему королю в полной гудящего, потерянного, смеющегося и плачущего бездомного народа Горе, узбад взглянул на Фарамира и склонил вновь увенчанную тяжелой короной голову:

— Больше долгов между Городом и Горой нет, Фарамир, сын Денетора, сына Эктелиона из рода Хурина. Кровь связала наши земли крепче клятв. Ты волен отправляться к отцу, я освобождаю тебя от слова.

Его обнимали, благословляли, желали трудов и процветания или богатства — он не запомнил ничего. И только на границе земель коневодов, издалека узнав в седле своего брата, Стража Белой Башни, рассмеялся наконец, коротко и сухо, словно ветер роханских степей высушил ему не только горло, но и все нутро.

Над вечерней степью разливалось благоуханье тяжелых алых цветов, негромко пофыркивали лошади, заливались кузнечики. Боромир говорил, говорил об отце, об участившихся набегах на заандуинские земли, и вдруг замолчал, привлек брата к себе, сжимая в крепких объятьях:

— Говорят, ты близко сдружился с младшим принцем, брат? И как, хорошо ли черное на синем?

— Белое лучше, — ответил Фарамир, откидываясь на спину и закусывая полуссохшийся стебелек. — Лучше.

В глубоком темном небе собирались легкие светлые облака летней ночи. Через месяц ему сосватали сестру наследника короля Рохана, чьи косы были как степная трава — желты и колки. Через три дня после обручения Боромир ускакал к людям Старшего народа в Ривенделл.

***

По утрам воздух над Ирисной низиной висит, как стеклянный, застыл и звенит, пахнет дымом, листьями, поспевшим диким виноградом. Над свинцовой гладью Андуина — тучи в голубом и алом. По воде разливается неяркий молочный свет. Не дрогнет ни единый лист.

Княгиня Итилиенская придержала серую в яблоках кобылу — подарок молодого короля Рохана на свою поспешную и неловкую, будто вынужденную свадьбу. Она была девой из Великого дома короля и невестой сына великого Правителя. Ее клятвы слышали сами валар в чертогах Радости, и Мать Коней приветствовала их радостным ржанием. Став женой, она бежала ночью из Белого города, увозя бредящего в лихорадке чужим именем мужа, без благословения и согласия короля и брата.

Князь выздоравливал медленно. Он часто поднимался на недавно сложенные невысокие стены и сидел там один, щурясь на неяркое солнце. В долине распускались синие и белые цветы. Грохот войны прокатывался за перевалами Эфель Дуат — там дрался ее брат, там бился человек, пришедший с севера и заявивший о своем праве на трон Белого города.

Между Гондором и Эмин Арнен не летали вороны с вестями, не скакали вестники. Итилиенские леса замерли в тревожном ожидании. Лишь однажды со стороны Гондора пришел запыленный и уставший хорошо вооруженный и обученный отряд. Туники солдат украшали знаки Белого Древа. Тот, кто вел их, вышел вперед и положил свой меч к ногам Фарамира, назвав его правителем Гондора. Ее супруг принял службу, но на лице его не было ни радости, ни гордости. Итилиен ждал, как ждало все Средиземье.

Когда наконец прилетели орлы, неся весть о падении империи Саурона, Фарамир вышел к собравшимся на площади в настороженной тишине людям. Берегонд, командующий личной охраной княжеской четы, скомандовал своим сомкнуть ряды, но князь отпустил их движением руки. Белый отряд слаженно опустил мечи и отшагнул назад.

— Войну завершил Гондор. Гондор получил имя победителя, недра Горгорота, богатства Барад-Дура. Гондорское приграничье получит потоки беженцев, голодных, разоренных, озлобленных, не знающих нашего языка и обычаев и привыкших воевать. Я прошу вас о терпении. О милосердии. О сострадании.

— К оркам? — спросила Эовин. В полной тишине. Одна.

Тем вечером брат матери Правителя, князь Белфаласа, налил ей густого терпкого вина, темного, как сок черной ягоды, что растет в низинах у воды. Эовин пила пиво с братом и сыном короля Теодена, она выросла в свободе степи и смеялась под открытым небом. Сводчатые арки и темные вина внушали брезгливость и безотчетный страх, но она приняла кубок и выпила.

— В Гондоре готовят свадьбу, моя девочка, — сказал ей старый рыцарь. — Сейчас наследник узурпатора — истинный Правитель, но когда у него появится свой сын… — Сердце Эовин подпрыгнуло и зачастило, забилось в самом горле, и она поспешно положила левую руку на шею, чтобы удержать его бег. — Незаконно называющий себя королем Гондора, один из давно рассеянных по миру потомков боковых ветвей сгинувшего рода… Будь сильной, дочь королей. Узурпатора привел к престолу Белого города один из правителей Старших людей, Элронд Ривендельский. Арагорн, именуемый наследником Исилдура, возьмет в жены его дочь, Арвен. Это означает, что нижний город наполнится мастеровыми из Старших Людей, кузнецами, плотниками, шорниками, конюхами Старших Людей, в Верхнем городе дамы станут петь песни, носить прически и платья, как Старшие люди, и из своих медленно гибнущих лесов они переселятся в наши города и предместья, вытесняя наш народ, затмевая его, стирая с лица наших гор и наших долин… Дай Правителям новую кровь, Эовин. Фарамир не пойдет против Гондора, кто бы ни занял трон его отца и брата, Город и клятва для него — все, и в иные времена это было бы к лучшему. Но у него может быть сын...

Имрахиль опустил тяжелый кубок на стол и замолчал. Когда сгустились первые тени, Эовин поднялась и тихо выскользнула из гостевых покоев. Наутро дядя ее мужа уехал в свой гордый город у самого моря.

***

Фарамир придержал коня, и Эовин тоже натянула поводья, неприязненно отворачиваясь от спешащего к княжескому стремени пожилого желтолицего орка.

— Как идут дни твои, почтенный Хуглур? — окликнул его Фарамир.

Тот закивал бессмысленно часто, прижимая к груди руки в старческих пятнах:

— Здесь семья мой держать земля, хозяин кнез, Хуглук здесь смотреть на земля. Перевалы чисто, молодые работать, женщины копать. Хуглук и семья присягать и честно служить кнезу. Другие не так служить будут…

Эовин резковато дернула повод и склонилась к шее кобылы, пряча брезгливость и ярость. Муж принимал на землях княжества весь сброд, рвущийся с мордорских гор, давал им землю, требовал присягать и трудиться, за труды платил гондорским серебром. Беженцы грызлись между собой, деля работу и место, но в приграничье все еще держался относительный порядок, которым был горд Фарамир и который хвалил его дядя Имрахиль. Эовин он повергал в ярость. Почему не выжечь этих тварей огнем! Огня! Огня в их жалкие лачуги, выгнать их грязных темнокожих женщин с золотыми зубами, не пускать их жалких грязных детей играть с маленькими подданными Гондора! Однажды здесь будут играть ее дети, истинные наследники трона.

— Госпожа… — Эовин вздрогнула и вырвала стремя у заискивающе улыбающейся женщины. Та подошла тихо и отиралась у бока серой, пока Фарамир слушал косноязычные разглагольствования желтого старейшины. — Госпожа… погадаю на будущее, как счастлива будешь, расскажу… сыновей посчитаю…

— Можешь прочитать, сколько у меня будет детей? — спросила княгиня, вздергивая подбородок.

— Ручку дай мне, Белая госпожа, все скажу, ничего не утаю, муж у тебя добрый, и к своим, и к чужим понимание имеет, таких рыцарей мало, любить ты его не любишь, жалеешь, терпишь, другого ждешь, а синий цвет тебе к беде будет…

— Что ты мелешь! — выкрикнула Эовин, и Фарамир обернулся к ней, изумленный и привычно мягкий. Не в силах выносить его взгляд, она сжала коленями бока серой, и та понесла ее вперед, прочь от удушающей бедности временных лачуг, от чужаков на чужой ей земле, от ужаса прощального оскала войны.

На приграничную заставу она вновь вернулась, когда солнце опустилось в тихие болотистые берега Андуина. Над стоянкой пахло дымом и паленым мясом. Эовин отдернула тряпку, затягивающую вход, и решительно шагнула внутрь.

— Госпожа! — вскрикнули в темной копошащейся глубине. Навстречу ей поспешил желтолицый Хуглук: — Кнезина! Здесь безопасно, нет опасность у Хуглук, но одна ночь госпожа, как одна…

— Молчи! — приказала Эовин и сжала руки в кулаки, высоко держа голову. — Позови женщину, что гадает у вас. Я хочу ее видеть.

Внутри убого шатра и за его тонкими, ни от чего не хранящими стенками шуршали, хрипели, ругались и переговаривались. Эовин стояла, глядя прямо перед собой, и ждала. Женщина подошла тихо, скользнув ладонью по сжатой руке Белой дамы. Княгиня Итилиенская резко втянула вонючий теплый воздух сквозь сжатые зубы.

— А расскажу, расскажу, — захрипела и забулькала женщина орков. Эовин в ее бормотании чудился смех. — Расскажу, расскажу. Когда сына короля твоего в землю положили, рубаха его синей была, и жених твой плечи твои в синие звезды завернул, а черноглазый невысокий воин живет под сводами, в синем ходит, смеется открыто, любит жарко…

— Когда у меня будут дети? — прошептала княгиня, кладя руки на живот. — Когда у меня будет сын? Сколько у него будет братьев?

— А не будет, не будет у тебя в руках ни пеленки, ни рябины, пустая ты, все тебе война выжгла, не принесешь князю сына, отпусти его, отпусти, отдай синюю рубашку… — Тени закружились вокруг княгини, сгустились у входа, захохотали, захрипели, завыли: «Нет, нет, нет! Не будет, не будет, не будет тебе ни пеленки, ни рябины! Ни рябины! Нет! Хах! Аштлаг! Ту-глук! Хах!»

— Врешь, ведьма! — выкрикнула княгиня, вырываясь в живительную прохладу обычной синей ночи холодного горного лета.

Поводья она бросила подбежавшему конюху из Белого отряда и спросила, улыбаясь, разгоряченная быстрой скачкой: «Где капитан Берегонд?»

— Госпожа…

Гондорец шагнул к ней, факел в его руке вырвал из тени Белое Древо на доспехе, лизнул начищенные пряжки ремней.

— На меня напали сегодня вечером у Туманного перевала, — спокойно сказала княгиня. — Безопасность наших людей требует, чтобы к завтрашнему утру там не осталось ни одного из народа орков.

— Там селение, госпожа… женщины, дети…

— Ни одного! И не стоит волновать моего супруга известиями о моей безопасности. Ведь все прошло. — Она засмеялась и пошла к внутренним воротам нового замка, перекинув волосы на грудь.


***

Этейвин была похожа на княгиню Итилиенскую, как похожи в весенней степи синие колокольчики. Их бабки были сестрами, и четыре поколения ничего не смогли изменить ни в их высоких скулах, ни в рахрезе глаз. Эовин приходила каждый день, вглядывалась в ее лицо сухими лихорадочно блестящими глазами и смеялась отрывисто и резко. В один из таких дней она сама заплела ее сухие желтые волосы в косы и забрала в тихие туманные низины на границе, в замок своего мужа-князя. В тот вечер у княгини чуть дрогнули пальцы, когда она поднесла ему заздравную чашу теплого густого вина с травами. Он посмотрел ей в глаза и улыбнулся. К рассвету жена Правителя вывела разомлевшую и сонную девушку своего дома из своих покоев, прошла внутрь и легла, не раздеваясь, на все еще хранящую тепло половину кровати. Одну руку она положила на живот, другой бездумно рисовала на влажной простыне очертания крупных низинных ирисов с тяжелым дурманящим запахом, что растут здесь повсюду на берегах Андуина. В эту ночь, и в следующую, и несколько десятков ночей после она видела на изнанке прикрытых век руки мужа на тонком девическом теле, провожала своим дыханием тонкую дорожку испарины, сбежавшую по его спине вниз, слушала его тихий и ласковый голос, ставший непривычно хриплым. Называющий ее имя, говорящий с ней — и не с ней.

Через две луны над Эмин Арнен подняли флаги с Белым Древом - княгиня была в тягости. Поздравить князя стекались переселенцы с востока и пахари с земель, не тронутых войной, приходили молодые и старые, женщины, остро пахнущие угловатые подростки, старухи в цветных платках. Все пили здоровье молодой четы, славили Варду Элентари, пуская по волнам тяжелые венки из травы и листьев, желали наследнику легкой дороги к свету звезд. Эовин из дома Эорла улыбалась каждому, протягивая руки, почти полностью скрытые в рукавах широкого одеяния, гладя по головам малышей, даря безделушки из речных жемчужинок девушкам. Луна еще пять раз зашла, прощаясь, за снежные плечи Миндоллуина и вернулась, сменив обличье, когда из Гондора прискакал вестник.

— Ты не должен ехать! — Она схватила мужа за руки, потянула их к своей груди, избегая касаться обмотанной несколькими слоями ткани талии. — Ты не можешь оставить меня. Они уже убили твоего отца, твоего брата, твоего Белого Города нет больше, там засела кукла, в которую играет дочка эльфов, и она тебя убьет!

— Эовин, — он коснулся губами ее волос, как делал всегда, и лишь сейчас эта ненужная нежность резанула ее по сердцу, — Эовин. Я присягал своей стране…

— … и своему отцу! А они, они убили его, сожгли, я знаю!

— Война закончилась, Эовин…

— Она никогда не закончится! — Зажав себе рот рукой, княгиня выбежала из покоев мужа. Очертания белых древ на черных знаменах Гондора тихо скрадывали мягкие вечерние тени.

***

Шаги гулко прозвучали в темном коридоре. Кили, Первый военачальник Эребора и Семи королевств казад вошел в Зал Торина и склонился перед королем.

— Мы одни, — вполголоса сказал ему брат и протянул кубок. — Пей.

— Государь. Позволь мне…

— Не позволю. Эта вина на мне, я не верил вестям и до последнего не думал, что король, — он коротко рассмеялся, — король Гондора… Я слишком поздно отпустил тебя, это моя вина. Пей, Кили. Никто не сделал бы большего.

— Я не успел.

— Второй раз на Пелленорском поле славно спели наши рога. Ты уплатил дань.

— Я не успел!

— Это чаша памяти — славного воина и доброго друга. Пей. Ты привез его жену?

— На княгиню со свитой напал отряд легковооруженных лучников, что были одеты, как орки, говорили, как орки и побросали в грязь оружие орков.

— Он еще и глуп, наш Эльфинит... После всего, что Фарамир сделал на границе, поверить в то, что на отряд под его флагом нападут орки? За кого он нас держит? — Фили замолчал, нахмурившись, словно от боли. — Белая дева?..

— Мертва… — Кили прикрыл глаза, вспоминая огромное алое пятно на рубашке княгини, кровь на траве и на низинных ирисах. — Но мальчик жив. Служанка сказала мне, что достала его из чрева мертвой матери. Прямо там, в поле. Они решительные девочки, эти коневодки. — Как она цеплялась за его руки, едва стоя на ногах, и пихала ему скомканную окровавленную тряпку, и как он не понимал, что она говорит на неизвестном ему языке людей, пока измазанный в крови и слизи сверток не зашевелился под его пальцами, рождая ужас, отвращение и мгновенный острый восторг. — Сын Правителя Гондора гостит нынче у тебя, государь.

Фили поднялся, отошел к аркам вдоль аллеи королей, постоял там, опустив голову, повернулся и хлопнул в ладоши.
Звук отразился от высоких сводов, рассыпавшись на сотни маленьких хлопков, множась и стихая в переходах и галереях.

— Вина! Сегодня мы пьем память, сегодня мы пьем славу. И выпьем за Гондор! Послать слово Государю Эльфиниту: казад согласны на предложение торговли и надзор за дорогами.

Кили вскинул голову:

— Ты… ты?

— Нам нужен мир теперь, брат. Мир на краткие тринадцать лет, что пронесутся в заботах и радости. А когда мальчику положат имя, мы отошлем его брату матери, в Рохан, как и положено бастарду королевской крови.

— Чьей крови, Фили?

— Моей. Пей, брат. Сегодня ты пьешь свою боль, завтра мы выпьем грядущую славу.

***

Говорят, мальчик от крови короля казад получил из рук союзника своего отца меч и имя, и не было воина усерднее и наездника ловчее Эльборона из Эребора, которого отец и дядя называли Борином, как принято у этого сурового, живущего своими законами народа.

Говорят также, что Этейвин, та, что не испугалась открыть ему путь к свету звезд, так никогда и не увидела высоких сводов Королевства-под-Горой, оставшись навсегда в поле рядом с сестрой и госпожой, и Берегонд, Страж Белого древа, капитан охраны князя Итилиенского долго сожалел о ее светлых косах.

@темы: Хоббит, миди, ЗФБ-15

---

День рождения

Название: День рождения
Размер: мини (1221 слово)
Персонажи: Ричард Армитидж, Грэм МакТавиш, Дин О'Горман, Эйдан Тернер
Категория: слэш
Жанр: романс
Рейтинг: R
Предупреждения: RPS
Краткое содержание: «Утром двадцать второго августа мы добрались-таки до океана»...


Пятнадцатого августа Питер стянул очки, потер ладонью покрасневшую переносицу и лоб и скомандовал:
— Так. Значит, вы двое и ты — до двадцать пятого мне на глаза не показываться, страну не покидать, не бриться. Вопросы есть?
— А я? — тут же влез Тернер. — Можно мне тоже не покидать и не бриться?
Питер только рукой махнул, а его ассистентка тут же подлетела к Эйдану и зашуршала своими бесконечными таблицами: «Мистер Тернер, у вас ближайший съемочный день двадцать третьего, работа в студии, сцена с троллями…» «Так сегодня же только пятнадцатое! — жизнерадостно проорал ирландец. — Эй, эй, не вздумайте свалить без меня, я буду страшно мстить!»
— Страшно мстить он будет, — проворчал Грэм и поскреб надоевшую щетину на шее. — Зубной пастой ночью намажет, не иначе. О’Горман, назначаешься навигатором. И штурманом.
— Я домой хотел смотаться, — улыбнулся Дин. — Но вы приглашены, если что.
— Да? А твоя уважаемая матушка переживет нашествие заросших вонючих гномов на вашу пасторальную деревеньку?
— Моя уважаемая матушка — жена художника и мать двоих сыновей. Ты на съемках Рэмбо такого не видал, что она переживала, не дрогнув.
МакТавиш захохотал, зачем-то засунул Дина себе под мышку и растрепал его отросшие волосы. Тернер показал ему кулак, а Дин поставил подножку. Питер возвел глаза к высокому потолку павильона и завопил: «Вон! Все — вон! Во-он!»

Вики О’Горман действительно не дрогнула лицом, когда четверо бородатых мужиков вывалились из крошечного фиата Дина («Фиат — это маленький ламборгини!») у нее на лужайке, только прищурилась, закидывая кухонное полотенце на плечо:
— Мальчики, я вижу, вы голодны. Дин, я же покупала тебе нормальные штаны! Проходите, не стойте. Пирог, правда, вчерашний, мой дурной сын не догадался предупредить заранее, извините. Как погода в столице?

Дин сделал несчастные глаза и мгновенно куда-то исчез, Грэм прошел на кухню и завел оттуда: «Миссис О’Горман, какой чудесный сад! А это у вас гортензии? О, не волнуйтесь, у меня две дочери, так это еще хуже… Разрешите, я это отнесу…»

Я сел на диван в гостиной и принялся разглядывать картины на стенах. Эйдан появился через минуту и присел на самый краешек, держа спину противоестественно прямо и сцепив руки в замок на коленях. Из кухни появился Грэм с горой чашек и блюдец, за ним пирог, а за ними Вики.
— Вот эти рисовал Ланс, мой муж, — объяснила она, перехватив мой взгляд, — а вот эти Дин. Он считает, что не очень хорошо рисует. — Все бурно запротестовали, но она легко перекрыла гвалт, казалось, даже не повышая голоса: — А кто хочет пирога? Дин! Дин, спускайся немедленно!

Пирога хотели все. Минут через десять из кухни потянуло запеченным мясом, Дин появился, снова исчез, потом опять появился.
— В Окленде стоит посмотреть Музей Искусств, он неплох, хотя с Британским, разумеется, не сравнить, — говорила Вики. — Еще чаю, Ричард? Эйдан, ты ничего не ешь, совсем как мой ужасный сын... Что еще? Памятник первым поселенцам… Дин, куда ты опять делся? Мальчики, у вас уже был секс?
Эйдан облился горячим чаем и булькнул:
— Аг-г-г-гх-х-х-хм-м-м…
Дин позеленел и сказал страшным шепотом:
— Ну мама!
— Что мама? — изумилась Вики. — Я сто раз тебе говорила, что мы с папой примем любой твой выбор, только определись уже, Христа ради бога. И я же должна знать, сколько готовить спален!

У Оклендского музея оказалось одно несравненное достоинство: он был невелик.
— Что дальше? — щурясь на солнце, спросил Дин. — Остаемся в городе или едем на пляжи?
— Бросим монетку, — за всех ответил Эйдан, вытащил из кармана пятидесятицентовик и подкинул его. Монетка звякнула о булыжник набережной, укатилась за парапет и упала под ноги местному жителю, тоже заросшему бородой и весьма живописно одетому. Эйдан с Дином свесились с ограждения и стали орать — пускай он скажет, что там, что выпало! Обитатель набережной показал степенный жест из двух соединенных пальцев — мол, все ок, — и пять пальцев на другой руке. Пять. Решка. Потом он сделал вид, что пробует монетку на зуб, подмигнул и спрятал ее в глубины одеяния — за труды. «Стервец, — восхищенно сказал Эйдан. — Абсолютно счастливый человек. Учись, Дино. — И тут же перешел на деловой тон: — Ну что, судьба велит убираться из прибежища разврата. Пляж?»

И мы двинули на юг, а потом на запад. Из всей поездки я более-менее запомнил бар «Хэмингуэй» в каком-то богом забытом городишке, откуда Эйдана, рванувшего в погреб с воплем «Я только попробовать!», пришлось уносить, и маленькую гостиницу, уже перед самым океаном. Нас накрыла гроза, и было принято единственное верное решение: не пытаться пробираться дальше в бурю и в ночной тьме, а подождать до утра. Утром степенные улыбчивые старушки-хозяйки нагуляли румянец на щечках, бегая по три раза в кухню и обратно, чтобы накормить нас завтраком. Дин перевернул банку с апельсиновым джемом, одна из старушек поскользнулась на сладкой лужице и с размаху уселась Эйдану на колени. Мы предлагали потом заплатить за джем и за завтрак в двойном размере, но они только отмахивались и говорили, что давно уже так не смеялись, а это дорогого стоит.
Утром двадцать второго августа мы добрались-таки до океана.

Океан поражает сердце один раз и на всю жизнь. Когда перебираешься через дюны, преодолевая сопротивление ветра, и выходишь на огромный песчаный берег, чувствуешь, что касаешься чего-то изначального, настоящего. Когда смотришь на море или на залив, боковым зрением видно, как края воды сворачиваются, скручиваются и укладываются в окоем. Океан не кончается там, где заканчивается поле человеческого зрения. Если смотреть прямо перед собой, линия берега уходит направо и налево, насколько хватает глаз. Без конца. Мы стояли на дюне и глядели вниз, на воду и на небо. Потом, не сговариваясь, побежали к берегу, сдирая футболки и расстегивая джинсы. С первого же шага воды оказалось мне по грудь. Набежавшая волна закрутила меня, перевернула, протащила по песку и потянула обратно в глубину. Я выбрался на берег, глупо пытаясь уцепиться за камни — они выворачивались из-под пальцев. Следующая волна ударила в спину, кинула вперед, захлестнула с головой, я глотнул соленой океанской сыворотки, волосы налипли на глаза, в ушах была вода. Наступила темнота и тишина.

