Название: Рассветы весны
Задание: реинкарнация
Размер: миди, 5248 слов
Фандом: The Robin Hood/Робин Гуд
Пейринг/Персонажи: Гай Гисборн, Роберт Хантингтон, Марион Нейтон, Алан Э-Дэйл, братья Скарлетт, Изабелла Гисборн.
Категория: джен
Жанр: повседневность, драма
Рейтинг: G
Краткое содержание: Гай Гисборн заканчивает престижную школу Севен Оукс и школу права в Лондоне, после чего занимает пост помощника Королевского прокурора. Он уверен, что ему предстоит защищать честь и спокойствие Британии от врагов. Но когда тайны политических и экономических интриг Соединенного Королевства раскрывают и делают общедоступными его друзья и бывшие соученики, Гай снова, как и много веков назад, оказывается перед нелегким выбором.
читать дальше— ...и не собираюсь в здравом уме и трезвой памяти считать себя «второй половинкой». Я совершенно, абсолютно целая. Полный комплект!
— Ну и дура, — спокойно сказала Изабелла и щелчком отправила догоревшую сигарету с балкона вниз. Налетел ветер и отнес в сторону сноп красных искр.
Марион сморщилась и помахала ладонью перед лицом:
— Фу-у, запах этот! Как ты можешь курить, потом воняет же от рук.
— А ты не стой рядом, — шепнула Изабелла ей в самое ухо. — Идем, сейчас парни уже закруглятся с судьбами Британии и мира, и начнутся танцы. И да, — она прижала Марион одной рукой к холодному стеклу балконной двери, и та передернула плечами. — Увижу рядом с ним — глаза вырву. И съем.
— Заз, мы с тобой десять лет дружим, а его ты и не видела никогда толком. Что ты говоришь!
— Он мой брат. — Изабелла Гисборн поправила прическу и улыбнулась, весело и зло. — Ты знаешь разницу между моим-не моим? Ну что ты встала?
***
Помощник королевского прокурора Гай Гисборн перевернул надрывающийся тревожными фиолетовыми синусоидами телефон экраном вниз и бесстрастно дослушал указания шефа: проверить все даты в последнем деле, подшить отчеты по оперативной работе, сдать в архив, сделать внушение разведке — вконец обленились... Кстати, как там история с... ну ты понял? Что ты расселся, глаза б мои на вас всех не глядели, иди работай.
Гай вышел в коридор, приятно улыбнулся невысокой темнокожей стажерке и поправил запонку на левом рукаве. Потом нажал на кнопку вызова и поднес телефон к уху.
— Алан.
— Да, Гиз. Слушай, ты прости, я знаю, ты просил не звонить в рабочее время...
— Что у тебя?
— Да тут такое дело... Помнишь, с нами в зал дед ходил, Джим или Джон? Ну такой, язык без костей?
— Помню.
Джон Уинэм отирался в зале часов с шести вечера и до закрытия: подходил к людям и начинал свои длинные, малоинтересные и бессвязные разглагольствования, опираясь тощей жилистой рукой на металлические плечи тренажеров. Месяц занятий он оплатил сам и рассказал всем об этом раз двадцать, не меньше. Зал был его агорой и форумом, он приходил туда говорить с молодыми мужчинами о быстро и бурно меняющейся действительности, о своей катящейся к закату неудачной жизни, о политике и о ценах на молоко. По истечении месяца он договорился с администрацией о том, что будет бесплатно исполнять обязанности кастеляна, и следил за расходом стирального порошка и счетами прачечной и клиринговой компаний с таким рвением, что администрация клуба сдалась и обменяла его услуги на право пользоваться залом. Тренажеры он никогда не занимал. Постепенно к нему привыкли, стали отвечать и даже занимали место в сауне после тренировок.
— А где дед-то наш?
— Да зацепился с Крошкой Джоном языком за Шотландию.
— Ну, это надолго...
Через пару месяцев Гай узнал, что старик несколько лет судится с собственными сыновьями за права на дом в пригороде.
— Не понимаю тебя, Гай, — тревожно сказал тогда Робин, пытаясь заглянуть ему в лицо над кружкой с элем. — Что за незаживающая кровоточащая ранка на девственной плеве, с твоим-то опытом? Все уже так раздолбано должно быть... Люди вон убивают из-за коробки спичек. До смерти. Гай?
Еще через три месяца он получил адвокатскую лицензию и покончил с этой постыдной историей за одно заседанием
«Учтите, Гисборн, я не терплю благотворительности», — хмуро сказал шеф.