Когда Грэм выволок меня на берег, я цеплялся за него, кашлял и отплевывался. Болела грудь, в голове звенело.
— А в «Спасателях Малибу» ты не снимался?
— Похож на Памелу Андерсон? Сиськами, я надеюсь?
— Не надейся.
Когда я потянулся к его сжатому в усмешке рту, еще можно было оправдаться шоком утопающего, попыткой немедленно доказать себе, что ты еще здесь, еще жив, но когда он развернул меня спиной к себе и толкнул вперед, на песок, и я упал неловко, вывернув левый локоть, необходимость в оправданиях исчезла вместе со всем остальным миром. Остался шум океана, с силой бьющего в берег, и Грэм, вламывающийся в мое тело, и боль, и страх, и восторг, и его крепкие руки, обхватывающие меня поперек груди, как тогда, когда он тащил меня из воды. Крик я попытался сдержать, но никакой необходимости в этом не было — все тонуло в шуме волн. Грэм поднялся и плеснул на меня водой, смывая белесые потеки, и вскинулся, когда я зарычал.
— Порвал тебя? Дай посмотрю… Да чего уже стесняться-то? А ты сам?.. Нет?.. Давай помогу.
Я расцепил его пальцы и отвел руку от своего члена:
— Не надо. В первый раз все равно не получится.
Он глянул на меня и коротко кивнул.

Потом мы валялись прямо на песке, раскинув руки, и щурились на неяркое солнце.

— Надо было тебя столько с собой тащить, чтобы хоронить в Новой Зеландии, — лениво цедил Грэм. — Дорого, между прочим.
— Возьмешь из моей страховки, — отмахивался я. Я по-прежнему лежал на животе, и крупные песчинки впивались в кожу. — На сдачу купишь себе много приятных мелочей. А где мальчишки?
— Ты не хочешь этого знать, — улыбался Грэм, и я соглашался:
— Не хочу.
А потом он вдруг сказал:
— Да! С днем рождения. Будем считать, что я подарил тебе жизнь.
И я ответил:
— Идет.

@темы: РПС, мини, ЗФБ-15, Грэморич

---

Герои

Название: Герои
Размер: драббл (950 слов)
Персонажи: Ричард Армитидж, Грэм МакТавиш, Дин О'Горман, Эйдан Тернер, Ли Пейс, Орландо Блум, Мартин Фримен
Категория: джен, намеки на гет и слэш
Жанр:
Рейтинг: R
Предупреждения: RPF
примечание: все герои являются совершеннолетними


Девочка была такой прозрачно-худенькой, что уместнее было бы назвать ее изможденной. Казалось, ее перестали кормить в пятнадцать, и с тех пор только по большим праздникам — в Рождество и на Пасху — давали кусочек хлеба, чтобы она не превратилась в воздух. Грэм окинул ее взглядом отца двух дочерей и пробормотал: «Витамины… нормальную диету, вон с ночной работы, к матери, в провинцию…», — а Эйдан попросил:
— Ребят, ну я десять съемочных дней только на голых баб и смотрел, мне вот это вот ну нисколько не интересно. И разговаривать мешает. Уберите вы ее со стола…
Развалившиеся на парчовых диванах эльфоамериканцы и норовивший через две минуты на третью отойти в мир грез Дин обменялись взглядами и посмотрели почему-то на Ричарда.
— Я за, — искренне сказала тот.
Ли фыркнул: — Правильно, лучше бы мужика наняли накачанного, укреплять генофонд нации…
— Которой? — проснулся Дин, но девочку кивком головы отослал. Она змейкой сползла вниз, сгребла со стола горку чего-то невразумительно кружевного и убежала за барную стойку. Ричард проводил ее взглядом.
— Ли-и-и, — с придыханием сказал Блум, распространяя аромат коньяка, парфюма, крахмала и горячего дыхания. — Вокруг тебя такой цветник… лучшие мужчины планеты…
— Галактики, — поправил Грэм, усмехаясь.
Орландо кивнул, поднимая вверх указательный палец:
— Вот! Галактики. А ты все норовишь кого-то нанять.
— Не лезь к нему, — весело сказал Мартин и потянулся за поблескивающей золотым боком бутылкой. — По вашим законам ему за ради блага и здоровья общества вообще полагается срок за совращение несовершеннолетних. Для профилактики. Пара-тройка лет — а как меняется взгляд на мир…
— М? — заинтересовался Ричард.
— Ага, я тоже читал, — захохотал Эйдан. — Он спит с каким-то ребенком двадцатилетним, на понт берет, видимо.
Пейс залился пьяной краской и начал бурно протестовать, Эйдан и снова проснувшийся Дин заржали и стали предлагать варианты массового использования киноразработок в деле повышения рождаемости, кто-то еще что-то говорил, на стенках золотилась ненавязчивая подсветка. Прозрачная девочка снова выплыла из-за стойки и начала танцевать на соседнем столике. Ричард опустил руку под стол, нашел ладонь Ли и аккуратно ее сжал. Тот поднял глаза и улыбнулся. Было хорошо и спокойно.
— Ну, за ебучий день рождения! — провозгласил Мартин.
— Друзья мои, — вдруг сказал Грэм, и Ричард поморщился, уловив в его голосе угрозу, еще не понимая, кому и зачем она адресована. — А я вот думаю… где охрана-то?

За столиком справа разгорался красный пожар безумия. Один из сидевших мужчин тянул девочку за руки к себе, она молча и сосредоточенно отбивалась; на танец эти рваные движения были уже совершенно не похожи. Остальные гоготали и подбадривали приятеля. Ли и почему-то Мартин начали медленно вставать. Дин и Эйдан опустили правые руки в карманы — одновременно, как и все, что они делали. В этот момент сосед героя вечера схватил со стола бутылку шампанского, сделал огромный глоток и фыркнул им на танцовщицу, на лицо и на грудь. Она взвизгнула и залепила ему пощечину. Он широко размахнулся и отвесил ей затрещину. Девочка отлетела метра на полтора и упала лицом вниз. Серебряная юбочка-соломка разметалась вокруг ее вывернутых бедер.
Велика ли разница между настоящей дракой и постановочной, если тебя месяцами тренируют и обучают настоящим премудростям искусства боя? Как всегда в таких сценах, время замедлилось, мысли Ричарда потекли плавно и отчетливо: вот по первому этажу бегут охранники, а ведь надо еще подняться, слишком долго, очень долго… за драку выставят, конечно, всех, хорошо если не придется разбираться с полицией… их двенадцать, нас семеро, и Дин достаточно сильно пьян, что превращает и Эйдана в небоеспособную единицу... будет разве что прикрывать свою драгоценность… вот по его запястью побежали быстрые красные струйки — это любитель пускать фонтанчики смахнул горлышко толстой зеленой бутылки об стол… Только бы не по лицу… Ричард шагнул ему за спину, взялся за плечо, рванул влево и назад… выпад, разворот, удар локтем, сломанный с отвратительным хрустом нос и картинно брызнувшая кровь, два шага, удар, выбитая челюсть, шаг… сделать так, чтоб противник кинулся вперед всем весом… Ричард почувствовал кожей, как за его спиной вырастает Ли, такой надежный и невозмутимый, словно это обычная тренировка и в любой момент ее можно отыграть назад: «Стоп, стоп! Еще раз! Еще раз, ан гард, але…» Он сделал обманное движение, отступил, отклоняясь в сторону на полкорпуса, пропуская Ли вперед: у гиппопотама очень плохое зрение, но при весе в тонну — это не его проблема…

Легкий рассветный ветерок пах свежим хлебом и влажным, только что политым асфальтом. Небо наливалось алым и белым.
Грэм и Мартин, изысканно матерясь, уволокли Эйдана куда-то в дежурную больницу зашивать распоротую до локтя руку; светлые джинсы Грэма пропитались кровью и отяжелели, спустившись чуть не до середины бедра. Мартин вдруг заявил, что он совсем забыл, а так — боится крови.
Дина отправили договариваться с полицией, и он по пятому разу выворачивал карманы: «Брось, Сандер, ты меня двадцать лет знаешь, ну какое оружие? Откуда у меня — оружие? Это пьяный бред. А вот мы с ребятами, любители молочных коктейлей, со своей стороны не-за-мед-ли-тель-но готовы пройти все тесты… Что? Повторить еще раз? Пожалуйста! Не-за-мед-ли-тель-но! Антананариву! Сехельшехельвар. Попокатепетль. Это вулкан такой. Кто очень умный? Я? Ну да, я да… Слушай, брось, а?» На его рубашке и даже в светлых волосах тоже была кровь, но он успокаивающе кивнул Ричарду: «Это Эйда. Теперь мы точно повязаны!»
Ли стоял в стороне, засунув руки за ремень, и, брезгливо морщась, шевелил носком ботинка растерзанные останки своей рубашки. Белесые волоски на его обнаженной спине стояли дыбом. Орландо подошел и обнял его поперек живота.
— Ну что ты сердишься? Это же просто… обстоятельства… разве можно было по-другому?
— Ни-че-го, — ответил Ли и, отведя в сторону локоть, глянул на часы. По левому предплечью расползался огромный багровый синяк. — Половина пятого. Можно уже не ложиться. Сейчас Ричард опять будет спасать все живое, а остальные будут это стыдливо терпеть.
Он улыбнулся, не глядя на Блума, покачался с носка на пятку, снова посмотрел на часы и пошел туда, где Армитидж заворачивал в свой пиджак прозрачную девочку-стриптизершу.
— Только я тебя очень прошу, не вздумай на ней потом жениться... — Ветер донес смех и дружеские хлопки по плечам, простые знаки мужской приязни.

@темы: лиричность, драбблы, РПС, эйдин, ЗФБ-15

---

Постельный разговор

Название: Постельный разговор
Размер: драббл (579 слов)
Пейринг: Ричард Армитидж/Ли Пейс
Категория: слэш
Жанр: PWP, романс
Рейтинг: PG-13
Предупреждения: RPF


— Дело гения — быть. Продержаться как можно дольше на колесе, потому что он жизни иноприроден, проскочить самоубийственные гормон-зависимые периоды, выдержать выталкивающее усилие среды и, при удаче, м-м-м-м-м!..
— Так больно?
— Пока нет, а-а-а-а-а-ах-х-х-х…
— Я понял: осторожнее. Выталкивающее усилие среды?
— Да-а-а-а-а… И с годами перейти из весовой категории платоновской — «божественного безумия» — в горациевскую, рационального равновесия. Черт!
— Не отвлекайся. Дальше, пожалуйста.
— Заткнуть гения... а-а-а-а… невозможно.
— Н-н-н-н-ну да. Дальше, дальше.
— Гений виден невооруженным взглядом и редко оставляет равнодушным. Это такой же экстремум… уродство, каприз природы… как, скажем, черт! Черт, черт, черт!!!
— Как что?
— А-а-а-а… как острый душевнобольной или овощ в крайней стадии недоразвития. Именно они, а не обыватель, симметричны гению на другом… конце… шкалы…
— Ага, я понял. На другом, значит, конце. Не дергайся, я нежно. А в середине у нас что?
— Может, прервемся на практику?
— Ни в коем случае. Ты низводишь мое искусство на ремесленнический уровень. И — нет, пока не перестанешь связывать слова в сложносочиненные предложения.
— Я мало что так уважаю, как ремесло.
— Не пытайся сбить меня с толку. Что там, ты говоришь, в середине классификации?
— Так вот… о… ремесле. Там широчайший диапазон людей «талантливых во всем» и «талантливых в чем-то». Они обеспечивают друг другу нормальную… удобную… а-а-а-а-ах… и приятную жизнь по, скорее, горациевской модели.
— По какой модели?
— Так ты не слушаешь?
— Я весь… превратился… в слух!
— Да твою ж в бога душу мать!
— Опять отвлекаешься.
— Да-а-а-а… и здесь, на мой вкус, совершенно необходимо уважение к своему ремеслу, любопытство к тому, как что устроено, и готовность смиренно впитывать… и… упражняться.
— Я готов поупражняться… а ты — впитывать? Э-эй, ты живой? Ладно, лежи… видишь ли… все-все, не буду кусать… ладно, лизать тоже не буду… целовать можно? Я аккуратно… Любопытство… У тебя кожа пахнет чем-то горьким… мне нравится… здесь будет синяк, прости… так вот, любопытство «что как устроено» можно удовлетворить посредством десяти занятий или вообще трехчасового тренинга.
— А ведь ты все еще здесь.
— Очнулся? Отлично, переходим к водным процедурам.
— Положи на место.
— Что положить?
— Руку положи. Где была.
— Ты уверен, что это ее место?
— А ты можешь придумать более подходящее?
— В принципе, могу.
— Дай мне пару минут прийти в себя.
— Ты сейчас отрубишься, я знаю.
— О, опыт, сын ошибок. А ты разговаривай со мной. Можно подумать, я к тебе только трахаться прилетаю.
— Можно подумать, нет. Да лежи ты, я просто… несу все подряд. Привычка. Вот здесь тоже погладь. О чем я там? А, поговорить. Так во-о-о-о-от. Набором азбучных правил устройство не исчерпывается, и, самое главное, только… отточив владение правилами… до совершенства… ты получаешь свободу их наруша-а-ать… ого, быстро ты. Не помню, чтобы мы договаривались, что я снизу.
— Новые горизонты. Для доведенного до автоматизма владения азбукой мало десяти занятий, этой азбуке надо отдать кусок жизни, выключив эго и ничего не прося взамен.
— Нет, это просто ты — зануда, господи ты боже мой, еще! Нет… да! Вот так! Боже! Боже!!!
— В конце концов все… меряется тем, чем ты готов… заплатить. С гения берут, не спрося, ремесленник отдает куски жизни… и… отключает самолюбие… добровольно. И твои попытки зажилить плату и выехать на таланте… ты дышишь вообще? Эй…э-эй…
— Ху-у… Забирай все. Хотя не понимаю, зачем тебе кусок моей жизни. А теперь дай мне поспать.
— Ага. И это я, значит, сейчас отрублюсь.
— М-м-м-м-гм-м-м…
— Зачем мне кусок твоей жизни? Меня бы устроила целая.
— З-з-з-з...
— Что?
— З-з-зануда.
— В душ не пойдешь? Ладно. Сигареты у тебя где? Слушай, в Лондоне три часа дня, чем мне прикажешь заняться?
— Гр-р-рц…
— Что?
— Гораций твой. Вон там, на полке. Я купил книгу, ты в восторге? Все, я сплю.
С мелодичным звоном по улице внизу проезжает мусорная машина. За ней — поливальная.

@темы: лиричность, драбблы, РПС, ЗФБ-15

---

Сполох

Название: Сполох
Размер: мини, 1353 слова
Фандом: The Hobbit/Хоббит
Персонажи: Бильбо Бэггинс, Торин Дубощит, Фродо, Бомбур, Бофур
Категория: джен
Жанр: повседневность
Рейтинг: РG-13
Предупреждение: АУ
Краткое содержание: Гномы неуверенно чувствуют себя верхом, и спустя многие века эволюции Торин Оукеншильд по-прежнему не любит водить машину сам и решать административные вопросы. Особенно на дальние расстояния.

— Билли-Билли, — льстиво и ненатурально просит Торин трубку. — Билли-Билли-Бильбо?
— Ладно, ладно, Торин, — отвечает сонный Бильбо, и Торин тревожно прислушивается. — Уговорил. А на что?
— Мне очень надо в Рохан сегодня, — пытаясь сохранить остатки достоинства, сообщает Торин на одном дыхании и замирает. В принципе, ответ «А мне не надо» представляется вполне логичным. — И быстро, — обреченно договаривает он.
— А хорошо, — неожиданно легко соглашается Бильбо. — Давай только не возись, быстро одевайся и спускайся. Я со своим парнем буду. В аграрный музей в Эдорасе сходим.
Несколько секунд Торин, как и положено, соображает про парня. Все-таки очень непривычно, когда у твоих друзей вдруг заводятся взрослые дети, которых называют «парень» и «мужчина». Теряешься как-то еще первое время.

Ребенка Бильбо подобрал на улице. Ну, то есть, приехал вечером домой, а там ребенок во дворе сидит на горке. Бильбо съездил в спортзал, вернулся — ребенок сидит. Сходил в магазин, вернулся — сидит. Времени хорошо к полуночи.
Бильбо позвонил Торину:
— Торин, я тут ребенка на улице подобрал. Не знаешь, что с ним дальше делать?
— Какого ребенка? — изумился Торин. — Чей он?
— Ничей, — объяснил Бильбо. — Молчит. Не сознается. А поздно, темно. Ну не на улице же ему ночевать! Торин, в полиции меня попросили не беспокоить занятых людей, а в скорой спросили, есть ли у ребенка полис, а если нет, то что я им мешаю работать?
— Подожди, — попросил проведший последние два года в Гондоре и несколько потерявший связь с реальностью Торин. — Ты что, привел к себе домой чужого маленького ребенка? Ты обалдел?
— Ну Торин! — возмутился Бильбо. — Лучше придумай, что делать.
— Правильно, — согласился тот. — Сначала надо делать, а потом думать. Я всегда так и...
— Торин!
Торин подпер щеку, открыл карты в поисковике и стал пристально смотреть в квадрат дома Бильбо на Пекарской. Нашел три заведения общественного призрения и стал туда звонить.

— Бильбо, твой ребенок детдомовский. Вчера на прогулке потеряли. Пиздец, конечно...
— Это я уже сам понял. Представляешь, он в шесть утра встал, оделся, кровать заправил и сидел так в темноте, тихо. Такая постоянная готовность к засаде. Как у нас, помнишь...
— Помолчи. Надо его вернуть.
— Ну, надо, да. Приезжай.
— Я?
— Ну а кто, Торин? Ты хочешь, чтобы мне статью пришили?

Всю дорогу Торин сосредоточенно молчит. Молчит, молчит, молчит. Молчит. Бильбо медленно и очень аккуратно паркуется у входа.
— Я не пойду, — безнадежно говорит Торин.
— Пойдешь, — отвечает Бильбо.

В дверях стоит женщина-гвоздь. «Гвозди бы делать из этих людей», — мрачно думает эреборец. Кичка. Очки. Шерстяная шаль. Пахнет лекарствами и несвежей едой. Торин спотыкается, и Бильбо крепко берет его за локоть. Торин возмущенно дергает плечом.

— Что, не понравился?
— Простите?
— Ребенок, — говорит женщина-гвоздь, — не понравился? — А он тут же стоит, этот ребенок, Бильбо его за руку держит. — А то он никому не нравится.
Мальчик молчит. Бильбо молчит. Торину плохо.
— А он уже не первый раз сбегает, — говорит гвоздь. — Ни с кем не уживается. Дети его не любят. Одна семья брала его на усыновление, а потом отказалась.
И как сквозь толщу воды Торин слышит, что Бильбо спрашивает:
— А что, можно взять, а потом отказаться, что ли?
— Можно, — говорит гвоздь и пожимает плечами. — Хотите?
Ребенок поднимает голову и смотрит на него. Торин прислонился к косяку и дышит ртом. Часто-часто.
— Но я же не могу… — говорит Бильбо.
— Понятно, — соглашается гвоздь и начинает отдирать о него ребенка. — Пойдем, — говорит, — завтрак ты уже пропустил.
— Подождите, — говорит Бильбо. — А законодательство? Нужны же справки. Я не знаю... разрешения... Полная семья. Я не женат.
Торин тихонько стонет.
— А это ваша машина? — спрашивает гвоздь.

На улице закапал дождь, тротуары черные и мокрые, несет листья.
— Ты соображаешь ведь, что делаешь, да? — тихо уточняет Торин. От холода трясет.
— Не работает вариативность, Торин. Нет никакого выбора. Нельзя по-другому.
— Тихо, — говорит Торин. — Тихо, все. Решил — делай. Все, успокоился. Ни нажраться теперь, ни подраться... Ну, все, все.
— Это твой брат? — спрашивает мальчишка.
— Нет. Это мой Торин. А тебя как зовут? Теперь скажешь?
— Фр-родо.
Торин молчит. И Бильбо молчит. И оба считают в уме, сколько лет назад погиб Фрерин.
А он спрашивает:
— А тебя? Ты забыл? А ты меня не вернешь?

Торин звонит вечером и спрашивает:
— Ну как? Что он там делает?
— Фамилию свою учит. Скачет и учит.
— Твою, в смысле?
— Мою, да. Свою.
— А ты?
— А у меня голова болит страшно.
Раздается грохот и сразу же рев басом.
— Ы-ы-ы-ы-ых, — говорит Бильбо.
— Ну иди, иди, — торопится Торин. — Потом перезвонишь. Если что.

Когда Бильбо за рулем, больше всего Торину хочется спрятать голову в колени и накрыть ее сверху руками. Иначе никак. Бильбо обижается. «Ну Торин, — говорит, — я хоть раз в жизни бился?» «Отличная гарантия», — думает Торин. Нет, по городу на «Сполохе» — даже есть какой-то восторг, жгучий задор от такой скорости. И такой наглости. А вот по трассе — хочется орать не переставая.
— Какие прогнозы? — справившись с собой, интересуется Торин. Фродо улыбается и возит пальцем по стеклу. «Он-то привык», — завидует Торин.
— Поезд не обгоним, — самокритично признает Бильбо. — Дорога — полный ад. Но к десяти где-то будем.
— Обалдеть, — признает Торин. — Что ты за это хочешь?
Бильбо смотрит на Торина и улыбается.
— На дорогу, — сдавленно сипит Торин, — на дорогу!
— Ночь любви?
— Ты теряешь время, сейчас я опять стану злой.
— А... песни, чары, да. Эту сказку мы знаем, Торин. Это плохая сказка.
— Пр-ро Лютиэн, — говорит Фродо.
— Мужчина, — окликает его Бильбо. — Что ты хотел попросить у Торина?
— Топор! — гордо говорит Фродо. — Я им буду рубить!
— Я им буду махать, — рассеянно тянет Торин. — Ну хорошо. Нужен топор — будет топор.
— Сходим вечером куда-нибудь?
— Я не могу. У меня все расписано. Я и сейчас дезертировал, прямо скажем. Эомер позвал посмотреть на сборку вживую...
— Ага. Тогда мы заедем за тобой в восемь. Или в девять?
Поднимается солнце и начинает бить ему в глаза, он щурится и опускает руку вниз, нащупывая очки.


Бомбур — человек-гора, волосатый добродушный бармен с профессиональной памятью — машет огромной ручищей и, не спрашивая лишнего, сразу цедит золотистый «Бруинен».
— Твой?
— Мой.
— Не знал, что у тебя есть сын.
— Сам не знал.
— Ого. Ну, жизнь. Еще и не такое, бывает, узнаешь.
Торин, как ни странно, промолчал, а не начал выяснять, что же еще такого он в своей жизни узнавал. Бильбо указал глазами на Фродо. Бомбур навалился на стойку прямо перед ним и официально осведомился:
— Что пить будем, молодой человек?
— Я то же, что и ты, — шепотом сказал Фродо и на всякий случай вжался спиной Бильбо в живот.
Бомбур очень серьезно покивал и отвернулся к полке с бутылками. Торин прикусил ус. Фродо был не из тех детей, кого можно купить игрушками и дурацкими шуточками. Бильбо покачал головой: не волнуйся. А бармен вернулся к ним с бутылкой темного стекла и полпинтовой кружкой, продемонстрировал этикетку «Эль» Торину, Бильбо и Фродо, смачно, с правильным звуком откупорил бутылку и налил темного яблочного сока. Фродо благодарно ухватился за кружку двумя руками.

Когда Бофур наконец прорвался через кольцо пробок, Торин лежал щекой на деревянном изрезанном столе, Бильбо потягивал пиво, лениво поглядывая то на соседский столик с девицами, то на экран с каким-то невнятным футболом, а Фродо и Бомбур увлеченно занимались арм-рестлингом, побеждая строго по очереди. Бофур сделал большие глаза и театрально завопил:
— Куда смотрит правительство? Гондор? Институт материнства и детства? Ребенку еще шестнадцати нет, а ты его уже пивом! Скоро по девочкам начнешь водить!
Девочки захихикали.
— Скоро,— согласился Бильбо, — скоро. А то он, того и гляди, сам пойдет. Что там за Сильва, а, Фродо? Сознавайся!
Фродо старательно сделал равнодушное лицо и сказал:
— Да там... одна....
Торин фыркнул в эль и закашлялся.
— Ну весь в отца, — горько сказал Бофур. — Такой же...
Бильбо выразительно нахмурился.
— Такой же активный, — политкорректно закончил Торин. — Жизнелюб. Бофур, за рулем?

@темы: Хоббит, мини, ФБ-14

---

Поминальные дни

Название: Поминальные дни
Размер: мини, 1017 слов
Фандом: The Hobbit/Хоббит
Персонажи: Бильбо Бэггинс, Бофур, Ори, Торин Дубощит в воспоминаниях
Категория: джен
Жанр: повседневность
Рейтинг: G
Предупреждение: постканон, АУ
Краткое содержание: каждый год соратники Торина Дубощита прибывают к Одинокой горе, чтобы отдать дань памяти павшим в Битве Пяти Воинств.
Матчасть: скорость пони прогулочным шагом — 6, рысью — 12, легким галопом — 18, галопом — 24 км/ч. Верста — 1, 06 км. Трубочное зелье трех видов в Средиземье выращивают только в Шире.

Копченое мясо пахло умопомрачительно. Три голодных желудка бурчали на разные голоса и совсем уж неприлично — на ухабах старой дороги. Когда из дымки и пара, идущих от весенней земли, вынырнули силуэты взгромоздившегося на сваи Озерного города, Бофур негромко сказал пони: «Тпр-р-р-ру!», натянул вожжи, закрепил их, поскреб подбородок и крикнул через плечо, ухмыляясь в усы:
— Мастер Бэггинс! С последнего перекуса чуть ли не двадцать верст не останавливались! Ты здоров, мой добрый друг?
Бильбо вскинул голову, одернул и разгладил новый вышитый жилет с медными пуговицами, зачем-то сунул руку в карман, но тут же вытащил ее и снова разгладил шитье:
— Ты прав, мастер гном! Но мне, понимаешь ли, не хотелось бы чрезмерно задерживаться, потому что побеги еще так юны и крайне важно сохранять для них условия...
Бофур, посмеиваясь, спрыгнул с облучка и подставил хоббиту плечо:
— Давай, Бильбо! Пропустим пару кружек эля и слегка закусим перед последним переходом!
Ори нырнул под холстину, прикрывавшую таинственную поклажу хоббита («Не иначе, три новых жилета», — фыркнул старший гном), и, пыхтя, потянул на себя бурдюк с элем. Бофур вытащил его за помочи штанов, щелкнул по носу и, подхватив эль и мясо, зашагал по пыльной теплой дорожке между курганов. Пекло солнце, сквозь толстый слой жирного густого пепла тут и там пробивались низкорослые и мускулистые цветки маллоса, по Лесной медленно сплавлялась на плоту сильно пьяная свадьба — из тех, видимо, что до сих пор верили в способность воды оградить от духов и призраков в день, когда меняется судьба. Их крики глушил камыш, и Бофур вдруг подумал, что в Гору все чаще приносят вести о зловещих тенях и возрождающемся зле, которому нет даже имени. «Не наше дело, — одернул он себя. — Мы вернули свой дом, и нас ждут годы мира и изобилия». Место выбрали над излучиной, на высоком берегу, и распаковали ароматные пакеты из промасленной бумаги.
— … и это, между прочим, мастер Бофур, лучшее, что можно достать в Южной Чети, не считая, конечно, самого Листа Долгой долины, который впервые вырастил еще Тобольд Дудкинс, с вашего позволения. Но Южная звезда — самый морозоустойчивый вид, почему я и... — нудел хоббит.
Бофур дружелюбно хлопнул его по плечу:
— Присядь, мастер хоббит. У Горы будем к вечеру. Оленины?
— Благодарю, — ответил Бильбо, зачем-то снова сунул руку в карман и сразу вынул ее. — Благодарю, не отказался бы от половины хлеба и пары вяленых томатов с куском сыра и луковицей... впрочем, достанет и четверти. — Он одернул и разгладил жилет и заговорил, покачивая головой в такт собственным словам: — Но Ривенделл, Бофур!... Я провел у них целую зиму. Такая гармония воды и камня, песни ветра и леса, искусство ковать и складывать слова — и совершенно не знают толка в трубочном зелье, тогда как в Южной Чети...

— Ори, — прикрикнул Бофур, — пойди сюда, что ты там встал! Что у тебя, покажи!
— А я и не знаю, — растерянно похлопал ресницами молодой летописец. На его бледном носу появлялись первые, акварельно-неяркие веснушки. — Мне девчонка из людей продала… Жалко ее так, она там стоит, и не берет никто…
— Махал! — Бофур возвел очи к Горе, возвышающейся над обрывом, над крышами Озерного города, над всем видимым миром. — За что ты посадил мне на шею этого малахольного гнома? Ты думаешь, я с ним что буду делать?
— Позволю себе заметить, мастер Бофур, — добродушно встрял Бильбо, — что для нас настали наконец времена, когда пара монет не сделают нас ни богаче, ни счастливее, а другим смогут помочь.
— Твоя щедрость, мастер хоббит, — усмехнулся Бофур, — хорошо известна по обе стороны Долгого Озера и даже в Лихолесье.
Бильбо залился краской до самого лба, сунул руку в карман и начал было протестовать:
— Я прошу вас, друзья, прошу... — сбился, махнул рукой и развернул, в свою очередь, пакет с копченой зайчатиной, тимьяном и луком. — Прошу разделить со мной... а на солонине можно замечательно поджарить яичницу, мастер Ори.
Бофур подпихнул второму гному свою порцию мяса:
— Ешь, сердобольный. А это убери с глаз долой. Еще живот скрутит…

У самой воды рыбаки в огромных сапогах жгли костер и спускали на воду лодки, беззлобно покрикивая, набитые животы создавали ощущение полной и абсолютной гармонии, в прозрачном небе стремительно проносились грязные неряшливые облака.

— Чего не хватает для счастья? — прищурившись, спросил Бофур и потянулся за сухой соломинкой. Солнце запуталось в переливчатой паучьей паутинке. Бильбо закрыл глаза ладонями: вижу, не вижу, а так опять вижу…
— Всегда чего-то не хватает, — эхом откликнулся Ори и заулыбался, сунув палец в рот.
— Не грызи, — лениво одернул его Бофур и шлепнул по руке.
Маленький мастер ойкнул и смешно заморгал.
— Поедем, — попросил Бильбо, заметно волнуясь, — холодает, а Южная звезда, скажу я тебе, мастер Бофур...
— Поедем, — согласился тот, кивая, но глаза не открыл. Солнце уже как следует прихватило синеватую после зимовки в Горе кожу, и гримасничать было больно. — Поедем. Сгорим же совсем…
— ...а выдыхаемый дым, Ори, прочищает голову от теней, скопившихся внутри. В любом случае, он дает терпение и возможность слушать ошибочные мнения и не впадать при этом в гнев, — ничем не смущаясь и, казалось, не замолкая ни на минуту, продолжал хоббит.

Обратно к повозке топали неспешно извилистой тропинкой. В деревне людей мычали коровы и звенели колокольцы. Показавшийся на крыльце высокий трактирщик прищурился на закатное солнце, на гномов и хоббита и сделал жест, отводящий зло. Деревья стояли неподвижно, тихо-тихо держа в воздухе тонкие свежие листья.

Бильбо покинул дом Элронда в последний день зимы, и миновав — не то из соображений деликатности, не то отдавая дань традиции, — спустя три недели дворец Лесного Короля, был рад тому, что теперь повозкой правил крепкой рукой Бофур, а Ори молча и прилежно внимал его пространным рассказам о том, как удобрять и подрезать побеги трубочного зелья.

До начала Поминальных Дней в Эреборе оставалось чуть больше недели, повозка тряслась и подпрыгивала в колее порядком разбитого после зимы тракта, и Бильбо курил, смотрел в высокое светлое небо и не помнил горя, а только последние слова Торина о том, что если бы все народы были подобны хоббитам, они были бы намного счастливее.
— Намного, — бормотал Бильбо, выдыхая теплый прозрачный дым в проступающие на небосклоне бледные звезды, — намного счастливее, Торин. Я покажу тебе.

@темы: Хоббит, мини, ФБ-14

---

Когда мы были на войне

Название: Когда мы были на войне
Размер: драббл, 580 слов
Фандом: Strike back/Ответный удар
Пейринг/Персонажи: Джон Портер, Хью Коллинсон, упоминается Лекси Портер
Категория: джен, слэш
Жанр: повседневность
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: Джон возвращается с очередного задания и после длительного отсутствия склонен видеть в некоторых вещах не то, чем они на самом деле являются.

Хью думает: «Надо сказать ему: ты не забывай, что они чертовы подростки. Что это у нас с тобой уже на кардиограмме ровная линия, а у них бушующая Аннапурна». И еще: «У нее просто пока не отросли рецепторы, которыми можно воспринять то, что ты мог бы ей передать».
Хью думает: «Она как раз в том идиотском возрасте, когда слова тренера или, хуже того, какого-нибудь смазливого сопляка из телека имеют больше веса и смысла, чем все, что может выдавить из себя родной отец. Если он хоть что-то сможет». И еще: «Самая безвозвратная из всех утерянных возможностей — возможность умереть молодым. До того как станет по-настоящему страшно».
Хью думает: «У меня вот в детстве рыбки были. Это было счастливое время. Их кормишь — они молчат. Их не кормишь — они молчат. Даже дохнут молча». И еще: «Может, подарить ей рыбок?»
Хью думает: «В конце концов, это твоя чертова дочь, придурок». И еще: «Разбирайся с ней сам». А когда Портер появляется из ванной, весь в облаке горячего удушливо-сладкого пара, он наконец перестает думать. Совсем.
— ...а после двух тысяч сразу горная болезнь начинается. Местным-то нипочем, они все время коку жуют. Знаешь, чтобы сварить кило кокса, надо четыреста килограммов этих листьев припереть...
— Четыреста двадцать один, — автоматически поправляет Хью, бездумно таращась в потолок.
— А у местных большие сложности с картами. Не все знают, где север, где юг. Но все дружелюбные такие — как автомат завидят, так и рвутся помогать. Ну, я выработал систему: даешь им карту вверх ногами. Если переворачивают — можно слушать, а нет... Тащ майор!
— М?
— Ты карту вверх ногами держишь.
Ни дернуться, ни откатиться в сторону Хью не успевает, только сжимает крепче челюсти, стараясь напрячь горло под тяжелой ладонью Джона. Одну руку Хью он прижал весом своего тела, вторую придавил у него за головой и выдыхает, насмешливо и зло, ему прямо в лицо:
— Решил вернуться на праведную дорожку, пока я смотрел на семь солнц? Весь дом провонял этой сладкой дрянью, а в ванной твоя милая гостья забыла бельишко...
Едва заметно, но от прокатившегося по дому звонка Джон все же дергается, и Хью удается врезать ему коленом в живот, освобождая руку, перекатываясь и подминая Портера под себя.
— А гель от прыщей ты там не заметил, Джеймс Бонд?
Звонок повторяется.
— Это твоя дочь, идиот, — шипит Хью, выворачиваясь из-под его руки. — Ну что, сам пойдешь откроешь? Сразу все и решите на месте. — И в который раз жалеет, что снял наблюдение со своего дома: на такого Джона — с полуоткрытым ртом и широко распахнутыми глазами — он готов смотреть бесконечно. Снял бы потом покадрово с записи...
— Ты не возражаешь, я открою? — убедительно предлагает Хью. Джон трясет головой, пытаясь запустить пальцы в снова остриженные уже волосы, и взгляд у него... Пожалуй, Хью нравится такой его взгляд.
Когда Коллинсон открывает дверь, на ходу завязывая пояс халата, на пороге нет Лекси. Там стоит мальчишка-курьер из интернет-магазина, а в руках у него пакет и мятый бланк доставки.
— Проверьте комплектность и распишитесь в получении, сэр! — Голос у него ломается, но звучит бодро.
Хью неторопливо разворачивает оберточную бумагу, достает вязаную черную шапочку с кошачьими ушами, которую он заказывал для Лекси, и, поддавшись неожиданному порыву, натягивает ее на голову .
— Хотел произвести впечатление на девушку, — сохраняя невозмутимую мину, говорит он и протягивает руку за квитанцией.
— И как, сэр? — спрашивает посыльный, внимательно глядя на огромные грязные ботинки Портера в холле у лестницы: один валяется на боку, второй стоит, весь в засохшей глине. — Удалось произвести?

@темы: драбблы, Ответный удар, Джон Портер, ФБ-14

---

Герой второго плана

Название: Герой второго плана
Задание: Реинкарнация
Размер: мини, 2565 слов
Фандом: The Strike Back/Ответный удар
Пейринг/Персонажи: Лекси Портер, Хью Коллинсон, Лейла Томпсон, упоминается Джон Портер
Категория: джен
Жанр: повседневность
Рейтинг: G
Краткое содержание: Александра Портер получает среднее образование за счет короны, но спортивные занятия оплачиваются отдельно.


Школа Катерэм: трехсотлетняя история, третье место в рейтинге, сразу за Итоном и Рагби, — тридцать пять тысяч фунтов в год. Британские вооруженные силы платят, и Александра Портер надевает синюю шерстяную форму и толстые гольфы с эмблемой под резинкой. В общей сложности на четыре с половиной недели.

Школа Бэдминтон: опутанные плющом кирпичные стены, заносчивая директриса с полуоткрытым ртом, который упорно наводит Хью на мысли о гайморите, хотя сама она, вероятно, считает это сексуальным, — двадцать восемь тысяч фунтов и небольшой подарок школе. Три с половиной недели.

Школа Пёрс: разнузданный левацкий дух — даже форма необязательна! — шатающиеся по улицам студенты лучшего в мире университета, шибанутые не то математикой, не то качественными посылками из Пакистана, — двадцать девять тысяч и «вы же понимаете, только из уважения к заслугам...» Две недели. С половиной. Половина традиционно уходит на переоформление бумаг. Эти дни Лекси проводит дома, то есть дома у Хью: красит волосы в синий, или пялится в телевизор, или поедает консервированные бобы, неровно вскрыв банку перочинным ножом. Когда хлопает входная дверь, она морщится и делает погромче звук. На пульте остаются жирные следы томатного соуса.

Хью аккуратно ставит портфель на столик для перчаток, вешает пальто, разматывает шарф. Лекси сосредоточенно жует, не отрываясь от экрана. Он проходит в комнату, садится напротив, закидывает руки за голову и с довольным вздохом вытягивает ноги под столом.

— Ты так смотришь, как будто у тебя оптический прицел встроен прямо в глаз.
— Не чавкай. И не романтизируй всякую ерунду. В глаз у меня встроена сильная миопия. С понедельника уедешь учиться. Толбот Хит — лучшая школа для девочек. Будешь стоить королеве целое состояние.
— А-а. Не оставляешь надежд вписать четвертого в мой любовный треугольник? Ну, пару неделек, окей...
— Потише сделай.
— Ты мне запрети еще. Родительский контроль настрой. Папа настраивал.
— Это его дело. Я ничего запрещать не буду.
— Слабо тебе просто!
— Я добрый христианин. И не перестаю повторять себе, что ты тоже принадлежишь к виду, который полетел в космос и расщепил атом, черт возьми. Хотя по тебе сразу и не скажешь. Сделай потише.
Минуту Александра мрачно сопит, потом выключает телевизор:
— Слушай... давай поговорим спокойно. —«Ого, —думает Хью, — ого. А ей всего тринадцать. Почему же, если закрыть глаза, никак не избавиться от ощущения, что снова и снова препираешься с этим ослом, ее папашей?» — Все эти школы с их вшивыми церемониями, холодными спальнями и всякой мутью.... зачем ты меня туда пихаешь? — продолжает Лекси. — Я же могу нормально учиться в Лондоне. Там все равно одни китайцы и негры.
— И русские.
— И русские, точно. Но те хоть белые.
— Александра.
— О-о-о-о-о-окей, так нельзя говорить. Русские тоже негры, идет? Давай я останусь тут?
— Нет.
— Я могу жить в той квартире.
— Нет.
— Меня задрали пансионы. Вот честно, правда. Ты же видишь, только с начала года меня уже из трех вышибли.
— Не то чтобы ты не приложила к этому усилий.
— Ну а что я могу? Они там все с трех лет учатся балакать по-французски и делить на ноль, а я только...
— О, я смотрю, у тебя появился сносный юмор? Неплохой итог от парочки неплохих школ.
— Ты думаешь, легко быть хуже всех?
— Не знаю. — Хью встает и потягивается, левый плечевой сустав ощутимо хрустит. — Никогда не доводилось. Но с французским дело могу поправить я, а ты.... что ты говорила, ты только?
— У меня аттестация только по физкультуре, видел же.
— Отлично. В Толбот Хит уделяют большое внимание физическому развитию. Войдешь в команду школы, выиграешь что-нибудь...
— А ты что, французский знаешь?
— Я арабист, вообще-то.
— Не вижу связи.
— В том-то и дело. Пойдем куда-нибудь поедим.
— Я хочу в Макдо!
— Ни в коем случае.
— Говорил, ничего не будешь запрещать.
— Я имел в виду доступ к информации.
— Зануда.
— Аутсайдер.
— Нечестно...
— Надень нормальную шапку.
— Со мной стыдно, но весело!

* * *

Дженнифер Уэствуд заканчивает с делами ровно в 17:57. В 17:59 она стучит в тяжелую дубовую дверь кабинета:
— На сегодня больше срочных бумаг нет, сэр. Вам необходимо оформить документы для школы мисс Портер, сэр, вы можете это сделать только лично завтра с 10 до 12 в муниципалитете. Чеки на оплату проживания, питания, формы и учебников подшиты к заявлению о переводе.
Хью трет кулаком лоб, морщится и выдыхает сквозь зубы:
— Спасибо, Дженнифер. Мне обязательно делать это самому?
— Да, сэр. Подтвержденных данных о гибели мистера Портера нет, поэтому Ее Величество не может опекать мисс Портер. Вам необходимо...
— Да, да, я понял. Из школы еще не звонили?
— Нет, сэр.
— Странно.
— Да, сэр.
Мисс Уэствуд не улыбается, но опускает глаза, прощаясь церемонным кивком и закрывая за собой дверь

* * *

В муниципалитете душно, перед нужным кабинетом скопилась небольшая очередь. Секретарша судьи, дородная мулатка в малиновом брючном костюме, увешанная массивными золотыми побрякушками, выкрикивает:
— Повторное рождение, повторная смерть, пожалуйста! Повторное рождение, повторная смерть, есть кто? Сэр, повторное рождение?
«Господь великий и милосердный, — усмехается про себя Хью, — реинкарнация все же существует!»
— Нет, мне регистрацию опекунских прав.
— Проходите. Пожалуйста, быстрее, сэр, сегодня прием до полудня.

В кармане пальто начинает нетерпеливо вибрировать телефон:
«Мне срочно!»
«Алло!»
«Ты обещал заменить мне отца, немедленно поговори со мной!»
«Мне плевать на твои совещания, у меня важное!»
«Где ты была всю мою жизнь? — мрачно думает Хью, отключая сигнал. — Ты можешь обратно туда вернуться?»
Оформление документов затягивается до полудня, и когда Хью выходит в окрашенный в бледно-розовый цвет, узкий, набитый людьми коридор, его ненавидят все, кроме, пожалуй, гипсовой Фемиды в медальоне над аркой выхода.

— Привет, что у тебя случилось?
— Я не могу сейчас.
— Ничего срочного?
— Не могу говорить!
— Перезвони попозже.
— Ты можешь, как нормальный, пользоваться вайбером? Черт, запалили. Ну все, уже все равно будет взыскание. Слушай, эта школа пока ничего, тут индейцы вместо китайцев!
— Индейцы? Не индусы?
— Да какая там разница! Ну, губастые такие...
— Александра.
— Ой, отстань. Слушай, тут у них хоккей. Алло! Ты слышишь меня? Хоккей! Не регби.
— Не регби?
— Прикинь! Короче, нужны нормальные коньки, ясно? Не хуже, чем у индейцев.
— Индусов.
— Без разницы.

* * *

На работу Дженнифер Уэствуд приезжает ровно к 7:57. В 7:58 Хью выходит из своего кабинета:
— Дженнифер, вы прекрасно выглядите.
— Спасибо, сэр.
— Принесите мне материалы по Сирии и... вы могли бы заказать коньки... э... для девочки... размер.... э... черт...
— Видимо, такой же, как туфель, сэр?
— Верно, Дженнифер, вы умница. И отправьте сразу в школу, пожалуйста.
— Разумеется, сэр.

В 8:04 Дженнифер Уэствуд приносит в просторный, гулкий кабинет несколько папок и распечатку со списком.
— Сэр.
— Слушаю.
— Хоккей не входит в перечень утвержденных Королевским советом видов спорта. Оплата этих занятий и экипировки не может быть произведена из средств...
— Да? — Хью недоуменно поднимает бровь. — Серьезно? Есть такой список?
— Да, сэр.
— Что ж... Оплатите с моего личного счета.
— Да, сэр.

Первое сообщение Хью получает в начале десятого.
«Ты когда последний раз видел лед в этой стране?»
Потом:
«Хорошо, что не верховая езда, лошадь бы, наверное, не приняли обратно?»
Чуть позже: «Нужно К2, запиши себе».
Через несколько минут: «Нет, лучше Fila»
Наконец: «Ты меня игнорируешь!»
И последнее, уже в половине второго: «Защита тоже нужна!»
— Это на две-то недели? — спрашивает Хью у потолка. Тот сдержанно шевелит в ответ тенями сухих ветвей дуба за окном.