«Учту», — согласился Гай.
— Так вот, — сказал Алан в трубке, помявшись еще немного. — Помер старик. Я что-то так расстроился. Не ожидал даже от себя. Гиз, ты слушаешь?
— От меня ты что хочешь, Ал? Прислать тебе валерьянки?
— Да нет, ну... я просто...
— У тебя все?
— Ну да, извини...
Гай закончил вызов и скривил тонкие губы: «Впечатлительный придурок»
«Отмороженный сукин сын», — пробормотал Алан Э-Дэйл, запихивая телефон во внутренний карман пиджака. Руки у него тряслись, поэтому телефон упал на пол, и экран покрылся сеточкой трещин.
* * *
Когда школа Севен Оукс во время летней практики копала свою первую Трою, за хлебом нужно было ходить за пятнадцать километров, по жаркому выгоревшему полю, вдоль парящей, пахнущей раскаленным асфальтом дороги. На желтые футболки Школы Юных Археологов тучами слетались все окрестные жуки. Роберт Хантингтон выдержал ровно один раз.
— Откуда хлеб там берется, в магазине?
— Приезжает машина.
— А где она едет? По этой дороге?
— Не знаю. Наверное.
— А можно ее прямо здесь остановить?
— Как ты собираешься останавливать машину?
— Очень просто. Нас же трое. Возьмемся за руки, перегородим дорогу...
— Ага... Водитель выйдет и наорет на нас матом.
— Если вообще не переедет, — меланхолично откомментировал Алан Э-Дэйл, боровшийся с очередным солнечным ожогом. В конечно итоге именно Алан, а точнее, его невосприимчивость солнечного света, и решила дело. Спор между пятнадцатью километрами и пятью выиграло чувство риска.
Грузовик затормозил с визгом, из-под колес полетели мелкие камешки, черные кусочки асфальта.
— Да что ж вы творите, сукины дети! — заорал водитель, высовываясь из кабины. — Вот я вас сейчас!...
— Здравствуйте! — завопил Робин, подпрыгивая, чтобы его увидели. — Здравствуйте! У нас тут лагерь! А мы за хлебом идем! Очень далеко до магазина...
— И жарко, — вставил Э-Дэйл. Гисборн просто молчал.
— А вы нам хлеба не продадите здесь? А то очень далеко и тяжело. Пожалуйста! У нас вот деньги! И разгрузим мы сами!
— Не положено! Деньги у них... Сколько вам хлеба надо?
— Три вот таких ящика! Мы в рюкзаки переложим.
— Свято-о-ой Сульпиций, — присвистнул водитель и решительно полез в кузов.
— Ну вот, — обреченно сказал Э-Дэйл, — все-таки переть по жаре до магазина. А ты «все люди добрые, все люди добрые...»
— Ну что стоите, сукины дети, — заорал шофер, — залезайте живо! У меня график! Где у вас тут лагерь?
Его звали Джон Армстронг. Когда в конце августа сворачивали раскопки, он заезжал на прощальный костер, крепко выпил с директором школы, подарил Хантингтону настоящую шоферскую кепку и все говорил: «Эх, скауты, давайте приезжайте на следующий год. В горы сходим!» На следующий год грузовик с хлебом водил Джим Оллбридж, хмурый и правильный, как Гисборн. Хлеб он разгружал строго по накладной у магазина.
Когда над морем полыхнуло, и гроза надвинулась, расправляя широкие плотные рукава, Алан забегал и заорал:
— Быстро из воды! Вышли все из воды! Из воды вышли! Под навес!
— Чего он орет? — поинтересовался у Робина Гай — тощий, мокрый; его кудрявые волосы завились длинными спиральками. — Он разве дежурит сегодня?
— Нет. Он просто грозы боится.
Все сбились под навесом и смотрели, как дождь идет над морем серой стеной.
— Ой, — сказали вдруг братья Скарлетт, — а у нас же там... — и быстро выскочили в грозу, помчались вверх по склону. Вода неслась непрерывным потоком, выворачивая камни, тропинка превратилась в русло небольшой речки.
— Блин, — сказал Робин, — блин. Антенны. Кто знает заклинание от молний? — и тоже побежал наверх, поскользнулся на повороте, боком проехался вниз, встал и снова побежал.
— Вле-тит, — лирично и нараспев сказал Гай.
— За рубашку?
— И за рубашку тоже. А вообще у них там антенное поле. Директор не знает.
— Елки, — с отчаянием сказал Алан, — сейчас прямо в поле и шандарахнет. Елки-палки. Ну, а чего я стою? Я тоже пошел.