* * *

Октябрь закончился, наступил ноябрь. Хью последовательно отправил в Толбот Хит три пары коньков Fila («Не тот размер!», «Опять не тот!», «Ну что за цвет!»), две К2 («Рама треснула, надо алюминиевую!», «Только не черные!», «Подшипник болтается!» ), одну Roces («Слушай, ну это все для нубов, можно нормальные уже взять, как у всех!»), два пожертвования на нужды школы («Тут у них окно треснуло» и «Кто-то побил тарелки в столовке, короче, выручай») и одного сотрудника канцелярии «рассказать детям о патриотическом долге британца перед страной и нацией». Поскольку единственный звонок директора МакАлистера содержал только одну просьбу, майор Коллинсон счел это божьим благословением, небесной манной и совершенно незначительной платой за восемь недель спокойной жизни. Что подумал мальчишка из канцелярии, его не беспокоило.

Настал декабрь. На траве по утрам оттаивала легкая изморозь. Хью ждал подвоха со дня на день и даже не вздрогнул, когда телефон взорвался оглушительными криками: мелодию звонка Лекси ставила сама.
— Хал-ло!
— Привет, как твои дела?
— Слушай, ну тут пока нормально. Кормежка резиновая и соседка у меня дура, а так ничего. Запиши себе там, у нас двадцать четвертого игра с этими... из соседней школы... ну, неважно.... короче, понаедут предки тут ко всем, будут смотреть...
— Лекси, я постараюсь...
— Коньки мне уже нормальные привези? И слушай, приезжай с телкой с какой-нибудь.
— Что?
— Ну, я не знаю, секретаршу свою возьми, заплатишь ей за переработку. Нет, ну тут ко всем родня до седьмого колена набивается, а я как эта...
— Александра.
— Ой, давай вот это вот потом. В общем, не позорь меня! И коньки, коньки нормальные!

* * *

«В мужском мире, на своей мужской работе, — думает Хью Коллинсон, грея в ладонях массивный коньячный бокал, — Джон и я — мы прекрасно себя чувствуем, мы на своем месте, в своей стихии. Мы понимаем друг друга, даже когда ненавидим, понимаем других мужчин, владеем коммуникативными навыками и приемами, будь то наркоман, маньяк, дилер, лузер, священник, автослесарь, начальник, коллеги, любовник любовницы… Если речь о мужчине, мы знаем, куда надавить, где прижать, как ударить. И даже если пропускаем удар, сам по себе он не становится для нас мироустройческим потрясением... — За окном стремительно темнеет, крупные капли стекают по стеклу, в них размазан оранжевый свет фонарей. — И кстати, — думает Хью, — кстати, вот отличный пример из мужского мира: необязательно любить друг друга, чтобы эффективно вместе работать. И даже дружбе впоследствии это не мешает, и прикрытию друг друга, и спасению жизни. У нас нет «проблем», у нас «рабочие моменты», но черт!»

Лейла Томпсон удивленно вздергивает белесые брови:
— Сэр? О личном одолжении?
— Верно. Это займет час вашего времени и, боюсь, часа четыре на дорогу. Это... это начало рождественских каникул в школе. Спортивное состязание для... — «да черт возьми!» — … для демонстрации успехов родителям.
— Родителям?
— Именно.
Когда она наконец улыбается, ее ухмылка Коллинсону совершенно не нравится.
— Буду рада помочь, сэр, — «Вы даже не представляете, насколько это действительно неловкий момент, когда понимаешь, что твои взгляды отстаивают не те люди, которые тебе симпатичны. А те, что симпатичны, должно быть, отстаивают противоположные». — Я могу что-то еще сделать для вас?
— Вы разбираетесь в роликовых коньках?

* * *

Двадцать четвертого декабря в южной Британии начались серьезные морозы — десять градусов, по утрам четыре. Лейла подошла к машине Хью, кутаясь в намотанный поверх бежевого пальто ярко-красный шарф. Довольно-таки объемную сумку она положила в багажник, едва уловимо скривив краешек рта от запаха масла.
Хью открыл перед ней дверь, жестом пригласив садиться.
На заднем сиденье у него лежали завернутые в плотную подарочную бумагу с синими звездами новые коньки SEBA с размашистой подписью самого Себастьена Лафарга через усиленный пластик крепления на щиколотке.
Это стоило Хью небольшой разговорной практики во французском и пары незначительных уступок. «Как вы говорите, мсье? Паркур? О, разумеется! Попадался, и не однажды! Подержать пару дней? Уи, уи, мсье, мы высоко ценим сотрудничество наших держав на благо будущего... с огромным удовольствием, мсье! Сообщите, если мы чем-то еще сможем быть полезны Британии!»

Лейла молчала до самого Борнмута, односложно отвечая на вежливые вопросы о погоде и пейзажах или не отвечая вовсе. После таблички «Добро пожаловать!» у Хью одновременно заныли затылок, зубы и желудок. Он запарковался между настоящим «морганом» и неприлично огромным внедорожником.
— О, да здесь опять учатся королевские племянницы? — рассмеялась Лейла и пнула носком сапога красноватые камешки дорожки. Улыбка ее стала веселой и злой. «Чего я не знаю?» — подумал Коллинсон.
Лейла потянула из багажника свою огромную сумку. «Что там, косметический отдел «Хэрродс»? — рассеянно подумал Коллинсон. — Или урна с прахом бабушки?»
— Пойду прогуляюсь по альма-матер. — Она закинула сумку на плечо и натянула перчатки. — Сэр, если директор — все тот же старый извращенец, что и двадцать лет назад, вам стоит навести справки о том, сделали уже наконец ремонт в душевых, или там все еще глазки.
— Глазки?
— Ну да. Для подглядывания. — Она сложила большие и указательные пальцы вместе и поднесла их к глазам.

* * *

На трибуне Хью и Лейле достались места между многочисленным индийским семейством в ярких национальных нарядах и парой сдержанных европейцев, которых Хью про себя определил как «а вот и русские!»
Команды вышли на поле и построились. Индусы радостно завопили, приветствуя невысокую темнокожую девочку со знаком кастового отличия.
«Действительно, губастенькая», — автоматически отметил Хью.
Когда Лекси повернулась к трибунам, отыскивая его глазами, он, взглядом спросив разрешения у Лейлы, приобнял ее за талию и поднял руку в ободряющем жесте:
— Удачи, Портер!
— Дорогая, мы с тобой! — прокричала Лейла, и он удивился.
— Они играют против совсем взрослых девушек. Смотрите, какие там здоровые девицы!
— Они справятся, — уверенно ответила Лейла. — У вас не найдется десяти центов, сэр? Или даже двадцати, чтобы наверняка?
Быстрый жест, которым Лейла, прищурившись, отправила монетку на поле, прямо под раму конька нападающего соперников, Хью отследить не успел, но падение ее — с громкими криками, суетящимися медсестрами и воплями команды — видели все.
— Ну надо же, сэр, — весело сказала Лейла. Лицо ее раскраснелось не то от мороза, не то от азарта. — В этой школе по-прежнему пренебрегают безопасностью и скверно готовят поле. Должно быть, что-то попало в подшипник.
Хью сдавил ее руку в серой замшевой перчатке. Она заулыбалась, стиснув зубы.
Полная индианка в кожаной курке поверх красного сари наклонилась к ним с верхнего ряда:
— Как прекрасна пронесенная через годы романтическая любовь, мои дорогие друзья, — растроганно пропела она с чудовищным акцентом. — Вы словно новое воплощение Вишну и Радхи, наших богов. Вы знаете, как говорил Кришна? Никогда не недооценивайте целительную силу любви, вносите ее в любую ситуацию и отмечайте вознаграждение, которое получите, мои дорогие, мои дорогие.
— Непременно, — процедил Хью, чувствуя, как ноющая боль в животе перерастает в уверенный спазм. — Томпсон, черт вас возьми...
— Не понимаю вас, сэр, — холодно ответила та, выдергивая руку. — Вы пугаете девочек.
Лекси подошла к бортику, отделяющему трибуны от игрового поля, и встала внизу, запрокинув голову и прищурившись.
— Мы вроде выиграли, видел? Может, теперь обойдется без французского?
— Точно обойдется, — уверенно сказала Лейла и встала, отряхивая пальто. — Подайте мне руку, сэр. И можете продолжать злиться, в устоявшихся парах это совершенно нормально. Александра, тебе известно, как делается уан-эйти?

* * *

В это время смеркается быстро, и в пять часов, когда Лекси наконец стаскивает все свои вещи в машину, опускается плотная синяя тьма.
— Я сзади сяду! — сообщает она. — Вы там можете болтать. Слушай, так неожиданно, что ты припер кого-то нормального!
— Александра.
— Да ладно, я вообще сейчас спать буду.
И она действительно засыпает, быстро и глубоко, устав от игры и всего этого длинного суматошного дня. Хью делает музыку тише.
— Что на ней были за коньки? Французские не подошли?
— Апельсинки? — весело переспрашивает Лейла. — Нет, она была в восторге, конечно. А это Ред Рочес. Легенда!
— Серьезно?
— О, вы уже научились разбираться!
— Откуда они у нее? Я нигде не смог найти.
— Вы забыли спросить, нет ли у меня гвоздя, сэр.
— Гвоздя?
— Ну да. Который тренер дарит на выпускном самым бездарным студенткам, чтобы повесить коньки после окончания колледжа. — Она смеется, но быстро становится серьезной. — В Сент-Эндрюс меня приняли без проблем, хотя французский я все же сдавала. Сэр?

Слева мелькает указатель «Лондон 70 миль». Разряженные елки в придорожных деревушках перемигиваются разноцветными гирляндами.

@темы: Ответный удар, мини, Джон Портер, ФБ-14

---

Аркенстон

Название: Аркенстон
Задание: Реинкарнация
Размер: мини, 2486 слов
Фандом: The Hobbit/Хоббит
Пейринг/Персонажи: Торин Дубощит, Бофур, Кили, Фили
Категория: джен
Жанр: драма
Рейтинг: R
Краткое содержание: Тотальное АУ, современность. Джеймс Бофур, сотрудник отряда ликвидаторов группы радиационной безопасности, специалист по молекулярной спектроскопии, проходит реабилитацию после проекта «Аркенстон».
Предупреждение: описание последствий облучения, смерть персонажа


Меня Джим зовут. Джеймс. Джеймс Бофур. Посттравматический синдром у меня, я на той неделе был, помните? Ага. Куда садиться? Вы пишите, ничего, я не тороплюсь. Нет, чай не буду. Что рассказывать? Ну вот как, обыкновенное... а что обыкновенное-то? Музыку? Музыку люблю, почему. И на концерты хожу.

Однажды я не пошел на концерт Марка Нопфлера. Ну, вы знаете. Не пошел-то я туда один раз, а рассказал об этом по меньшей мере пятьдесят. Вам не надоело? Ну, хорошо. И даже при том, что среди мужских голосов я по-прежнему не знаю ничего прекраснее сдержанно-мягкого нопфлеровского речитатива, ощущение какого непоправимого хамства, бездарно растраченной молодости, разрушенной жизни с регулярностью дает о себе знать. Нет, не буду чай. Я не паясничаю, я всегда такой.

Знаете, мы когда работали по «Аркенстону» — ну там, еще официально все, в команде ликвидаторов, — в моей группе парнишка из новеньких попал под луч. Ему могло бы повезти, как только может повезти в нашем деле: смерть в луче — самая чистая штука. Но не повезло. Острая лучевая занимает часа четыре, у тренированных бойцов — и пять, и ничего красивого в ней нет. И героического нет. Нет ничего героического в том, чтобы четыре часа выблевывать кишки, ощущая как разлагается живое еще тело. Ну вы врач, знаете же, да? Прежде всего бьет по пищеварительной. Сдохнуть от кровавого поноса не так романтично, как крутить модельками атомов, а? Я понадеялся, что все будет быстро, перекрыл отсек и сел с ним рядом. Кроме времени тот, кто остается, ничего не может дать.

* * *

— Как тебя зовут?
Имя — совершенно лишняя штука. Знаешь имя — знаешь человека, принимаешь его всерьез. Он был номер ноль пятьдесят девять, их закинули к нам троих тогда, и Торин сразу запретил нам знакомиться. Понимал, что это ненадолго.
— Эйд. Эйдан.
— Откуда ты?
— Эйре.
— Ирландия, я понял. А ты гэль, бритт?
— Гэль.
— Можешь говорить по-своему, я пойму.
Я поднял щитки: ему — чтобы не захлебнулся, рвота приходит сразу, себе — чтобы отдать немного живого. От человека к человеку.
— Семья есть у тебя?
— Девушка. Эванджелин. Она живет у моря, делает украшения для туристов.
После первого приступа я вытираю ему лицо и все спрашиваю, спрашиваю:
— Друзья есть у тебя? Хорошие друзья? Что вы делаете вместе?
— Играем. У нас музыкальная группа. Трибьют Дайр Стрейтс.
— Да ладно! Ты что! А ты на чем играешь?
— На басу.
Второй приступ. Почти сразу третий.
— А какая у тебя любимая песня? Напоешь мне?
— Не знаю. Brothers in arms. Нет, why worry. Why worry. Джеймс.

Он поднимает руку, опуская на мне защиту, и его снова скручивает в приступе.
Пять часов. Его успевают оттащить к белым халатам, но сделать, конечно, нельзя ничего, все понимают.

Торина я нашел после выхода — короткие, тогда были короткие выходы. Два часа — обратно, два часа — обратно. Ритм превратился в бесконечное мельтешение темных и светлых вспышек. Сначала были недовольные: «Я не стану спать в свинцовом гробу, я не вампир». Это быстро прошло.
— Сходи к нему. Его зовут Эйдан. У него девушка у моря и группа, которая играет Дайр Стрейтс.
— Джим. Я не могу ходить к каждому.
— Это не каждый. Это твой человек. Проводи его.
— Джим. Займи, пожалуйста, свое место.

Потом ребята из белых халатов рассказали мне, что он все-таки пришел, надолго, минут на пятнадцать. Мне ничего не сказал. Никто не хочет показаться лучше, чем он есть.

Фамилия у мальчишки Кили была, я потом на камне уже прочитал. А я думал — это прозвище.

* * *

У нас есть традиция, ритуал: обязательно прощаться перед началом работы. Это называется «ну и быстренько попрощались по-хорошему» — и бегом, бегом. Попрощаться по-хорошему — это значит, пока все в человеческом виде. Без кишечника в горле, понимаете? Ну и там потом как... два удачных выхода. Три. Значения ритуалов стираются, остаются где-то на уровне примет. Ага, давай, пошел, я на мониторах. Там, знаете, в новостях же говорили... и вам, наверное... Когда Эреборский саркофаг пошел по швам, и дурачку уже было ясно, что дело дерьмо, второй пилот из Игл Эйрлайнс — ну, они нас забрасывали, — вышел к нам и стал говорить: ребята, ребята, так хорошо с вами всегда было работать, давайте попрощаемся по-хорошему. И я подумал: «А что это он, думает не вернуться?» Потом сообразил, что наоборот: это он думает, что мы не вернемся.

Что такое острая лучевая? Это когда огонь везде. Кожа горит, весь рот в язвах, ну и блюешь без остановки. Которые с остановкой - тем хуже, меньше дозу схватили и дольше протянут, а в таком виде уж лучше поскорее. Ну, отекаешь же весь, дышать не можешь, легкие отмирают. Медленнее, чем кишки, но все-таки. И печень не работает. Ты весь - свой собственный яд. Да нет, что. Все это знают. И когда идут, тоже знают все. Просто ты всегда уверен, что это случится не с тобой. Только не с тобой. Иначе, я уверен, не работал бы никто на ликвидации, и вообще в зоне.

Традиции — интересные штуки. Люди, занимающиеся экстремальным спортом, не говорят «последний». Говорят вот это выбешивающее до зеленых глаз «крайний». Знаете, да? Крайний раз. Блять, как будто это сможет помочь. А мы вот не называем по имени смерть. Мы говорим — звездная болезнь. Не звездная же, а лучевая. И это было смешно, я помню. Это и сейчас смешно.

* * *

Что еще люблю? Слушайте, ну я не знаю. Хотя люблю, не люблю — это такие штуки... Не мотивированные. Я вот Торина не люблю. Потому что считаю его заносчивой задницей. Мы по теоретической части раньше много сталкивались, а так, чтобы в поле, вживую да на горячем — ну только сейчас, в Эреборе уже. И вот ты человека вроде как знаешь с определенной стороны, да? А он раз — и начинает детей из огня таскать. Метафора. Не было там уже никаких детей, конечно. Но в общем вести себя начинает против шаблона Ну там, вытаскивает тебя откуда-нибудь, откуда не надо. Потому что в инструкции восемью языками по белому написано: не соваться. Если кто один попал, то сам дурак, и нечего дорогой человеческий ресурс, медленно возобновляеый, расходовать. И вот ты два часа сидишь в ловушке и ждешь — то есть ничего хорошего не ждешь, потому что инструкции знаешь, все понимаешь... Ну просто. Вдруг. А потом за тобой приходят и спрашивают: ну, чего сидим? Кого ждем? Топаешь за ним, немножко такой ушибленный, и думаешь — ну скажи. Скажи. Скажи, Джим, уже. Тут все каждую секунду меняется, в любую следующую будет поздно. И говоришь: прости-что-я-считал-тебя-заносчивой-задницей. А он даже остановился и удивляется. Ты что, говорит, Бофур. Все правильно. Я и есть заносчивая задница.

Вообще считается, что больше часа вот так ждать — это уже серьезный слом психики, надо в теплое место к стеночке, а какое к стеночке, когда вот ты два часа отдыхал, ничем не занимался, а там ребята по девять часов при норме в шесть фигачат. Понятно же, что ты со своей психикой симулянт. И топаешь, понятно, в строй. Зачем его вообще раскопали, Аркенстон этот вшивый...

* * *

А горы же. Никакой весной в тех широтах и не пахнет даже, лежат без конца и без края снега, венки плести не из чего, остается плести только чушь.
Я вот, например, совершенно не понимаю цветы в горшках. Ну весь, блин, подоконник уставлен какими-нибудь щучьими хвостами — ни чайку попить, ни из окна выкинуться. Или фиалки вот еще. Гибрид асклепия с прометеем. И кактус-суккулент. «Ой, а почему у вас в доме ни одного цветочка? — Да у меня не то что цветы, у меня странно, что люди выживают».

Люблю запах водорослей. И мела. И чтобы вода холодная. Не белый песочек-голубое море, а холодная прозрачная вода, до ломоты в коленях, и чтобы быстрая тень бежала по дну. А, лучший отпуск — это всех выгнать, отключить телефон и интернет и наконец-то с наслаждением поработать.

Музыку в поездах не люблю, вообще не выношу. Потому что вот был у меня такой коллега, Энди Голлум. Больше всех наших в зоне отчуждения проторчал. А я его давно знал, мне вот когда в четырнадцать лет аппендикс вырезали, он все время ходил от меня по правую сторону, чтобы никто не толкнул случайно. А это страсть как неудобно, когда приятель идет справа и пытается взять за правую руку. Потому что нужно же за левую. И вот когда он... Я не знаю, какое слово, потому что когда человек молод, говорят же «погиб», да? С другой стороны, погиб — это если внезапно, цунами там или еще какая ерунда, а когда в запахе хлороформа и под мерное пиканье в больничке — это уже умер ведь? В общем, вот. А я в поезде ехал. И там радио играло. Радио-ретро — такие хиты двадцатилетней давности, когда наш шоу-бизнес осваивал законы средневекового театра. Кораль, кажется, такой театр называется. Приемы там такие. Когда в первый раз откуда-то неожиданно достали чьи-то брэ (это такие средневековые трусы) — смешно. И когда во второй раз — тоже смешно. В третий уже как-то так, в четвертый — ну сколько можно, в пятый — невыносимо, а в восьмой и далее — уже снова на «ура» и гомерически смешно. Потому что опять же эти трусы! И вот хиты строго этому правилу следовали. Если какая-то строчка повторялась меньше двадцати раз за песню из двадцати строк — это не хит. По-любому. Ну, и в тот момент это была песня женским голосом про «Андрэ, Андрэ». Андрэ-Андрэ. Андрэ-Андрэ. Андрэ-Андрэ. А у меня телефон звонит. Я тут рассказывал же как-то про Торина, так вот Торин мне в трубку вежливо и спокойно говорит: джим-энди-умер-я-очень-соболезную-пока. А Торин, конечно, коллега и все такое, но не так чтобы близкий друг или вообще хоть какой-то друг. Думаю, почему они мне не позвонили? Мартин мог бы или Хьюго, вообще-то. И представляю, что все боятся мне звонить, потому что непонятно же, что я выкину, и самим тоже непросто, а этот спокойный, чужой потому что, и ему говорят: надо Джиму позвонить. И он берет и звонит. И радио — Андрэ, Андрэ. С тех пор я радио в поездах никак не могу. В машине — пожалуйста. А вот, скажем, в скоростном поезде Эдорас — Дэйл не могу. Курьез. У них там в Дэйле не то, что вы подумали, а Институт ядерной физики, самый мощный, они там в этой теме в целом неплохо соображают. И вот надо ехать, комфортный поезд, быстро, прохладно, кондиционер и радио. Радио. В общем, все едут, а я не могу. Что? Как Торина зовут? Роберт. Нет, подождите. Ричард. А что?

* * *

И он мне еще такой, этот белохалатник: «Не волнуйтесь!» Не волнуйтесь, блять! Я его спрашиваю: кто? Да Джеймс, говорит, ну, там точно неизвестно, обширные повреждения, иди поспи. И я, главное, иду. Травма воли — самая серьезная штука, остальное-то как: или выжил, или сдох. Иду, значит. Потом разворачиваюсь, иду обратно. Ебаный пидарас, говорю, дебил, что тебе неизвестно? Нас можно опознать по обрывку кожи, по клоку волос, вплавившихся в пол. Весь геном, читай, раскручен по макромолекулам и в картотеку занесен. Аккуратненько. По алфавиту. Тенгварскому. Кто?
Джейс, говорит, иди погуляй.
— На что похож хоть? — спрашиваю.
— На бифштекс, — говорит.
— С кровью, — спрашиваю, — или хорошо прожаренный?
Молчит, сука, и на меня не смотрит. Думает там себе что-то. А я: ну а где? Ну хоть где? Там-то и там-то, говорит, что в общем не совсем понятно, учитывая… А мне совсем ничего не понятно, потому что я про себя думаю: если мне не надо знать, а надо, наоборот, пойти погулять, значит, сгорели из моих эти парни, Джон Оин там и Ори, все забываю, как его там, а откуда бы им на том уровне взяться, их там нет, значит, не они, а кто? Скажешь, сука, кто? Потом все много кричат, бегают, прикладывают ко мне мокрое полотенце, собираются серьезные, в красивых погонах, Джеймс, говорят, совсем плохо, Джеймс, не контролируешь агрессию, Джеймс, давай, может, поколем чего приятного, полезного?

* * *

Два направо, три налево, думаю. Три провала справа, семь вперед. Два направо, три налево. Когда тренировали-то, все стандартные схемы прямо чуть не под ногти загоняли. А Эребор — старая тема, там РБМК стоял, это уже потом его на ВВР заменили. Или не заменили, собирались только, когда этот Аркенстон фонить начал. Естественные силы природы, вашу мать. Пиздят, как в телеке.

Ну и вот. Наверх только по скобкам выбраться можно. Самому-то не вылезти, а с кем-то еще на плечах — не вылезти совсем. Даже пытаться не стоит. Не о чем говорить. Не потянешь. Ну только если одну скобу. Потому что больше же никак. Или две. Ясное дело, что с допнагрузкой все пятьдесят четыре не пролезешь. Хотя там как — или вверх, или назад, руки отпустил и падаешь спиной вперед. А нижние уровни уже затоплены все. Неочищенную воду догадались лить прямо на графит. И слов таких в языке нет, чтобы сказать, что у них там в головах в ихних ривенделлах с лориэнами. Или он бы справился?

Когда в зоне прямого действия излучения человек снимает маску — это он не с ума сошел, я настаиваю. Там есть всякие дебильные теории, их теоретики придумывают, поэтому и теории, — что от недостатка кислорода, бла-бла-бла, галлюцинации, искажение реальности и все такое... На самом деле все не так. Просто ну как? Длину волны считать не надо, и так все ясно, ты не дурак же, понял уже все... Просто начинает казаться, что надо еще раз вдохнуть воздуха, нормального, настоящего, не сжатого. Кажется, что там ветерок, простор. Ветерок есть, это правда. Выжигает трахею, закипают альвеолы, почти одномоментно. Но я что-то думаю, что это еще в уме люди делают. Я, правда, не делал. Один раз хотел свою маску отдать, так он меня чуть в породу не вкопал. Да Торин, кто.

* * *

Ну, в общем, я прошел к нему, конечно. А как бы они меня остановили, вот интересно?

— Здравствуйте, — говорю, — меня зовут Джим Бофур, и я ваш личный экскурсовод по девятому кругу, прошу не отвлекаться на посторонние моменты и внимательно конспектировать наше увлекательное путешествие. Все интересующие вопросы вы сможете задать в конце. Итак, сначала мы будем рассматривать задачу о распространении импульсных сигналов в плавно-неоднородной фоновой сфере, в которой существуют еще локальные случайные неоднородности, представляющие собой вихри турбулентности ионосферной электронной плазмы.

Докторишки вроде подуспокоились, но бегают все равно, такие прямо воплощенное Сочувствие и Участие.
— Джеймс, — говорят, — он вас не слышит.
Это вы, мудаки, меня не слышите и понять не хотите. А он слышит все. Ну я дальше:

— При рассмотрении мы ограничимся изотропной моделью распространения, в которой каждая квазимонохроматическая компонента импульсного поля представляет собой модель относительной диэлектрической проницаемости плоско-слоистой невозмущенной сферы в случае диспергирующей среды.
— Джеймс, — говорят, — ты зря вот это, ему все равно же, что ты тут сидишь. Шел бы поспал.
— Идите нахуй, — говорю. Ну заебали же. — У человека такие пробелы по части теории! Длину волны он нормально посчитать не может в полевых условиях. Так. Отдельного обсуждения требует диффузионное марковское приближение в задачах распространения волн в случае неоднородной фоновой среды без дисперсии...
— Джеймс, — говорят, — у тебя честь, или совесть, или ум — что-нибудь есть? Ты два часа тут сидишь. Стерильность нарушаешь.
— Идите нахуй, — привычно уже так отвечаю, — нахуй. Удобно анализировать интеграл в локальных лучевых переменных, в которых образующий опорный луч отсчитывается вдоль нормали и бинормали.

И тут этот входит. Который при нем все время болтается, белоголовый такой. Дон. Нет, Дин. Тоже фамилия дурацкая. Финни. Нет. Не помню. Сам входит, своими ногами. Только рукав порван — тоже, наверное, не пускали.
— Дядь Джим, — говорит, — а ты зачем ему учебник первого курса читаешь? Он это знает вроде как.
Ну, я его чуть не убил там. Учебником. Нашелся умник! Теперь ясно, кого Торин тащил. Дебил идиотский. Все знают — никого в зоне тащить никуда нельзя. И его не вытащишь, и сам сдохнешь.

Ну да ладно. Официальные работы там все равно все прикрыли. Только если по-черному группу собирать — мало, что ли, одержимых. А Торин прямо как больной с этим Аркенстоном.
Смертоубийство — туда соваться опять...
Не, ну если он пойдет, так я с ним, конечно.

@темы: Хоббит, мини, ФБ-14

---

Рассветы весны

Название: Рассветы весны
Задание: реинкарнация
Размер: миди, 5248 слов
Фандом: The Robin Hood/Робин Гуд
Пейринг/Персонажи: Гай Гисборн, Роберт Хантингтон, Марион Нейтон, Алан Э-Дэйл, братья Скарлетт, Изабелла Гисборн.
Категория: джен
Жанр: повседневность, драма
Рейтинг: G
Краткое содержание: Гай Гисборн заканчивает престижную школу Севен Оукс и школу права в Лондоне, после чего занимает пост помощника Королевского прокурора. Он уверен, что ему предстоит защищать честь и спокойствие Британии от врагов. Но когда тайны политических и экономических интриг Соединенного Королевства раскрывают и делают общедоступными его друзья и бывшие соученики, Гай снова, как и много веков назад, оказывается перед нелегким выбором.


— ...и не собираюсь в здравом уме и трезвой памяти считать себя «второй половинкой». Я совершенно, абсолютно целая. Полный комплект!
— Ну и дура, — спокойно сказала Изабелла и щелчком отправила догоревшую сигарету с балкона вниз. Налетел ветер и отнес в сторону сноп красных искр.
Марион сморщилась и помахала ладонью перед лицом:
— Фу-у, запах этот! Как ты можешь курить, потом воняет же от рук.
— А ты не стой рядом, — шепнула Изабелла ей в самое ухо. — Идем, сейчас парни уже закруглятся с судьбами Британии и мира, и начнутся танцы. И да, — она прижала Марион одной рукой к холодному стеклу балконной двери, и та передернула плечами. — Увижу рядом с ним — глаза вырву. И съем.
— Заз, мы с тобой десять лет дружим, а его ты и не видела никогда толком. Что ты говоришь!
— Он мой брат. — Изабелла Гисборн поправила прическу и улыбнулась, весело и зло. — Ты знаешь разницу между моим-не моим? Ну что ты встала?

***
Помощник королевского прокурора Гай Гисборн перевернул надрывающийся тревожными фиолетовыми синусоидами телефон экраном вниз и бесстрастно дослушал указания шефа: проверить все даты в последнем деле, подшить отчеты по оперативной работе, сдать в архив, сделать внушение разведке — вконец обленились... Кстати, как там история с... ну ты понял? Что ты расселся, глаза б мои на вас всех не глядели, иди работай.

Гай вышел в коридор, приятно улыбнулся невысокой темнокожей стажерке и поправил запонку на левом рукаве. Потом нажал на кнопку вызова и поднес телефон к уху.
— Алан.
— Да, Гиз. Слушай, ты прости, я знаю, ты просил не звонить в рабочее время...
— Что у тебя?
— Да тут такое дело... Помнишь, с нами в зал дед ходил, Джим или Джон? Ну такой, язык без костей?
— Помню.

Джон Уинэм отирался в зале часов с шести вечера и до закрытия: подходил к людям и начинал свои длинные, малоинтересные и бессвязные разглагольствования, опираясь тощей жилистой рукой на металлические плечи тренажеров. Месяц занятий он оплатил сам и рассказал всем об этом раз двадцать, не меньше. Зал был его агорой и форумом, он приходил туда говорить с молодыми мужчинами о быстро и бурно меняющейся действительности, о своей катящейся к закату неудачной жизни, о политике и о ценах на молоко. По истечении месяца он договорился с администрацией о том, что будет бесплатно исполнять обязанности кастеляна, и следил за расходом стирального порошка и счетами прачечной и клиринговой компаний с таким рвением, что администрация клуба сдалась и обменяла его услуги на право пользоваться залом. Тренажеры он никогда не занимал. Постепенно к нему привыкли, стали отвечать и даже занимали место в сауне после тренировок.
— А где дед-то наш?
— Да зацепился с Крошкой Джоном языком за Шотландию.
— Ну, это надолго...
Через пару месяцев Гай узнал, что старик несколько лет судится с собственными сыновьями за права на дом в пригороде.
— Не понимаю тебя, Гай, — тревожно сказал тогда Робин, пытаясь заглянуть ему в лицо над кружкой с элем. — Что за незаживающая кровоточащая ранка на девственной плеве, с твоим-то опытом? Все уже так раздолбано должно быть... Люди вон убивают из-за коробки спичек. До смерти. Гай?

Еще через три месяца он получил адвокатскую лицензию и покончил с этой постыдной историей за одно заседанием

«Учтите, Гисборн, я не терплю благотворительности», — хмуро сказал шеф.
«Учту», — согласился Гай.

— Так вот, — сказал Алан в трубке, помявшись еще немного. — Помер старик. Я что-то так расстроился. Не ожидал даже от себя. Гиз, ты слушаешь?
— От меня ты что хочешь, Ал? Прислать тебе валерьянки?
— Да нет, ну... я просто...
— У тебя все?
— Ну да, извини...
Гай закончил вызов и скривил тонкие губы: «Впечатлительный придурок»
«Отмороженный сукин сын», — пробормотал Алан Э-Дэйл, запихивая телефон во внутренний карман пиджака. Руки у него тряслись, поэтому телефон упал на пол, и экран покрылся сеточкой трещин.

* * *

Когда школа Севен Оукс во время летней практики копала свою первую Трою, за хлебом нужно было ходить за пятнадцать километров, по жаркому выгоревшему полю, вдоль парящей, пахнущей раскаленным асфальтом дороги. На желтые футболки Школы Юных Археологов тучами слетались все окрестные жуки. Роберт Хантингтон выдержал ровно один раз.
— Откуда хлеб там берется, в магазине?
— Приезжает машина.
— А где она едет? По этой дороге?
— Не знаю. Наверное.
— А можно ее прямо здесь остановить?
— Как ты собираешься останавливать машину?
— Очень просто. Нас же трое. Возьмемся за руки, перегородим дорогу...
— Ага... Водитель выйдет и наорет на нас матом.
— Если вообще не переедет, — меланхолично откомментировал Алан Э-Дэйл, боровшийся с очередным солнечным ожогом. В конечно итоге именно Алан, а точнее, его невосприимчивость солнечного света, и решила дело. Спор между пятнадцатью километрами и пятью выиграло чувство риска.
Грузовик затормозил с визгом, из-под колес полетели мелкие камешки, черные кусочки асфальта.
— Да что ж вы творите, сукины дети! — заорал водитель, высовываясь из кабины. — Вот я вас сейчас!...
— Здравствуйте! — завопил Робин, подпрыгивая, чтобы его увидели. — Здравствуйте! У нас тут лагерь! А мы за хлебом идем! Очень далеко до магазина...
— И жарко, — вставил Э-Дэйл. Гисборн просто молчал.
— А вы нам хлеба не продадите здесь? А то очень далеко и тяжело. Пожалуйста! У нас вот деньги! И разгрузим мы сами!
— Не положено! Деньги у них... Сколько вам хлеба надо?
— Три вот таких ящика! Мы в рюкзаки переложим.
— Свято-о-ой Сульпиций, — присвистнул водитель и решительно полез в кузов.
— Ну вот, — обреченно сказал Э-Дэйл, — все-таки переть по жаре до магазина. А ты «все люди добрые, все люди добрые...»
— Ну что стоите, сукины дети, — заорал шофер, — залезайте живо! У меня график! Где у вас тут лагерь?
Его звали Джон Армстронг. Когда в конце августа сворачивали раскопки, он заезжал на прощальный костер, крепко выпил с директором школы, подарил Хантингтону настоящую шоферскую кепку и все говорил: «Эх, скауты, давайте приезжайте на следующий год. В горы сходим!» На следующий год грузовик с хлебом водил Джим Оллбридж, хмурый и правильный, как Гисборн. Хлеб он разгружал строго по накладной у магазина.


Когда над морем полыхнуло, и гроза надвинулась, расправляя широкие плотные рукава, Алан забегал и заорал:
— Быстро из воды! Вышли все из воды! Из воды вышли! Под навес!
— Чего он орет? — поинтересовался у Робина Гай — тощий, мокрый; его кудрявые волосы завились длинными спиральками. — Он разве дежурит сегодня?
— Нет. Он просто грозы боится.
Все сбились под навесом и смотрели, как дождь идет над морем серой стеной.
— Ой, — сказали вдруг братья Скарлетт, — а у нас же там... — и быстро выскочили в грозу, помчались вверх по склону. Вода неслась непрерывным потоком, выворачивая камни, тропинка превратилась в русло небольшой речки.
— Блин, — сказал Робин, — блин. Антенны. Кто знает заклинание от молний? — и тоже побежал наверх, поскользнулся на повороте, боком проехался вниз, встал и снова побежал.
— Вле-тит, — лирично и нараспев сказал Гай.
— За рубашку?
— И за рубашку тоже. А вообще у них там антенное поле. Директор не знает.
— Елки, — с отчаянием сказал Алан, — сейчас прямо в поле и шандарахнет. Елки-палки. Ну, а чего я стою? Я тоже пошел.
— Куда ты пошел? Ты же грозы боишься.
— И высоты, — тоскливо сказал Э-Дэйл. — Ну а что делать?
Он глубоко вдохнул и вышел под дождь, попробовал идти вверх по размытой тропинке, поскользнулся и пополз рядом, цепляясь за длинные жесткие стебли травы.
— А я... — начал Гай.
— Стоять! — хором сказали Адам и Джон. — Мы здесь тоже при деле, — пояснил Адам. — Располовиниваем вероятность попадания молнии, понятно?
Громыхнуло прямо над головой, молния ударила в огромный валун на берегу, по нему пошла черная трещина.
— Вот, — тихо сказал он, — примерно так.
Гроза бесилась два часа. За это время никто из них не вернулся, и Гай понял, что Адам вполне всерьез примеривался заплакать.

* * *

В душном маленьком баре со стробоскопом под потолком было шумно. Робин взял кружку обеими руками и хитро глянул на Гая поверх шапки пены.
— Так что Марион?
— Марион... Знаешь, я бы на ней женился.
— Иди ты!
— Честное слово. Она сейчас в Королевском госпитале, на Виктория, знаешь? Ухаживает за детишками переселенцев...
— Пакис?
— Следи за языком.
— Простите, ваше королевское прокурорство. И что?
— И там сейчас простуды у них, болезни. Она заваривает какую-то целебную траву, в которую верят женщины и дураки: засыпает ее мерной ложечкой в термос, заливает кипятком, закручивает, отмеряет время....
— Ну?
— Потом говорит: пора! Достает ситечко и сцеживает туда эту жижу. Понимаешь, да? Два литра целительного настоя утекают в лондонскую канализацию. У нее в руках остается ситечко разбухших опилок. Робин! Ни один мускул не дрогнул на ее породистом аристократичном лице! Она спокойно говорит: «Не так!», выбрасывает опилки и начинает все снова. Снова!
— Охренеть!
— Когда я на нее смотрю — чувствую, что в моей жизни появляется опора, стержень...
— Шест...
— Придурок.
— Да ты сам-то себя слышишь?
— Я женюсь на ней.
— Не женишься. — Робин залпом допил свою пинту и жестом подозвал официанта, показывая пальцем «повторить». — Не женишься.

* * *

Поиграть в догонялки мальчишки всегда выбирались на станцию. Это строжайше запрещалось, и запрет придавал обыкновенной игре прелесть недозволенной. Они чертили мелом на платформе границы, в пределах которых можно было бегать, в попытке улизнуть от водящего притирались вплотную к беленым оградам, и строгий кастелян всегда изобличал преступников по меловым разводам на куртках. Они прыгали с платформы через канаву, соревнуясь в смелости, и залезали на крышу билетной будки, чтобы посмотреть, как выныривает из леса поезд. Вечерами сидели на теплых рельсах и по их вибрации пытались определить, как далеко ушла последняя электричка.
Провожать ее было обязательным ритуалом. Приглашенные лекторы уезжали вечерами. Дети прятались в орешнике и смотрели, как они идут до станции — степенные, с портфелями и в шляпах. Электричка возвещала о себе пронзительным долгим свистом. Потом из-за поворота появлялся столб света, в нем носилась мошкара и ночные мотыльки. Она подлетала к платформе, яростно, с визгом, тормозила всеми колесами сразу, раскрывала двери. Обычно в это время уже никто не выходил. Профессора и ребята, не жившие в школе, втягивались в ее уютное нутро, машинист неразборчиво бормотал про «дрь закрся остржн след стця кнгстн», и поезд уносился навстречу зеленому огоньку вдалеке, распространяя волны горячего воздуха и тоски по несбывшемуся. Мальчишки стояли у шлагбаума, подталкивая друг друга локтями, и вслух считали вагоны, глядя на их освещенные окна, представляя себе такие уютные желтые лаковые скамейки и усталую тетеньку, продавщицу мороженого. Потом шлагбаум медленно поднимался, и дребезжащий старый звонок замолкал.

Однажды Гай упал под электричку. Ребята заигрались допоздна, бегали по платформе и забыли о времени, даже о том, что пора идти на ужин... а может быть, было важно доиграть до каких-то победных очков - это быстро стерлось из его памяти. Он помнил, что поскользнулся на металлическом краю платформы и неловко полетел вниз, на шпалы, уже перед самой приближающейся синей громадой, как-то неудачно ударившись спиной. Адреналиновая волна захлестнула его с головой. Время растянулось и потекло медленно-медленно, по каплям. Стало очень тихо. И, как на картинке в учебнике по физике, в голове у Гая кто-то прочертил стрелки: от него до поезда и обратно. V такое-то, S такое-то, t неизвестно. А сверху, с платформы, спрыгнул Алан, и его куртка смешно хлопнула, как крылья у Бэтмена. Он схватил Гая за футболку и затолкал под платформу. Поезд просвистел перед самыми их носами. Обрушился визг тормозов, скрежет, с другой стороны платформы спрыгнул Робин и быстро-быстро пополз к ним на коленках. Под платформой было сыро и пахло смолой.
Электричка отошла. Почти перекрывая ее шум, без остановки матерился второй машинист, высунувшись по пояс в выбитое окно. Гай, Алан и Робин выбрались на рельсы. Ребята подошли к краю платформы и помогли им забраться обратно, и все молча пошли по дорожке к школе. Стрекотали кузнечики. Неожиданно Алана затрясло так, что стало слышно, как стучат зубы.
— Ты что? — спросил кто-то из Скарлеттов. — Замерз что ли? — И они оба, как по команде, стали стягивать куртки.
— Н-ничего, — ответил Алан и попытался засмеяться. — Я в-вдруг в-вспомнил. Я же в-высоты боюсь. И прыгать тоже...
И Гай тоже вспомнил — действительно, Э-Дэйл же боится прыгать. Он никогда не прыгал с платформы через канаву и говорил, что выделяться надо умом.

* * *

— Как в прокуратуре?
— Как в бассейне с акулами.
— Знаешь, мне трудно понять, чем это вызвано, но слово «средний» написано там на каждом лице. И так везде, во всех аппаратных джунглях. Не дураки, нет — средние, как зияющее, положительное свойство, результат какой-то адской эволюции. Поэтому единственные, кто там средний и при этом способен к самостоятельному шевелению, — безумцы.
— Как тебя взяли-то?
— Ну, как... Посмотрели на оценки в дипломе и по аттестации и взяли. Шеф мой, Вейзи, держит мою автобиографию двумя пальцами и спрашивает: «Вы, мистер Гисборн, я надеюсь, не из этих?... Не из либералов?»
— Ого! А ты, конечно, не промолчал.
— А я ему: «Конечно, из либералов, это наша семейная традиция. Моего прадеда за либерализм выгоняли из Оксфорда». Отреагировал, как меломан на мат во время пианиссимо. Монархист, католик, социал-дарвинист, а также ревнитель расовой чистоты — и все это один человек.
— Дрянь человечишко-то. Все вот это, что ты рассказываешь, представлялось мне совершенно сюрреалистическим, пока я не попал в Общественную палату и не посмотрел на лица. Это ноль на входе, ноль на выходе и много активности для превращения первого во второе, плюс совершенно особая корпоративная культура, в основном сводящаяся к взаимному пожиранию под ковром. Так что я тебе верю, как себе. А Марион как?
— Борется.
— С неизбежным?
— В основном со мной. Я ее убеждаю, что нужно взять крепкий чай, лимон, малину, черную редьку, мед, куриный бульон, отвар ромашки и выкинуть на хрен всю эту тепло-ламповую фигню. И колоть нормальный антибиотик — как нормальный, блин, человек двадцать первого, блин, века.
— Да она буквально привела тебя в чувство!
— Только чувство это почему-то оказалось лютой яростью.
— Еще по одной?
— Ты платишь?
— Чего вдруг?
— Ты граф, а я сотрудник бюджетной организации.
— Умеешь аргументировать.

* * *

В июле-августе, когда на влажный остров спускается жара, сезонное безумие накрывает всех женщин, раскрывающих жадные рты, как большие серые рыбы, вышвырнутые из моря.
В начале августа в школе Севен Оукс, в застывшем, гудящем теплыми шмелями Кенте, закрывалась очередная летняя научная школа. Профессора расслабились и выпивали со студентами, приезжие носились с блокнотами, записывали адреса и телефоны, лодочник Джим Мэнфилд строго и в который уже раз требовал сдать весла. «Прямо хоть контракты у них забирай в залог», — шумно причитал он, бродя между корпусами и жарко дыша парами виски.

Темнота упала резко, одним движением. Зажгли синие фонарики вдоль дорожек, вокруг них закружились мелкие белые бабочки. Роберт Хантингтон один вышел с гитарой, пробежался по ладам, зачем-то покрутил колок у пятой струны и тихонько прокашлялся, попробовал голос. «Мальчик-эльф», — вздохнула рядом с Гаем толстая тетка, владелица ресторанчика и гостиницы в ближайшем городке. Робин запел, и все замолчали. Так бывает иногда в операх, если очень удачно подобраны тембр и колоратура: герой только рот открыл — а ты уже понимаешь, положительный он персонаж или отрицательный. Поэтому когда сюжет требовал положительного, им, как правило, оказывался Робин с его юным звонким тенором, а «врага вообще» обычно изображал Гай. Басом.
В этот раз Робин подошел к вопросу серьезно. Его голос безжалостно прошелся по всем болезненным точкам, чувствительно зацепив что-то в глубине. Захотелось всплакнуть и засмеяться одновременно. Зрители заерзали, ожидая указаний. Робин уронил челку на гриф, тряхнул головой и нежно вывел последнюю фразу. Тишина разорвалась. Все заорали одновременно, девчонки завизжали, даже рестораторша сложила руки рупором и завопила что-то неразборчивое, но явно восторженное. Директор Севен Оукс в первых рядах встал и раскланялся, ему хлопали, его дергали сзади за пиджак, чтобы не мешал смотреть, студенты обнимались и поздравляли друг друга с очередной победой в бесконечном состязании.