— Куда ты пошел? Ты же грозы боишься.
— И высоты, — тоскливо сказал Э-Дэйл. — Ну а что делать?
Он глубоко вдохнул и вышел под дождь, попробовал идти вверх по размытой тропинке, поскользнулся и пополз рядом, цепляясь за длинные жесткие стебли травы.
— А я... — начал Гай.
— Стоять! — хором сказали Адам и Джон. — Мы здесь тоже при деле, — пояснил Адам. — Располовиниваем вероятность попадания молнии, понятно?
Громыхнуло прямо над головой, молния ударила в огромный валун на берегу, по нему пошла черная трещина.
— Вот, — тихо сказал он, — примерно так.
Гроза бесилась два часа. За это время никто из них не вернулся, и Гай понял, что Адам вполне всерьез примеривался заплакать.
* * *
В душном маленьком баре со стробоскопом под потолком было шумно. Робин взял кружку обеими руками и хитро глянул на Гая поверх шапки пены.
— Так что Марион?
— Марион... Знаешь, я бы на ней женился.
— Иди ты!
— Честное слово. Она сейчас в Королевском госпитале, на Виктория, знаешь? Ухаживает за детишками переселенцев...
— Пакис?
— Следи за языком.
— Простите, ваше королевское прокурорство. И что?
— И там сейчас простуды у них, болезни. Она заваривает какую-то целебную траву, в которую верят женщины и дураки: засыпает ее мерной ложечкой в термос, заливает кипятком, закручивает, отмеряет время....
— Ну?
— Потом говорит: пора! Достает ситечко и сцеживает туда эту жижу. Понимаешь, да? Два литра целительного настоя утекают в лондонскую канализацию. У нее в руках остается ситечко разбухших опилок. Робин! Ни один мускул не дрогнул на ее породистом аристократичном лице! Она спокойно говорит: «Не так!», выбрасывает опилки и начинает все снова. Снова!
— Охренеть!
— Когда я на нее смотрю — чувствую, что в моей жизни появляется опора, стержень...
— Шест...
— Придурок.
— Да ты сам-то себя слышишь?
— Я женюсь на ней.
— Не женишься. — Робин залпом допил свою пинту и жестом подозвал официанта, показывая пальцем «повторить». — Не женишься.
* * *
Поиграть в догонялки мальчишки всегда выбирались на станцию. Это строжайше запрещалось, и запрет придавал обыкновенной игре прелесть недозволенной. Они чертили мелом на платформе границы, в пределах которых можно было бегать, в попытке улизнуть от водящего притирались вплотную к беленым оградам, и строгий кастелян всегда изобличал преступников по меловым разводам на куртках. Они прыгали с платформы через канаву, соревнуясь в смелости, и залезали на крышу билетной будки, чтобы посмотреть, как выныривает из леса поезд. Вечерами сидели на теплых рельсах и по их вибрации пытались определить, как далеко ушла последняя электричка.
Провожать ее было обязательным ритуалом. Приглашенные лекторы уезжали вечерами. Дети прятались в орешнике и смотрели, как они идут до станции — степенные, с портфелями и в шляпах. Электричка возвещала о себе пронзительным долгим свистом. Потом из-за поворота появлялся столб света, в нем носилась мошкара и ночные мотыльки. Она подлетала к платформе, яростно, с визгом, тормозила всеми колесами сразу, раскрывала двери. Обычно в это время уже никто не выходил. Профессора и ребята, не жившие в школе, втягивались в ее уютное нутро, машинист неразборчиво бормотал про «дрь закрся остржн след стця кнгстн», и поезд уносился навстречу зеленому огоньку вдалеке, распространяя волны горячего воздуха и тоски по несбывшемуся. Мальчишки стояли у шлагбаума, подталкивая друг друга локтями, и вслух считали вагоны, глядя на их освещенные окна, представляя себе такие уютные желтые лаковые скамейки и усталую тетеньку, продавщицу мороженого. Потом шлагбаум медленно поднимался, и дребезжащий старый звонок замолкал.