Робин посмотрел на братьев Скарлетт. Они спокойно ухмылялись. Стало очевидно, что у них в рукаве спрятано какое-то хамство. Возможно даже, новое сверхсекретное оружие, разработки скрытых лабораторий. Директор Севен Оукс хрипло крикнул в микрофон, что надо, уж так и быть, досмотреть и остальных, вдруг им тоже есть, что сказать, — и волнующееся людское море слегка притихло, ожидая их выхода. И они вышли.
Иногда не бывает решения эффектнее, чем самое простое... а может, это были жара и лето, и темное синее небо в падающих звездах, и ощущение грядущего, твоего, только тебе —счастья, такого близкого, что протяни руку и схватишь,. Они просто сняли футболки, загорелые сильные мальчишки — светлые джинсы и синие отражения фонарей в пряжках ремней — Уилл и Люк, в совершенстве владеющие своими гибкими телами, Алан, Джон и Адам… Они собрали сложную балансовую пирамиду, руки и ноги как опоры, спины как перекрытия. Когда она рассыпалась, раскатилась тугими клубками, кто-то ахнул, кто-то предупредительно вскрикнул — а они выпрямились, заняв свои четкие места в картинке. Девчонки орали так, что охрипли, сорвали голоса. Марион Нейтон уперла растопыренные пальцы в брови, облизнула верхнюю губу и сказала: «Все… все, сегодня, я решила, сегодня. Ты думаешь… получится?» Робин сунул руку в карман, погремел монетками, проволочным человечком, ключами от комнаты. «Вот. Второй корпус, на втором этаже слева, семнадцатая комната». «Только не говори «спасибо», — про себя и быстро, как заклинание, — только не вздумай…» Она втянула воздух через передние зубы и спросила: «Ты же там не один?» «Гиз тоже сегодня уедет. Сдашь ключ, да?» Она кивнула, выпрямилась и пошла через толпу, отчаянно уверенная и трусящая одновременно.

На завтрак давали обязательную кашу, тост с маслом и джемом, скверный кофе.
— А где Марион? — спросил Гай, облизывая ложку. — Взять ей завтрак или съесть?
— Съесть, — решительно ответил Робин.— Она еще вчера с девчонками уехала, за что-то они там языками зацепились.
Гай поднял глаза и посмотрел на него очень внимательно. Робин схватился за чашку:
— Кому еще кофе принести?

* * *

Самый накал пришелся на февраль. Настороженно замерла Америка, и Алан рванул в Китай и Гонконг. За веселыми бравурными строчками читалось напряженное предчувствие катастрофы, и это постоянное «бип-бип-бип, ждите-ждите-ждите, на связи». Братья Скарлетты сорвались к нему, нарушив свой режим содержания. Гай ругался хрипло, грязно: один раз их уже брали на краже информации, но тогда ему удалось вытащить, отделаться условным. Робин держал руку на пульсирующей вене 24 часа в стуки. Он помнил наизусть все коды ко всем счетам, он уже знал, что грянет, но пока не понимал — когда, как не понимал этого никто. Цунами ударило в рынки второй неделей марта, американцы утопили мировую экономику за пять недель. Стоя перед выбором: дать рвануть вверх Китаю или уничтожить всех, но не дать лидерства кому-то одному, они выбрали второе.

Робин говорил потом, что он едва не свихнулся в этой тишине с февраля по апрель. За четыре дня до объявления банкротства Леман Э-Дэйл прислал: «Убирайте живых». Хантингтон запомнил этот день до секунд. Сразу накатило тяжелой красной волной, затошнило, переключился скоростной режим, секунды в углу монитора капали медленно и спокойно: тридцать четыре...тридцать пять... тридцать шесть... торгового времени оставалось двадцать семь минут. Он набрал Гисборна: «Алан говорит, надо сливать оборотку». Пять секунд. Шесть. Семь. Восемь. «Убирай, — сказал Гай тихо. — Ради бога, очень быстро». Это дикое, неправдоподобное ощущение, когда все зависит только от тебя. От скорости твоих пальцев. От того, как отработает система. Пот катился дорожками по его вискам и заливал рубашку. На минуту он подумал — а если Алан ошибся? Сейчас решением одного человека, по большей части интуитивным, мы убираем громадные суммы из текущего оборота... а если это ошибка? У него кружилась голова, как бывает в кабинете у окулиста, если на один глаз надеть очень сильную увеличивающую линзу, а на другой — уменьшающую.

Робин все же до конца не верил, что все будет именно так. Отлучение от работы — запросто, потеря всего — да что там терять... Не верил, что игра закончится очень просто. До того момента смерть была смешной шуткой, очень страшной, но призрачной угрозой. Наказать. Лишить сладкого. Не выпустить в город на выходные. Но смерть не входила в его расчеты так же, как в детские игры не входит возможность серьезного завершения. Что значит убить? Как можно убить? Убить живого человека?

Гай прилетел в Лондон — уставший, посеревший, но спокойный — и скомандовал: «Ну давай, пойдем». — «Куда?» — «Не знаю. Пить. Плакать. Гулять». Они прошли за ограду Кенсингтонского сада и долго-долго шли по твердой сыпучей пыли, а Гай говорил, ровно и тихо: «Ты зря ей не скажешь, она лучше тебя все понимает про потерять и про плакать», — и Робина захлестнуло яростью: это было не то, не нужно лезть, не нужно трогать. Он резко развернулся и увидел в закатном свете, что у Гая на небритой щеке тоже блестит след от слез. Он остыл мгновенно, опустил голову, а Гай схватил его за шею, пригнул вниз и начал тормошить, гладить по голове, трепать волосы... так они делали в детстве, когда Робин был самым младшим, а потом резко перестали. Гай развернул его к себе, и Робин отстраненно подумал: какой же он все-таки высокий, намного выше него, и взгляд еще такой... но ему, чтобы смотреть свысока, не надо быть выше ростом, это у него врожденное. Гай закрыл Робину уши ладонями, стало гулко, как под водой, и тот считывал у него с губ: я люблю тебя, я тебя очень-очень люблю. И подумал: мы перестали же об этом говорить вслух довольно давно, едва ли не со школы... нет, попозже, потому что... потому что... почему?

* * *

В холле было гулко и тихо. Если заплакать, эти сволочи, твои друзья, которые прячутся на лестнице, на втором пролете, где зимний сад, все услышат.
— Мама, так ты поедешь с папой?
— Ну конечно, дорогой. Это, можно сказать, моя работа. Я должна там быть.
— А почему ты не можешь взять меня с собой, мама?
— Ну что ты, дорогой, здесь тебе будет лучше. Ты должен хорошо учиться. Алан, вернись, я сказала. Алан!
Начинается дождь.
Неделю Алан Э-Дэйл прожил в отдельной комнате, один. На столе были навалены краски, рисунки, плохо высохшие и слипшиеся. К нему ходили веселые молодые девушки-психологи, они садились перед ним на корточки, брали за руки и улыбались. Выходили злые, с лицами в красных пятнах.
Робин и Гай сбежали в сад после ужина, прижались носами к стеклу:
— Что с ним?
— Наверное, шок. Ты что, не знаешь? Его лечат электричеством. На голову надевают такой шлем — ф-фух, бах, разряд, молнии... Уилл и Люк вчера видели, как ночью тут синие блики были в комнате...
— Да все ты врешь! Давай постучим. Алан! Ал! Алан, это мы! Алан, ты что, не слышишь?
— Перестань...
— Алан, это мы! Алан!
— Хватит...
— Алан!
Гай ударил кулаком, раздался звон, шум падающего стекла, по его руке медленно поползли красные струйки. Прибежали старшие ребята и позвали директора, тот примчался растрепанный, без очков и в свитере на левую сторону, схватил Гая на руки и крикнул Робину: «В спальню, живо!» За его спиной маячила перепуганная девушка-психолог.

Гай пришел поздно, солидный и взрослый, поправил на брате одеяло и гнусаво распорядился:
— Ты спи. Все будет хорошо.
— Что будет? — сонно спросил Робин. — Что вы там делали?
— Чай пили. Разговаривали по-взрослому.
— А что будет хорошо? Ты сам не знаешь, да?
— Спи уже. А то щас как врежу...

Алан Э-Дейл не встречался с родителями больше никогда. Его мать и мать братьев Скарлетт подолгу ждали внизу, в красивом, выложенным белым мрамором холле, всхлипывая и делясь переживаниями. «У них там клуб по интересам», — высказался как-то Гай. Гислейн, его мать, ссутулившись и стараясь казаться незаметной, проскальзывала мимо них наверх, приносила шуршащие кулечки с дешевым лимонным печеньем и подолгу просила Гая хорошо учиться и как следует устроиться в жизни. Пуговицы на ее блузке почему-то всегда бывали застегнуты наперекосяк.

* * *

Иногда Робин представляет себе:

Они лежат, обнявшись, под окнами в скошенной крыше, тонкая простыня обрисовывает контуры тел, и он лежит на спине, обнимая ее за талию, а она свернулась у него на плече, и он даже во сне немного хмурит брови, потому что теперь он главный и так много всего нужно решить, а она тихонько улыбается, потому что теперь появился кто-то, кто все решит за нее. А еще он отодвигает ее от квадрата света из второго окна: тот падает на ее обнаженные колени, и ему кажется, что кто-то сверху, может быть, смотрит на нее.

Иногда Робин представляет себе:

Она болеет и бродит по дому, смотрит, как по скошенным стеклам бегут струйки воды, ложится на краю кровати как раз в квадрате света, чтобы читать, не включая лампы, а он рассеянно смотрит в монитор у себя на работе и теребит пуговицу на рубашке или нижнюю губу, пишет: «Что тебе привезти?», она отвечает: «Себя и быстрее». Темнеет, она не хочет прибираться, и все, как прежде, валяется по всей комнате: журналы, ореховая скорлупа, кругом пустые стаканы, а в них — засохшие лимонные дольки. Телевизор плохо принимает, фильма почти не видно, но она оставляет звук, готовит куриные грудки в соевом соусе и белом вине. Когда он приезжает, она сразу начинает ныть, что скучно и она хочет в кино, он говорит «нет», потому что она больна, а она злится, что он всего лишь не хочет никуда ее пускать, она и так никуда без него не ходит. Они ссорятся, совсем темно, и по стеклам по-прежнему стучит дождь.

Иногда Робин представляет себе:

Осень, и она идет ему навстречу с букетиком кленовых листьев, в замшевой юбке и с замшевой сумкой, в черной водолазке с высоким горлом. Ему не нравится, что она носит высокие ботинки с курткой, и они опять ссорятся, она говорит, что он зануда, а он думает, что все, все, все, что он делает — абсолютно напрасно и никому не нужно, потому что он вчера сказал: «Я люблю тебя», а она ответила: «Хорошо», а о чем думает она, Марион, он даже и не представляет.

Когда братьев Скарлетт взяли по обвинению в краже и продаже информации, когда все тайные делишки короны вдруг оказались в открытом доступе в сети, Робин пришел к Гаю и долго сидел молча, яростно кусая губы. Потом встал и вышел, так и не сказав ни слова. Через три часа Гай прислал ему сообщение: «Я возьмусь. Но мы проиграем».
«Не проиграем, — ответил Хантингтон. — Не теперь».
Изабелла шевельнулась рядом с ним и спросила, не открывая глаз:
— Хочешь втянуть моего брата в свои воровские делишки?
— Нет.
— Попробуй. Если с ним что-то случится, я убью тебя, можешь мне поверить. Воткну шпильку для волос под кадык во сне.
— Я верю тебе, Заз. Спи.

* * *

В яблоневых садах, в теплых осенних листьях, под белесым выцветшим небом подрастают мальчишки: бледные, нескладные, худые, с веснушками на облупившихся носах. Они шлепают босиком по мелководью, по белому кварцевому песку, смотрят, разинув рты, на ярких поздних сентябрьских бабочек, которые поднимаются высоко над водой — так высоко, как не могут летать бабочки. В классах тихо и солнечно. В столбах света носятся пылинки, на рассохшийся паркет под доской оседает меловая пыль. Мальчишки щурятся на длинные формулы, пачкают щеки в канифоли, паяя схемы в лабораториях. Подростки читают с фонариками под одеялами, играют в парке в героев и злодеев, растут. Дружелюбно распахнутые взгляды переходят в сосредоточенно изучающие, доверчиво-детские становятся иронично-насмешливыми, золотистый пух над верхней губой делается гуще, оставляет красные полоски на коже, если пытаться, забывшись, вытереть нос тыльной стороной ладони.

В Гае метр девяносто роста, а в его голове взаимосвязь всего живого. В его будущем — работа в королевской прокуратуре и отчаянная, заведомо проигрышная борьба за то, что он считает справедливостью. А пока он рисует на последних страничках тетради по английской литературе длинные причинно-следственные схемы, повторяет как заклинание формулировки римского права и любит в сумерки смотреть через стекло в сад.

Алан бродит вечерами один в парке. Он всегда опаздывает к отбою и свистит у пожарной лестницы. Тогда кто-нибудь забирается на крышу и спускает ее вниз, втаскивает его через чердачное окошко. Алан, когда вырастет, защитится по алгоритмам, бросит работу в банке и будет заниматься вскрытием государственных баз данных еще два года, до самой гибели. От изящного задумчивого мальчика останутся только тщательно ухоженные руки с тонкими пальцами — предмет постоянных насмешек друзей-хакеров, которым было тяжеловато продираться через его завуалировано-издевательский код.

В Робине столько концентрированной ярости на кубический сантиметр Вселенной, что, кажется, когда она рванет, не будет сомнений в том, кто запустил реакцию. Даже когда он лежит, свесив с кровати руку, и тихо смотрит прямо перед собой, на горле бьется жилка, стремительный пульс: 400, 500, 600 ударов в минуту. Иначе можно все не успеть. Иначе не успеешь перевернуть мир и спасти всех людей. Иначе не будешь раздавлен гусеницами существующего — и всех устраивающего — миропорядка.

* * *

— Ты играешь в шахматы, Заз? Ну разумеется, ты играешь, он тебя научил... Знаешь, что такое эндшпиль? Это заключительная часть шахматной партии. Когда у тебя уже не осталось фигур, только король... и пешки.... пешки. Вот именно. Да еще и на чужом поле. Ты так и будешь стоять? У тебя там пистолет в сумочке, да? Хорошо. Это хорошо.

Знаешь, мне ведь сказали, что если бы только пуля, если бы только тот огнестрел — он бы выжил, он ведь такой крепкий. Ну, легкое пробито, но это ничего, ничего... Сказали — не выдержало сердце, что у него инфаркт был, ну вот тогда, когда Алан погиб. А я не знал же, никто не знал, он не сказал никому, все на ногах перенес.

Я ведь мучаюсь от того, что был готов рисковать собой, готов был подставиться. Понимал, что делая вот это — встаю на прямой линии огня. Это не страшно. Это как раз нормально. А вот когда не себя, а другого — это невыносимо. Это та самая боль, с которой жить — нельзя. Которая требует замещения. Есть вещи, которые ум не вмещает. Как бесконечность. Как смерть. Как вечность. Выкручивается, как может... и как не может тоже. В это невозможно поверить. Невозможно поверить, что тебя опять бросили. Что бросили навсегда. Нет такого слова — навсегда. Невозможно сказать себе: теперь все. Даже если ты нес гроб. Даже если помнишь его тяжесть на левом плече. Даже если так. Невозможно. А уж если не видел — и подавно невозможно. Невозможно поверить в телефонные слова. Я даже не берусь еще осознавать. Даже не прикасаюсь. Разрешаю себе не верить. Это невозможно вынести — столько боли в одном месте. Нужно очень, очень много времени. Наш самой дорогой ресурс, всегда. Был и остается. Где же его взять столько, чтобы было достаточно? Ты не присядешь? Не хочешь сидеть со мной рядом, я понимаю.

Тут ведь, чтобы объяснить, надо, наверное, брать с самого начала. С самого-самого. У меня четкая картиночная память, и я его спрашиваю: тебе сколько лет? Мне шесть, а он покровительственно говорит: да ты еще маленький, вот мне семь... и как я тонул в реке, и как яблоки таскали из сада, и как он упал под пригородный поезд, и вообще все, этого всего столько было... И как он говорит: Господи, неужели нельзя дать мне умереть спокойно, что, я должен в свои последние минуты любоваться опять твоей несносной физиономией, Робин? И я ухмыляюсь, и он тоже, потому что это же все шутки такие, шутки, и потом — я отворачиваюсь к окну, прыгаю, оперевшись руками на подоконник, он высокий, а я тяжелый, на коже остаются следы от края подоконника, красные полосы, и я слышу, что гудеть стало ровно, и завыло в коридоре... понимаете, фокус переключается, поворачиваешься и тупо-тупо смотришь на собственные ладони, и самое важное, что есть на свете, — это красные полосы на них, ничего больше нет, мир кончился, а ты стоишь и смотришь на свои руки, а на них полосы. Стоишь и смотришь. Глаза поднять не можешь. Не можешь. Не можешь. В фильмах про врачей показывают, как люди кидаются, хватают, начинают тормошить, кричать — это неправда. Ничего этого нет. Есть полный ступор. Из легких откачали воздух — а больше воздуха нет. Во всей вселенной больше нет. И если ты выдохнешь, а дышать больше нечем — ты умрешь прямо сейчас. Прямо здесь. И самое главное: почему такие красные полоски на руках?

Я был с ним. Я был там. Знаешь, как начинают причитать: ах, если я был там! Так вот — я был. Я не знаю, как с этим выживать. И как ужас может длиться столько времени, не ослабевая. И этого даже мало за то, что я сделал, или чего не сделал, я не знаю.

Заз, что ты молчишь?

@темы: миди, ФБ-14, Гай Гисборн

---

День Дарина

Название: День Дарина
Размер: мини, 3990 слов
Фандом: The Hobbit/Хоббит
Пейринг/Персонажи: Торин Дубощит, Дис, Фили; Кили/Баин; Трандуил, Тильда, сестра Баина (кинон)
Категория: слэш
Жанр: драма
Рейтинг: R
Краткое содержание: АУ, Эребор процветает под рукой Короля-под-горой, его сестра правит именем рода в Синих Горах, а королевство Дэйл, отгоревав по прежнему правителю, Барду-Лучнику, приветствует нового короля Баина, которому предстоит продолжать политику своего отца. В Эребор на День Дарина съезжаются послы соседних государств, и начинается подготовка к празднику, кухонная и государственная.
Предупреждение: автор большой поклонник Уильяма Голдмана и Бертольда Брехта, что очень заметно.


Дис прибыла вечером, накануне праздника. Вереск на склоне Горы уже подернулся первым инеем, и по утрам прозрачный лед стекал с ломких веточек, сверкая на солнце, словно ее синие, как у брата, глаза.
— Фили! Кили! Махал, ну какие же у меня красивые сыновья! — Она протянула к принцам левую руку, правой нетерпеливо отстраняя Балина с его официальными приветствиями. Рукав меховой шубки задрался, обнажая запястье в широких сапфировых браслетах. — А где же Торин, почему он не встречает меня?
— Он внизу, с нашей семейной шлюхой, — буркнул Фили, прижимаясь к ее плечу. — Мама.
— Нехорошо так говорить о своей невесте, дорогой, — засмеялась Дис, отводя ему волосы со лба. — Ты повзрослел. Торин хорошо присматривает за тобой.
— О моей невесте, — поправил ее Кили, уткнувшись лбом в другое плечо. — Ты знаешь, мама, что прежний правитель людей умер?
— Разумеется, дорогой. Иначе чего ради ваш дядя выпустил бы меня из этой унылой дыры Эред Луин в первопрестольный Эребор! — Она поправила браслеты и засмеялась: — В День Дарина мы будем демонстрировать редкое семейное единодушие перед лицом нового короля Дэйла и его требованиями. О, Торин, дорогой!
— Дис, сестра и королева! — громыхнул Торин, и эхо отразилось от малахитовых колонн и затерялось в высоких сводах. — Надеюсь, путешествие было легким? Орки в ужасе бежали перед тобой?
— Они попрятались по пещерам и норам, пропустив мой отряд без помех, а большего я от них и не требовала! Тильда! Девочка, которую я вырастила, хоть и не родила… Дети людей растут так быстро!
— Королева, — прошептала Тильда и присела в церемониальном поклоне, опустив голову. Одна светлая прядь выбилась из высокой прически и упала ей на щеку. Кили усмехнулся, а Фили отвернулся, разглядывая сложный орнамент на стенах Главного Зала.
— Нет-нет! — воскликнула Дис, протягивая к ней руки. — Подойди и поприветствуй меня как раньше. Я не так хрупка и смогу вынести поцелуй истинной любви.
— Позже, все позже, — рыкнул Торин. — Сегодня нас ждет пир с широким выбором блюд и неприятных разговоров, и мы пойдем на него рука об руку…
— … как в старые добрые времена, — подхватила Дис, принимая его руку. — Король из рода Дарина...
— … и королева Синих Гор, женщина моего рода, моя надежда и оплот!
— Торин, — засмеялась его сестра, — неужели ты думаешь, что сладкие слова убедят меня пойти против традиций нашего народа? Королем будет Фили, и только он. Это единственное, что я обещаю тебе твердо.
— Обсудим это, — ответил правитель Эребора, склоняясь к ее ушку, украшенному крупным сапфиром, — дорогая сестра, неистовая мать и верная блюстительница традиций. Я создал это королевство, я поднял его из руин и пепла драконьего пламени. Я должен знать, что после моей смерти Эребор будет сиять блеском того величия, что заложил я.
— Дорогой брат, неужели ты наконец обрел веру в Создателя Махала? Ты из его Чертогов собираешься смотреть, кто будет сидеть на твоем троне?
— Не перечь мне, Дис, или я до конца жизни не выпущу тебя из Эред Луин. Как, кстати, процветает под твоей рукой поселение?
— О, прекрасно, прекрасно. Сначала я немного тосковала по всей той роскоши, что ты вернул в Эребор. Но со временем даже завела небольшой двор с пустословами, певцами и летописцами и принимаю, подобно королеве в изгнании. Не иди против традиций, Торин, иначе, клянусь бородой Праотца, я подниму против тебя весь народ. Безумию в роду Дарина, спасибо нашему деду, никто не удивится.
— Ты хочешь, чтобы в Эреборе правил другой род?
— Ах, Торин, чего у тебя в достатке, так это наследников. И поскольку мой старший сын не пал ни в одной из твоих войн и смертоубийственных авантюр, он и будет королем.
— Из них двоих только Кили никогда не предавал меня и не шел против моей воли!
— Кили милый мальчик, но он молод, импульсивен и недалек, хоть и сын мне. Королем будет Фили, брат, попомни мои слова.
В Пиршественный Чертог Король Эребора и Королева Синих Гор вошли рука об руку, лучезарно улыбаясь и величественно кивая в ответ на приветствия подданных.

***

Посольство королевства Дэйла и Эсгарота прибыло ко второй перемене блюд, когда Дис, склонившись к брату, спросила вполголоса: «Если они не появятся немедля, мы начнем вешать праздничный вереск или друг друга?»
Новый правитель людей был отчаянно молод. Венец на его растрепанных светлых волосах казался неуместно тяжелым. Все поднялись с мест. Дис положила свою руку на руку брата, словно предостерегая или прося его о чем-то. Фили поднял голову выше, а Кили, наоборот, вдруг опустил лицо.
— Баин! — По залу побежал недоуменный гул, когда хрупкая девушка бросилась к гостю, обнимая у всех на глазах. — Брат! Ты так вырос, Баин! Баин, ты помнишь меня?
Минуту сын Барда-лучника, новый король людей, стоял неподвижно, потом резко отстранил сестру. Тильда запуталась в подоле платья и упала. Зал сдержанно вздохнул. Фили бездумно шагнул вперед и подал ей руку. Затем встретился глазами с узбадом и замер.
— Тебе следовало поучить малютку манерам, — шепнула Торину королева. — Раз уж ты все равно спишь с невестой своего племянника, мог бы заодно и подготовить ее к будущей роли... я имею в виду, не только в смысле альковных утех.…
— Ради Валар, сестра, — прошипел Торин, сжимая ее пальцы.
Дис поморщилась, выдернула руку и встала, улыбаясь. Ее звучный, не тише, чем у брата, голос разнесся по залу, заглушая шепот и пересуды.
— Мы рады приветствовать вас в Эреборе, король Баин. Я Дис из рода Дарина, сестра Торина и мать принцев. Остальных вы знаете.
— Королева Дис, — Баин склонил голову и усмехнулся, показавшись вдруг намного старше. Пламя светильников очертило резкую складку у губ и тени под глазами. — Король Торин, мой народ счастлив поздравить добрых соседей и принести дары в знак мира и прочных связей между нашими землями.
— Благодарю, Баин, — кивнул Торин. — Прошу тебя занять место за этим столом рядом со мной, как подобает новому правителю людей. И знай: мы глубоко опечалены уходом твоего достойного отца. Вы, люди, покидаете нас быстро, оставляя незаживающие раны.
Баин хищно улыбнулся половинкой рта и сел, не глядя ни на кого. Кили вздрогнул, пряча под столом руки, а Дис прищурилась, но промолчала.

***

Сладости и вино подали монархам в Каминный Зал, и даже советник Балин, церемонно кланяясь, оставил королей наедине.
— Итак. — Торин налил себе вина и сел, протянув ноги к огню. — Какова же твоя позиция по вопросам, не закрытым твоим отцом, мальчик?
— Я не мальчик, — легко улыбаясь, ответил Баин и тоже налил себе, но остался стоять, прислонившись к дымоходу. — Я король.
— Вот как, — удивился Торин. — Король. Потому что тебе под задницу подложили вышитую подушку?
— И поэтому тоже, государь, — спокойно ответил сын Лучника. — А позиция моя такова: Тильда выходит замуж за Фили, и немедленно, или я забираю ее оговоренное пятнадцать лет назад приданое: причалы, переправы и броды через Андуин.
— Что ж, — задумчиво ответил Торин, — изложено ясно и доходчиво. Но я никак не могу отдать Тильду Фили, мальчик. Он и так достаточно силен. С поддержкой своей матери... Ты видел Дис, кстати? Королева!... С любовью простого народа… да еще ты! Ведь тот, кто возьмет Тильду, получит твою поддержку на другом берегу реки и в Озерном городе, а на это я пойти не могу. Кроме того, переправы и причалы и так мои.
— По какому праву?
— Потому что там стоят мои войска.
— Государь!
— Сядь, мальчик. Ты не на приеме. Я, кстати, искренне сожалею о смерти твоего отца: с ним бы мы намного быстрее договорились… Мальчик, я видел достаточно войн и много терял. Я хочу мира, я познал его вкус, решая споры между старателями по поводу рудных жил, снижая налоги и планируя стройки, глядя, как поднимается мой дом, мое королевство. Я хочу, чтобы оно стояло века и после моей смерти, а я уже достаточно стар. Но у меня два наследника, двое юнцов, таких, как ты, самоуверенных и глупых… Если трон получит Кили, как хочу этого я, сразу после моей смерти вспыхнет война, и ее огонь поглотит стены Эребора не хуже драконьего пламени... мальчик.
— Я. Не. Мальчик. Я король. И это твои беды, не мои. Мне нужно выполнение твоих обязательств и брачный союз с Эребором. Ваши традиции и твердолобая им верность известны всему Средиземью, так что королем станет старший. Он и женится на моей сестре.
— Полукровки не займут трон древнейшего королевства гномов. Кроме того, ваши женщины часто гибнут, рожая наших детей.
— Это меня не интересует.
— А ты оказался лучше, чем я думал.
— А я думал, ты уж этого и не заметишь.
— Веди себя по-королевски, мальчик, и когда я рычу на тебя, рычи в ответ.
— У меня и своих советчиков довольно. Это все?
Одно из поленьев в камине затрещало, разбрасывая искры. Торин потянулся к кувшину и налил себе еще вина.

***

— Тебе совершенно нечего мне продать, Торин, потому что я ничего не собираюсь у тебя покупать. — Дис засмеялась, легко и красиво. Высокие своды многократно отразили ее голос.
— Неужели? — улыбаясь, переспросил узбад. — А как насчет твоей свободы, Дис? Я отпущу тебя, сниму с тебя ответственность за тех, кого ты бережешь в Эред Луин, ты сможешь поехать в Казад Дум или куда угодно еще, где Фили будет убивать орков. Белый Город людей, пещеры Агларонда…
— Торин… Торин… — Она подошла к нему и приподнялась на цыпочки, протянула руки, поглаживая его бороду. — Торин, неужели это правда? Ты готов отпустить меня? И что же ты хочешь взамен?
— Казад Дум для Фили.
— Только это?
— Только это и ничего больше, клянусь молотом Махала, сестра. Казад Дум для него — и ты свободна.
Дис с силой выдохнула и с размаху опустила обе руки на плечи брата.
— Я согласна. Но с одним условием.
— Говори!
— Свадьба немедленно!
— Немедленно? Без церемониала?
— Торин, они начали свой путь к алтарю пятнадцать лет назад, о каких еще приличиях может идти речь?… Или не весь Эребор знает, что ты трахаешь невесту своего племянника... или своих племянников?…
— Разыскать Балина! — рявкнул узбад, и писец Ори опрометью кинулся в нижние ярусы. Дис засмеялась.
… — Нет! — выкрикнула Тильда. — Нет, нет! Он не пойдет на это, он не отдаст меня!
— Подожди десять минут, — прорычал Торин, — и увидишь. Здесь твой брат, он требует заключения брака. Ты не Лютиэн, я не стану из-за тебя развязывать войну. Балин, балрога тебе в задницу! Балин!
— Я думала, она дорога тебе... — пропела Дис, заглядывая Торину в лицо.
— Последняя привязанность старика!
— Прекрасно. Я уж было испугалась, что тебе не будет больно.
В зал вошел сонный Кили, за ним торопился Балин, на ходу завязывая расшитое одеяние.
— Что происходит, Торин?
— Фили женится. Скорее же, скорее, друг мой, покончим с этим.
Вошел Фили, с ним Баин и Двалин.
— Нет, — взвизгнула Тильда, падая на колени, — не надо! Торин, я прошу тебя! Если ты отдашь меня замуж, я … ведь я не смогу оставаться твоей!
— Почему? Мальчик не будет возражать!
— Баин, — не умолкала Тильда, — неужели в тебе нет ни капли любви ко мне, брат! Кили! Кили, помоги мне! Фили, ты всегда был добр ко мне, я умоляю тебя! Матушка, матушка вы же этого не допустите, правда? Матушка!
Дис подошла к ней, подняла с колен и, кивком головы подозвав Фили, соединила их руки.
— Начинайте!
Балин затряс белой бородой, бормоча: «Именем Эру, Единого, Создателя Махала и праотца Дарина…» Дис и Торин, Кили и Баин выстроились в два ряда, обозначив проход для пары. Двалин, скрестив руки на груди, встал у двери. Лицо его, как обычно, ничего не выражало.
— Скажите мне, — зарыдала Тильда, — скажите хотя бы, ради чего?.. Ради чего все это?
— Ради Казад Дум, разумеется, — бросил Торин.
Фили остановился:
— Что?
— Казад Дум, — пояснил узбад. — Твоя мать…
— Фили, — воскликнула Дис, — ты должен доверять мне, это ради твоего же блага!
— Свадьбы не будет, — коротко сказал старший принц и вышел из зала. Двалин пропустил его, не издав ни звука.
— Видала? — довольно сказал Торин. — Перечит мне во всем!
— Достойный будет король, — ответила Дис сквозь зубы. — Давно это спланировал?
Баин захохотал.
— Да он и не собирался ее отдавать, неужели ты поверила, королева?
— Осторожнее, мальчик, — рыкнул Торин. — Не говори королю в лицо, что он лжец.
— Я поверила, — прошептала Тильда, — и испугалась. Торин, нельзя так, Торин, Торин…
— Что ж, я готов погостить в этих прекрасных залах до следующей вашей попытки выдать ее замуж, — любезно произнес Баин, поклонился и пошел к дверям. Двалин поднял взгляд на узбада, дождался разрешения и отступил в сторону
Дис сжала плечо Кили.
— Какой еще знак тебе нужен, сынок?

***

На столике в покоях короля Баина стояло два кубка.
— Я ждал тебя, — сказал он, улыбаясь. — Попробуй, это вересковый мед. Теперь, когда люди беспрепятственно могут подходить к Горе, мы снова собираем вереск. Тебе понравится.
— Я пришел не пить, — угрюмо ответил Кили, глядя в пол.
— А зачем ты тогда пришел, принц гномов? С тех пор как ты покинул наш дом и ушел прямо в драконью пасть, я не получил ни одного письма, ни с вороном, ни с посыльным.
— Я сожалею о том, что дракон разрушил ваш город.
— Мой отец убил его. Зачем ты пришел?
— Я пришел спросить, получу ли я твою поддержку, если… если после смерти дяди Фили и Совет откажутся следовать его воле.
— Посмотри на меня, Кили. Разве я не изменился за эти годы? Я был чертовски занят: учился быть королем, изучал историю, политику, экономику… Я изменился?
— Я получу твою помощь?
— Сядь. Ты получишь ее, если я тебе ее дам. Но почему я должен сделать королем тебя, как этого хочет твой обезумевший дядя, а не твоего брата, с его идиотическим благородством, верностью традициям и абсолютной предсказуемостью? Что тебе нужно?
— Войско.
— Что еще?
— Копья, топоры, мечи, кольчуги…
— Что еще?
— Свободный проход через броды Андуина…
— А что еще?
— Я не писал тебе, потому что не доверяю ни пергаменту, ни воронам, ни посланникам.
— А. Что. Еще?
— Я не писал, потому что был уверен: ты все равно не ответишь. Я провел эти годы у Мелькора в преисподней.
— Странно, почему же я тебя там не встретил…

***

Огонь в огромном камине полыхнул и опал, рассыпавшись искрами. Кили сжал кулаки и шагнул вперед, прижимаясь грудью, животом, бедрами, всем телом, запрокидывая лицо навстречу и сжав зубы от дикого ужаса, что плескался где-то под ребрами.
Баин рванул вниз его штаны — новая кожа неприятно скрипнула, — наклонился, просовывая руку между ног, и, так и не подняв глаз, дотронулся губами до вздрогнувшего от прикосновения члена. Накатившее возбуждение, с которым, наконец-то, не надо было бороться, сводило низ живота. Большой палец проехался по головке, потом Баин сжал напряженную плоть у основания и осторожно, но твердо повел руку вверх. Кили показалось, что все кости в его теле превратились в расплавленное золото, он выгнулся следом за рукой, упираясь головой в плечо Баина, зажмурился, ткнулся в теплую тесноту — раз, другой и третий, чувствуя, как подступает к головке сперма, и прокусил губу. Кровь легко соскользнула по коже и рассыпалась каплями в бороде. Кили выплеснулся в ладонь Баина несколькими сильными толчками и не то опустился, не то упал на колени, забирая в рот его небольшой член, облизывая, щекоча языком, поглаживая и сжимая, втягивая в себя до самого корня, до неожиданно темных волос в паху.
А потом, когда жар начал спадать, Баин задвигался сильно и зло, наверное, даже жестоко. Или Кили просто отвык? Он даже успел усмехнуться этой мысли: «Отвык. За пятнадцать лет». Ладонь озерного короля сползла вниз по ягодицам, раздвигая, пальцы были жесткими и снова причиняли боль, но Кили сжал губы, длинно выдыхая носом, и двинулся навстречу руке. Баин дернулся всем телом и неловко выдохнул, и протиснулся внутрь, неуверенно и нагло одновременно. И Кили — насаживался. Надевался, как хорошо подогнанный наручь на запястье, как ножны на клинок, словно стремясь втянуть в себя полностью, укрывая собой, пряча и защищая от всего света. Баин прогибался, волна катилась от груди к бедрам — озерный город, зачем-то вспомнил Кили, — задавала ритм, и гном ловил его, попадая и радуясь, что может попасть. Еще может. Пот тек по вискам Кили, заливал глаза, горчил на губах. Баин молчал, дышал шумно и не открывал глаз.

Огонь растекался внутри — от неловких движений, от боли, переплавленной в жар, — выше, убыстряя движения сердца, бросая кровь в голову и занимаясь пожаром посередине груди. Кили не хватало воздуха, толчки уже превратились в беспорядочные неритмичные рывки, и Баин по-прежнему не смотрел на него, только оскалился, сжав зубы и все также плотно сомкнув веки. И Кили все-таки не выдержал, застонал в голос, обхватывая свой член поверх пальцев человека, сжимая и вытягивая оргазм из себя, и — собой — из него.
… Когда Торин, чуть повысив голос, окликнул «Баин!» и сразу толкнул внутрь тяжелую дверь, ужас прополз по спине Кили черной змеей, замораживая кровь и останавливая дыхание. Баин со стоном, перешедшим в усмешку, выдохнул и крепко сжал в кулаке косы гнома. Торин молча постоял несколько бесконечных мгновений, неторопливо переводя взгляд с развороченной постели на разбросанные в беспорядке одежды и поблескивающие тягучим потом тела. Потом так же медленно развернулся и шагнул прочь из комнаты, ссутулив плечи и шаркая тяжелыми сапогами по отшлифованному камню пола. На пороге он пошатнулся и едва слышно рассмеялся, отирая со лба пот.
— Дядя! — закричал Кили, выворачиваясь из рук человека. Тот неторопливо и бесстыдно потянулся за ним, провел пальцем от плеча до поясницы.
— Не мог подождать… Махал, что мать скажет!
— Она знает.
— Ну разумеется. Разумеется, она знает! — Торин издевательски засмеялся, запустив пальцы в свои тяжелые седеющие косы. — Знает! Моя несгибаемая сестра и королева! Она же и послала меня сюда, будь проклят Создатель!
— Дядя…
— Молчать! Ты… ты не покинешь пределов Эребора, ни сейчас, ни когда бы то ни было еще, ты немедленно…
— Дядя!
— … Не сметь! Немедленно отправишься на нижние уровни, и там…
— Государь, а каким образом ты намерен не выпускать его Эребора? — Баин подобрался, как большая хищная горная тварь, барс или рысь. Его влажная обнаженная кожа поблескивала в желтом свете камина, и Кили не мог отвести глаз.
— Пока я еще здесь правитель, — тяжело уронил Торин, и его руки с силой сжались на широком кожаном поясе.
— Это ненадолго, — заулыбался Баин. Он был очень молод, новый король людей, слишком молод, и он не испытывал ни страха, ни стеснения, стоя перед государем Эребора обнаженным. «А ведь ему и нечего бояться, — понял вдруг Кили. — Он же ничем не рискует. Абсолютно ничем. Только я. — И совершенно некстати ему вдруг в голову пришло: — Мама! — и еще почему-то: — Тильда!» Кили внезапно увидел ее перед мысленным взором такой, какой она была в тот день, когда ее привезли в Эребор, — невесту наследника Короля-под-горой, воспитанницу королевы... маленькую девочку со светлыми, как у брата, жесткими волосами и хриплым низким голосом простуженного щенка.
— Тильда, — сказал Кили. — Девочка.
— Верно, — быстро и легко отозвался Баин, подбирая с пола свою рубашку и набрасывая ее на плечи. — Моя сестра. Сестра, принц! — Он протянул руку и не то погладил, не то похлопал Кили по щеке. Тот не шелохнулся. — Ты знаешь, Торин, — Баин пошевелил ногой кучу одежды, вытащил свои штаны и пояс, — почему я сказал ему «да»? Когда он остался, отравленный моргульским ядом, в доме моего отца? Я думал о том, Король-под-горой, государь мой Торин Дубощит, — Баин издевательски поклонился, — что когда-нибудь я смогу рассказать тебе об этом. Вот почему я сказал ему «да».
— Это неправда, — одними губами сказал Кили, а потом закричал: — Это неправда! У тебя есть меч, бери его, защищайся! Дядя, пожалуйста, уйди отсюда!
— Мне не доставляет удовольствия находиться здесь, — тяжело уронил Торин, — но поединка на моей земле не будет и правитель людей не пострадает. Стража! Стража!
— И для меня? — с иронией уточнил Баин, садясь на постель и натягивая высокие сапоги светлой кожи.
— Ты свободен, мальчик, — коротко ответил Торин и наконец вышел.

***

Посольство Мирквуда ко Дню Дарина в этот раз возглавил сам король лесных эльфов. Церемония встречи была окончена, свита накормлена и размещена. Трандуил остался один в огромном гулком Зале Друзей. В лунном свете, проникавшем через узкое высокое окно, одежда эльфа сияла серебром. Дис шагнула в зал.
— Ваше величество! — Трандуил чуть склонил голову, обозначив не то поклон, не то насмешку. Дис обхватила себя руками за плечи. — Я пришла поговорить с вами о днях до Светил!
— Что ты хочешь знать, королева подгорного народа?
— Верно ли, о король синдар, что искажение пало на Арду с самого момента ее сотворения, и нет народа, который смог его избежать, сотворен ли он Музыкой или… или иной волей?
— Я спрошу тебя еще раз: что ты хочешь знать, королева гномов?
— Я мать, — вдруг сказала Дис и передернула плечами. Холод охватывал ее обнаженную шею, как ожерелье. — Он мой сын, мой мальчик. Говори со мной, король сумерек. Верно ли сказано в полуистлевших летописях, что нолдо Второго Дома, ставшего впоследствии Первым, пошел за своим… другом прямо к Морготу и освободил, лишив руки, когда и собственные братья его оставили?
— Это верно.
Дис сжала руки.
— Верно ли, что король нолдо, для которого наши мастера вырубили город в камне, пошел за своим другом-человеком к Гортхауэру и обменял свою жизнь на его, хоть и был бессмертным?
— Это верно. И в третий раз я спрошу тебя: что ты хочешь знать, королева наугрим?
Брови эльфа сошлись в линию, тонкий рот сжался, и Дис ощутила его горе раньше, чем смогла осознать и понять.
— Прости мне эту боль, синда. Как… — Она замерла, не зная, стоит ли коснуться его руки, и не коснулась. — Как его звали?
Он отвернулся. Луна застыла в окне расплавленным серебром. Тени вереска расчертили пол черной сетью. И когда Дис уже собралась было вдохнуть, эльф прошептал:
— Морьо.
Дис опустила глаза, глубоко вздохнула и расстегнула на шее тяжелое гранатовое украшение.
— Я из рода Дарина, Трандуил Ороферион. Я не только велела найти летописи Эред Луин, но и смогла прочесть их. Карнистир Феанарион научил мой народ в Ногроде и Белегосте многим искусствам высоких нолдо. Гномы Белегоста никогда не поднимались против вашего народа и не участвовали в войне за ваши глупые камни. Я знаю, что было на Амон Эреб. Прими благодарность моего народа, от королевы королю.
Тяжелая серебристая одежда эльфа едва слышно прошелестела, когда он одним плавным движением опустился перед ней на колени.
— Я слышал твои слова, маленькая королева.
Дис протянула свои холодные руки и застегнула тяжелое темно-красное ожерелье на его шее.

***

— Есть кое-что, от чего Дис не откажется. Ее мечта, ее одержимость — коронация старшего сына в Эреборе. Она пойдет на что угодно, даже на союз с эльфами. И сейчас она наверху обихаживает Фили: «Мой золотой мальчик, я учила тебя читать, учила петь, играть на лютне!»
— Браво, браво! — закричала Дис, входя с целой охапкой разноцветных свертков. — Прекрасно, Торин, это было очень похоже на меня. Я шла сверху и решила прихватить подарки. Куда мы их положим, где вереск?
— А для меня что приготовила?
— О Торин, ты как ребенок! Для тебя вот этот!
— Тяжелый, — рассмеялся узбад, взвешивая на руке сверток в синей бумаге с серебряными звездами. — Да это же мое надгробие! Сестренка, ты меня балуешь!
— Никогда не могла ни в чем тебе отказать. А где малышка Тильда? Ты не хочешь посмотреть свой подарок? Это самоцветы из Синих гор, наши мастера издавна водили дружбу с эльфами, и…
— Знаешь, что я бы хотела получить на день Дарина? — выкрикнула Тильда. Торин удержал ее за руку. — Я бы хотела увидеть, как ты страдаешь, Дис!
— Увидишь, — тяжело ответила та, перекладывая разноцветные упаковки. — Увидишь, моя девочка.
— Тильда, выйди, — приказал Торин. Та отошла на полшага и прижалась спиной к стене. — Ты, разумеется, знаешь о Кили, сестра.
— Мальчик с членом во рту перестал быть для тебя желанным преемником, Торин? Тогда в нашем роду остался только один мальчик.
— Именно. Поэтому я решил взять жену. У меня еще могут быть наследники.
— Что? — тихо спросила Дис, упирая руки в бедра. — Человеческая девчонка родит тебе полукровок? Если ее саму не раздерет от пупка до носа? Ты стар, брат, стар, подумай об этом! Что за хилый младенец может родиться у тебя? А если первой будет девочка? Сколько тебе осталось? Десять лет? Двенадцать? Король людей молод и неожиданно умен — что станет с Эребором, с Тильдой и ее чахлым принцем? Его убьет собственнй дядя-протектор?
— Ты этого не допустишь!
— Я? — Дис расхохоталась. — Да я сама дам Баину нож и втолкну его в детскую. Люди намного гибче нас, гномов, в этих вопросах. Иначе Фили и Кили давно разрешили бы твои терзания мечами.
— Дис!
— Ты не должен выпускать их, — сказала вдруг Тильда. — Никогда, Торин! Она права. Запри их, не отпускай!
— Мои мальчики, — медленно сказал узбад. Лицо его казалось вырезанным из известняка эпохи тому назад. — Мои малыши... Ты смогла бы сказать своему ребенку, что он больше никогда не увидит блеска золотой жилы в сумраке горы, никогда не возьмет в руки молот и меч? Нет... Нет.
— А я ведь смогу навредить тебе, Торин. Я выдам твои планы!
— Ты их не знаешь! Тильда, моя золотая ящерка превратилась в злобного дракона? Для других ты значения не имеешь, только для меня.
— А много ли я значу, Торин?
— Тебя привезли сюда пятнадцать лет назад. Броды, переправы — я взял тебя только из-за них, нам чужда традиция людей скреплять отношения браками. Две острые коленки и два больших глаза.... откуда я мог знать тогда...

— Король-под-горой, — мягко сказала Дис, обнимая его, — тебе остается только лишить наследства всех и жить вечно. Как думаешь, у тебя получится?
— Мы потеряли все, королевство стоит на грани распада, люди крепнут, моя жизнь прожита зря, а ты улыбаешься?
— Так я выражаю свое отчаяние. Я думаю, Торин, мы никогда не умрем.
— Я совершенно уверен в этом.
Светильник над их головами вспыхнул ярче и неожиданно зачадил удушливым темным дымом.

@темы: Хоббит, мини, ФБ-14

---

Это естественно, Гай

Название: Это естественно, Гай...
Размер: драббл, 938 слов
Фандом: Robin Hood/Робин Гуд
Персонажи: Гай Гисборн, Роберт Хантингтон
Категория: слэш
Жанр: romance
Рейтинг: R
Краткое содержание: В день Святого Витта Роберт Хантингтон заходит поговорить с помощником шерифа о налоговой ситуации в Ноттингемшире.


Спаси господь тебя, сэр Гай,
А я здесь ни при чем.
Скажи мне, как зовут юнца,
Что за твоим плечом?


Отец всегда говорил Гаю, что драка – занятие противоестественное. Он был из тех мягкотелых христиан, которые оружием Господа вполне серьезно почитали Слово. Родитель давно оставил его, тихо сгинув от проказы; Гай пережил пожар и потерю всего, что считал для себя ценным, побывал в Святой Земле, увидел силу слова и силу оружия, и теперь, пожалуй, был с ним согласен: движения настоящего боя противоестественны. Здесь следует действовать вопреки традиционной логике: чтобы переместиться левее, не надо делать шаг влево, а нужно развернуться на носке правой ноги, а чтобы переместиться правее – развернуться на носке левой.

На своих ежедневных многочасовых тренировках с мечом Гай всегда чувствовал ту грань, когда его голова, наконец, переставала навязывать телу заученную логику, и тогда все правила боя, разумные и природосообразные, начинали проявляться в движении. Бить не рукой, а спиной, вкладывая в удар вес всего тела, потому что рукой нельзя ударить, можно лишь толкнуть, рука – проводник удара; нельзя замахиваться, потому что открывается лицо, а им сэр Гай все еще дорожил, видя в полированном куске металла сходство с сестрой и матерью; при прямом ударе нельзя поднимать локти, нужно двигаться и бить так, словно ты в узких переходах замка... Противоестественно, да; хотя Гай видел мирных мужчин и женщин из числа обслуги замка и полагал, что их обычный вид есть глумление над природой и тоже не имеет к естественности никакого отношения .

… Всем, что Гай Гисборн постигал тяжелым изнурительным трудом, через боль, поражения и разочарования, Роберт Хантингтон владел от рождения. «Что ж, неудивительно, что зверь выбрал жить в лесу», – усмехался Гай, думая о нем. В схватке Робин вел себя так, словно ему не нужно было выключать разум, набитый искусственной моралью книжек и церкви, словно его удивительная боевая техника была самой естественной вещью на свете.

Дверь скрипнула. Гай резко развернулся, кинжал вырвался из его пальцев и вонзился в притолоку, мелко дрожа.
— Неплохо, — одобрил Робин, выпрямляясь. — Еще пару дюймов, и он бы так подрагивал у меня в глазу.
— Что надо?
— А я специально зашел после этих твоих прыжков с мечами, думал, ты будешь в истоме и неге… Поговорить о налогах в Стаффорде, обсудить церковный календарь…
— Убирайся вон.
— Вот так сразу?
Гай опять размахнулся слишком широко, Робин скользнул ему под руку и ударил локтем под ребра со спины, крутанулся на каблуках и закончил движение, пригибая Гая вниз, нажимая раскрытой ладонью ему на шею.
— Я не буду с тобой драться, Гиз. По крайней мере, не сегодня. Ты устал, это неинтересно. — Гай попытался ударить его в живот, но Робин легко ушел в сторону и, рассмеявшись, отступил на шаг. — И скажу по правде, у меня были другие планы.
— Расскажешь? — Гай выпрямился, зубами содрал перчатку с правой руки и демонстративно повернулся к нему спиной, показывая, что не считает его серьезной угрозой.
— О, даже покажу, — не переставая веселиться, ответил Робин, шагнул к нему и положил руки на бедра, прижимаясь грудью к спине.
— С…дурел? — каркнул Гай, закашлявшись. — Совсем в своем лесу божий порядок забыл? Руки!
— Могу и без рук, — тихо ответил Робин. Тяжелая ткань зеленого плаща с шумом улеглась на пол волнами, когда он скользнул вперед и опустился на колени. — Я, Гиз, не помню, чтобы Он был сильно против, когда гонял нас отвоевывать гроб Его у мирных пастухов, строителей и астрономов. Ты не знаешь, зачем ему понадобился гроб, кстати, если он… не собирается… умирать…

Шнуровку на штанах Гая он дергал зубами, и кожаный шнурок не выдержал, лопнул, а Локсли опять засмеялся, когда наливающийся член тяжело ударил его по губам. Гай задохнулся от накатившего ужаса и дикого, ударившего в затылок возбуждения, зашипел сквозь сжатые зубы и, пошатнувшись в поисках опоры, опустил руки на плечи Локсли, уже начавшего облизывать головку.
— Вот так, Гиз, — сказал тот негромко, выпустил изо рта крупный член Гая, уткнулся лицом ему в живот, вдохнул, выдохнул, снова потянул в себя воздух: — Дурею от твоего запаха, точно ты сказал. Все забываю.

Он опустил голову, осторожно обвел языком крайнюю плоть, глубоко вдохнул и втянул член в рот, уткнувшись носом Гаю в пах.
«Зверь, — вдруг совершенно отстраненно подумал Гай, — зверь, живет в лесу, не знает страха и ничего не стыдится... Совершенное творение Господне». Робин усмехнулся, снова прочитав его мысли, наполовину выпустил член изо рта, чуть сжал зубами мягкую складчатую кожицу и начал усердно описывать языком круги вокруг головки. Гая обожгло адским пламенем и ослепило райским сиянием одновременно, он с силой прикусил щеку и сжал в кулаки руки на плечах Локсли, ткань кафтана затрещала по швам, но ничего этого не было слышно за нарастающим хриплым стоном Гая, следовавшим за каждым движением горячего настойчивого языка. Когда Робин на мгновение прервался и поднял голову, твердо перехватив багровый от прилившей крови член рукой, и, поймав взгляд Гая, продолжил обводить головку уже большим пальцем, тот коротко рыкнул, внезапно почувствовав на языке кровь, отпустил его плечи и схватил обеими руками за голову, заталкивая член так глубоко, как только мог, стараясь достать до гортани, как мечом до тела врага в глубоком выпаде. В светлых глазах Локсли на мгновение промелькнула неуверенность, граничащая со страхом, и дрожь, сотрясавшая тело Гисборна, наконец нашла выход, вылившись из его тела в глубину горячего рта.

На удивление, Робин не отстранился. Проглотив все выплеснутое семя, он продолжил вылизывать влажную кожу, едва слышно одобрительно постанывая, напоминая в этот миг дикого кота, только что сожравшего жирную осеннюю мышь.
— Дь..я-я-я-я-явол!
— Робин. С твоего позволения. С днем ангела, Гай.
— Ч… что?
— Сегодня день Святого Ги, если я не ошибаюсь, покровителя бойцов, танцоров и эпилептиков. — Робин присвистнул, вытер рот рукавом и покрутил пальцем в воздухе. — Глядишь, и тебе перепадет покровительства, боец! — Он ткнулся носом в бедро Гая и мягко погладил его. — Так, календарь обсудили, теперь о налогах…
С рычанием Гай набросил плащ ему на голову, и они покатились по полу, задевая и опрокидывая мебель.

@темы: драбблы, ФБ-14, Гай Гисборн

---

Если будет девочка

Название: Если будет девочка
Размер: драббл, 966 слов
Фандом: Strike Back/Ответный удар
Пейринг/Персонажи: Лекси Портер, Хью Коллинсон, Джон Портер
Категория: гет
Жанр: драма
Рейтинг: R
Предупреждения: читать дальше
Краткое содержание: Александра Портер взрослеет, меняется, слушает музыку, влюбляется в коллег своего отца и предпочитает парфюм с сильным запахом.


Когда у Портера родилась дочь, он сказал Хью:
— Не представляю, что с ней делать. Девчонки… вот как с ними?
— Ничего, — ответил тот. — Нормальная же ситуация. Это единственная женщина, которая будет любить тебя всю жизнь совершенно просто так. Поздравляю, кстати. Как назовешь?
— Думал Джейн, — ухмыльнулся Джон, и Хью едва заметно поморщился, — но решил, что она имеет право на индивидуальность. Надо еще, конечно, обсудить с Дианой.

***
Когда Александре было полгода, и Диана со скандалом вырвалась на чай к подружке по колледжу, Джон мыл ребенку попу под краном, а Хью, закатав рукава рубашки, стоял рядом с полотенцем.
— Представляешь, — сказал Портер и откашлялся, как будто внезапно охрип. — Вот она у меня сейчас вся от запястья до локтя помещается, моя девочка. А потом же вырастет… выкрасит волосы в синий, не знаю… скажет: «Знаешь что, папа!..»
— Обязательно скажет.
— Или вот приведет дрища какого-нибудь. «Папа, он меня трахает!»
— Не завидую парню.
— Ну вот и я тоже.
— Когда отдерешь его от стенки, налить не забудь.

***
Когда умирала Диана, Джон был в Африке, и Хью сорвался в больницу прямо с совещания. Лекси бросилась ему на шею в гулком, пахнущем хлоркой коридоре, и зарыдала, колотя кулачками в его плечо, намокшее от слез и соплей. Так начался персональный ад Хью Коллинсона.
Он забрал девочку в дом, и Дженни, его легкая, милая Дженни, всегда так старательно избегавшая проблем, уже через два дня уехала навестить маму. «Ты справишься, дорогой», — сказала она ему, надевая шляпу и перчатки. Аромат ее дорогих духов повис в воздухе, как невысказанное: «Какого черта, Джен?!»

Диана умерла. Джон затерялся в сельве. Лекси ходила по дому в трусах и футболке, в трусах и джемпере Хью, в трусах и его рубашке, в одних трусах.
— Да Лекси, черт возьми, — рявкнул он однажды, ввалившись в дом после тридцатишестичасового рабочего дня, — оденься!
Мгновение она смотрела на него расширившимися глазами, потом схватила куртку — его куртку — и бросилась на улицу. Он догнал ее у калитки, благословляя Дженни за вечно не стриженную живую изгородь: не хватало только соседей и их ценного мнения. Хью отнес девочку в дом, пытаясь вспомнить, что там ему говорила Денни о психологии подростков.
— Меня никто не любит.
— Лекси, мышка, это не так.
— Где папа?
— Папа работает, он вернется, как только сможет, ты же знаешь, у него нет никого важнее тебя.
— И ты меня не любишь! Отпусти меня!
— Я знаю тебя с самого рождения, как я могу тебя не любить?
Ее волосы пахли чем-то тошнотворно сладким — не то дыней, не то лимонадом «Горная роса». С подростков станется выливать его себе на голову. На диване валялся невыключеннный плеер, из него доносился бешеный бит.
— Что это за музыка?
— Дабстеп. Хочешь послушать?
— Хочу.
Черт с ним - в конце концов, дабстеп не страшнее начальства, лучше тебя знающего, что тебе делать на своей работе.
Хью сходил к одутловатому, потеющему директору муниципальной школы, к тренеру и в зоопарк. Был на ночных катаниях на роликах и на концерте группы из пяти не умеющих петь мальчишек. Глядя на него, ангелы на небесах рыдали от умиления.

Когда она уселась ему на бедра, прижимаясь неразвитой грудью, заслоняя новости в телевизоре и обдавая его запахом дыни, жвачки и краски для волос, он был к этому готов.
— Лекси, нет.
— Я люблю тебя.
— Я тоже люблю тебя, мышка. Почитать тебе перед сном?
— Я не ребенок! Ты не хочешь замечать! Обращаешься со мной, как…
— Как с дочерью друга. Как с человеком, которому нужна помощь. Который толком не понимает, что на самом деле ему нужно.
Против ожидания, она не стала соскакивать и убегать, а прижалась теснее и начала двигать бедрами, дыша ему в шею, чуть ниже уха. Он зажмурился и начал повторять про себя образование степени сравнения прилагательных в арабском языке: кабир — аль кабар, фазир — аль фазар, (Аллах всевидящий и милосердный!), самир — аль самар...
— Лекси, стоп!
Она неприятно засмеялась и спросила:
— Папу боишься? Трус!
Он вытер испарину со лба:
— Трус, верно. Думаю, твоей отец за такие дела содрал бы мне кожу с задницы и натянул мне же на голову. И был бы совершенно прав. Иди к себе, Лекси.
Она бешено глянула на него и убежала наверх.

***
Джон вернулся через две недели, крепко сжал его руку и забрал дочь домой. Та ушла молча и не оглядываясь. Дженни загостилась у мамы, и оказалось, что рубашки у Хью заканчиваются с катастрофической быстротой. Тем утром он надел синюю, решив, что она еще достаточно свежая. Свою ошибку он понял уже на пути к офису, когда от осточертевшего запаха дыни начала привычно болеть голова. Портер поднял голову и проводил его взглядом. Потом вошел в его кабинет и аккуратно закрыл за собой дверь. Щелкнул замок.
— Джон? — Хью поднялся ему навстречу. Ему хватило выдержки не дернуться, когда Портер медленно поднял руку и аккуратно снял с его рубашки, выдергивая из-под воротника, длинный белый волосок, окрашенный на конце в ярко-розовый. — Стоп, это...

Хью успел рассмотреть только замах, размытый и чертовски быстрый. Джон был прав, черт побери, Джон был бесконечно прав, но Хью думал совсем не об этом, когда под твердыми костяшками Портера разошлась кожа на брови. А потом кровь залила глаз, и движения Портера стали неразличимы. Видит Бог, он пытался, уворачивался, выставлял блоки, подсекал и один раз даже провел апперкот прямо в солнечное сплетение. Но Джон бил быстро, чертовски эффективно и рационально-холодно, не гнушаясь ничем. Хью успел подумать, что поставил бы ему твердое «А» на аттестации, прежде чем удар в колено и затем сразу в пах свалил его на пол. Он выдохся и почти не сопротивлялся, когда Портер давил окованным тяжелым каблуком прямо под ребра, в печень. Эту адскую тупую боль он еще мог чувствовать, стонал, корчился, скреб пальцами светлый золотистый ковер и слышал, как с тихим хрустом ломается нижнее ребро, как разрывается к чертям собачьим селезенка. Джон дернул его на себя, переворачивая.
— Лекси… не трогай… она не винова… — Тупоносый ботинок прилетел в висок. Голова Хью мотнулась, из носа брызнула кровь, раскрашивая пол за пределами ковра и светлую офисную мебель концентрическими разводами.

Он уже не услышал, как Лейла Томпсон открыла дверь своим ключом дверь и закричала.

@темы: драбблы, Ответный удар, Джон Портер, ФБ-14

---

Лос-Анджелес, двенадцать тридцать

Название: Лос-Анджелес, двенадцать тридцать
Размер: мини (1200 слов)
Персонажи: Дин О'Горман, Эйдан Тернер
Категория: джен
Жанр: повседневность, ангст. Ангст повседневности)
Рейтинг: G


Солнечный квадрат на полу дрогнул и уехал в сторону, задержался на минуту у шкафа и вполз на стену, повиснув правым углом вниз: в доме напротив распахнули окно в ранее зябкое утро, солнечные блики разбежались по всей улице. Завелся мотор, кто-то весело крикнул и уехал, рокот стих. С шумом поднялись жалюзи булочной, запахло свежим хлебом и грозой.

Дин закрыл глаза. Потерпел минуту, открыл глаза. Закрыл глаза. Сполз с кровати, завернувшись в одеяло, спустился на первый этаж в ванную, засунул за щеку зубную щетку и наклонился, пережидая тошноту. С некоторых пор мимо зеркал он проходил быстро. Или глядя в другую сторону. Или зажмурившись.

Телефон начал звонить и звонил долго, настойчиво, прерываясь, видимо, на вспышки отчаяния на той стороне. Дин терпеливо пережидал, опираясь о раковину и бессмысленно глядя в небольшое высокое окошко. На соседнем дворе цвели крупноголовые одуванчики. Девочка в синем платье играла в ободранный мяч с четкой зеленой полоской: удар в стену, визг, подскок, погоня за мячом. Удар в стену. Визг. Подскок. Дин держал глаза открытыми, а голову прямо. Удар. Визг. Подскок. Телефон наконец перестал звонить. Дин сунул голову под струю воды, подождал немного. Закрыл воду. Потом выпрямился и накинул на плечи полотенце. Удар. Визг. Телефон Дин взял осторожно, не переворачивая дисплеем вверх, и поставил заряжаться. Улыбающийся квакер с коробки с овсяным печеньем равнодушно посмотрел на него. Дин пожал плечами и лег на диван. Температура в доме постепенно поднималась, надо бы встать и закрыть шторы. Надо бы встать. Встать.

Эйдан барабанил сначала в парадную дверь, потом в заднюю. Потом выбил приоткрытое окошко в ванной — слишком маленькое и высокое, с видом на закат, одуванчики и облезлый мяч. Минуту — или сто, или, может быть, сто миллионов — Дин смотрел на замершую в полумраке высокую, очень высокую фигуру и чувствовал, как его желудок, отделившись от тела, парит где-то метрах в двадцати над головой. Потом вспыхнул свет, и Эйдан радостно заорал, оглядываясь:

— Слушай, да у тебя, я смотрю, полный порядок! Обычно когда у людей вот это вот самое, так хлама по колено, коробки от пиццы, жестянки, все валяется. Ну, в кино так показывают. А ты живчик, молодцом! Собаку куда дел, придурок? С ней хоть гулять надо! Попить есть? Черт с ним. Как здесь заказать? Проклятый остров, даже телефоны не как у людей. И я здесь просадил три года жизни! Ладно, два.

— Собака у Сары, — глупо ответил Дин, — с ней гулять надо. Подожди.... ты как тут?

— Я тебе мерещусь, не сомневайся, — заржал Эйдан. — О, булочка! Что-то заждалась... Ты как хочешь, а я собираюсь еще долго жить и радоваться, у меня сериальчик на маме-БиБиСи и вообще большие планы, так что вставай. Давай-давай, мне Сам Питер лично позвонил и сказал, что если ты не соизволишь долететь до ЭлЭй, я могу не рассчитывать на роли выше «вот ваше чертово пальто, мэм». И это при том, что я: раз — не нанимался тебе в мамочки, два — чертовски не люблю отрывать зад от барного стула. Ты в восторге?

— Стул вон там, — задумчиво сказал Дин и махнул рукой куда-то в сторону окна в сад. — Скорее садись.

— Спасибо, Эйдан, я тронут, Эйдан, дай обниму, Эйдан, ну как ты вообще, дружище, сейчас натяну штаны, мы идем в бар отмечать твой приезд, мой любимый сумасшедший придурок, — подсказал ирландец, с грохотом сметая со стула книги и, кажется, старую полуразобранную камеру.

— Сумасшедший придурок, — согласился Дин и закрыл глаза. Минуту было абсолютно тихо. И две. И три. «Все-таки надо сходить к врачу», — подумал Дин и усмехнулся. Смешок съежился в тишине. Часы отсчитывали секунды громко и безжалостно, механизм работал четко. Дин открыл глаза. Эйдан смотрел на него хмуро и зло:

— Реально с катушек съехал, надо же. Я думал, может, творческий период. Очищение там через страдание, еще какая поебень. Ну что, поговорим добровольно с дорогим старым другом или будем претерпевать?

— Что?

— Лишения! — рявкнул Эйдан. — Идиот! У меня через два дня шоу «приходите смотреть наш офигенно натуралистичный фильм и невероятную актерскую игру, особенно вот у тех жутких рож в резиновых масках и тонне программного макияжа»! В Лондоне! А у тебя через три. Не явишься, Вета по судам затаскает, ну Дино! Хотя да, тебя же для этого сначала придется поднять.

— В Лондоне?

— В Лондоне. У меня.

— А у меня где?

— Ты вообще не слушаешь, что я тебе тут говорю, да? Лос-Анд-же-лес. Это другой край света, дружище, даже не отвлекаясь на то, что краев у него, говорят, особенно нет. Слушай, так а найдется что-нибудь попить? Ну, и там... не будет... в общем, никого.

— Никого?

— Ну как... Ты вот будешь. И вообще там все, конечно, будут...

— Никого.

— А никого — не будет, да. Он там... неважно. Я не знаю.

— Ясно.

— Если ты сейчас закроешь глаза, я тебя стукну.

— Валяй.

— Ладно, пойдем другим путем. Если ты сейчас не встанешь и не оденешься, я потащу тебя в паб на своих могучих плечах в чем есть. Сомневаешься?

— Ни секунды.

— Так что?

— Тащи.

Эйдан встал, подошел к нему и начал молча рассматривать, наклонив голову к левому плечу. Дин закрыл глаза. Через мгновение диван ощутимо прогнулся: Эйдан завалился на другой край и откинулся на спинку. Та тихонько скрипнула.

— Знаешь про двух лягушек, которые упали в кувшин с молоком? Одна сложила лапки и захлебнулась...

«...а другая тоже захлебнулась, но дергалась, дергалась, сбила сметану, масло, кувшин, выбралась и поскакала дальше, как ни в чем не бывало, дерганая и мертвая...»

— Я тут провалил кое-что, — сказал Дин пустоте под веками. — Ну и потом там было... с театром... и с выставкой... и вот хотел еще тут фильм...

— Не провалил, — отозвался Эйдан откуда-то из немыслимой дали справа. — У тебя под входной дверью конверт ровняк толщиной с контракт, дубина. Возможно, даже со страховкой.

Пружины скрипят, напрягаясь и расслабляясь снова. Дин слушает, как Эйдан бродит по первому этажу, цепляясь за все и чертыхаясь, потом раздается радостный возглас и сосредоточенное сопение. Еще через несколько мгновений Эйдан сдержанно и даже почти нормальным тоном говорит:

— Добрый вечер, мэм, простите за поздний звонок, не смог вам вовремя ответить, приношу свои извинения, это Дин О'Горман...

Дин улыбается в темноту. Трубка отрывисто вскрикивает и смеется, заверяя «в любое время... разумеется.... мы рады... вам выслали... ждем!», Эйдан льет мед, играя голосом и, Дин мог бы поклясться, лицом, сделавшись неуловимо похожим сейчас на него самого, даже на щеке прорезалась ямочка... Нужно открыть глаза. Дин не может. Ричард сказал бы, поморщившись: «Как пеленки. Обязательно кто-то должен прийти и сменить». Дин думает: «Да». Эйдан орет из коридора: «Ага, и билеты уже неделю лежат. Вот ты все-таки придурок!» И: «Нет, реально вставай, я жрать хочу!»

Дин летит над океаном. Люди негромко разговаривают, их голоса сливаются с ровным гулом моторов, улыбаются стюардессы с синими платочками на длинных тонких шеях. Всегда они улыбаются и всегда они молоды, даже если между последней сигаретой и следующей, которую ты прикурил от нее, пройдет сотня лет.

В аэропорту Эйдан с размаху хлопнул его по спине, облапил огромным горячим плюшевым медведем: «Бороденку сбрей, как только долетишь, обещай мне, Дино, будь хорошим мальчиком! Все, мне на Лондон, давай! Буду тебя смотреть!»

Дин делает шаг вперед и оборачивается:

— Эй! Про Питера ты же наврал?

— Наврал, разумеется, — Эйдан сверкает зубами и бликами на стеклах темных очков.

— Понятно.

— Филиппа звонила. Ну, давай. Удачи!

Дин достает из кармана в спинке переднего кресла журнал и бездумно смотрит на короля гномов и его племянников на обложке. Заголовок гласит «Долгожданная встреча...» и что-то там еще. «Долгожданная встреча», — усмехается Дин. С никем.

@темы: РПС, мини, Динорич