Однажды Гай упал под электричку. Ребята заигрались допоздна, бегали по платформе и забыли о времени, даже о том, что пора идти на ужин... а может быть, было важно доиграть до каких-то победных очков - это быстро стерлось из его памяти. Он помнил, что поскользнулся на металлическом краю платформы и неловко полетел вниз, на шпалы, уже перед самой приближающейся синей громадой, как-то неудачно ударившись спиной. Адреналиновая волна захлестнула его с головой. Время растянулось и потекло медленно-медленно, по каплям. Стало очень тихо. И, как на картинке в учебнике по физике, в голове у Гая кто-то прочертил стрелки: от него до поезда и обратно. V такое-то, S такое-то, t неизвестно. А сверху, с платформы, спрыгнул Алан, и его куртка смешно хлопнула, как крылья у Бэтмена. Он схватил Гая за футболку и затолкал под платформу. Поезд просвистел перед самыми их носами. Обрушился визг тормозов, скрежет, с другой стороны платформы спрыгнул Робин и быстро-быстро пополз к ним на коленках. Под платформой было сыро и пахло смолой.
Электричка отошла. Почти перекрывая ее шум, без остановки матерился второй машинист, высунувшись по пояс в выбитое окно. Гай, Алан и Робин выбрались на рельсы. Ребята подошли к краю платформы и помогли им забраться обратно, и все молча пошли по дорожке к школе. Стрекотали кузнечики. Неожиданно Алана затрясло так, что стало слышно, как стучат зубы.
— Ты что? — спросил кто-то из Скарлеттов. — Замерз что ли? — И они оба, как по команде, стали стягивать куртки.
— Н-ничего, — ответил Алан и попытался засмеяться. — Я в-вдруг в-вспомнил. Я же в-высоты боюсь. И прыгать тоже...
И Гай тоже вспомнил — действительно, Э-Дэйл же боится прыгать. Он никогда не прыгал с платформы через канаву и говорил, что выделяться надо умом.
* * *
— Как в прокуратуре?
— Как в бассейне с акулами.
— Знаешь, мне трудно понять, чем это вызвано, но слово «средний» написано там на каждом лице. И так везде, во всех аппаратных джунглях. Не дураки, нет — средние, как зияющее, положительное свойство, результат какой-то адской эволюции. Поэтому единственные, кто там средний и при этом способен к самостоятельному шевелению, — безумцы.
— Как тебя взяли-то?
— Ну, как... Посмотрели на оценки в дипломе и по аттестации и взяли. Шеф мой, Вейзи, держит мою автобиографию двумя пальцами и спрашивает: «Вы, мистер Гисборн, я надеюсь, не из этих?... Не из либералов?»
— Ого! А ты, конечно, не промолчал.
— А я ему: «Конечно, из либералов, это наша семейная традиция. Моего прадеда за либерализм выгоняли из Оксфорда». Отреагировал, как меломан на мат во время пианиссимо. Монархист, католик, социал-дарвинист, а также ревнитель расовой чистоты — и все это один человек.
— Дрянь человечишко-то. Все вот это, что ты рассказываешь, представлялось мне совершенно сюрреалистическим, пока я не попал в Общественную палату и не посмотрел на лица. Это ноль на входе, ноль на выходе и много активности для превращения первого во второе, плюс совершенно особая корпоративная культура, в основном сводящаяся к взаимному пожиранию под ковром. Так что я тебе верю, как себе. А Марион как?
— Борется.
— С неизбежным?
— В основном со мной. Я ее убеждаю, что нужно взять крепкий чай, лимон, малину, черную редьку, мед, куриный бульон, отвар ромашки и выкинуть на хрен всю эту тепло-ламповую фигню. И колоть нормальный антибиотик — как нормальный, блин, человек двадцать первого, блин, века.
— Да она буквально привела тебя в чувство!
— Только чувство это почему-то оказалось лютой яростью.
— Еще по одной?
— Ты платишь?
— Чего вдруг?
— Ты граф, а я сотрудник бюджетной организации.
— Умеешь аргументировать.
* * *
В июле-августе, когда на влажный остров спускается жара, сезонное безумие накрывает всех женщин, раскрывающих жадные рты, как большие серые рыбы, вышвырнутые из моря.
В начале августа в школе Севен Оукс, в застывшем, гудящем теплыми шмелями Кенте, закрывалась очередная летняя научная школа. Профессора расслабились и выпивали со студентами, приезжие носились с блокнотами, записывали адреса и телефоны, лодочник Джим Мэнфилд строго и в который уже раз требовал сдать весла. «Прямо хоть контракты у них забирай в залог», — шумно причитал он, бродя между корпусами и жарко дыша парами виски.
Темнота упала резко, одним движением. Зажгли синие фонарики вдоль дорожек, вокруг них закружились мелкие белые бабочки. Роберт Хантингтон один вышел с гитарой, пробежался по ладам, зачем-то покрутил колок у пятой струны и тихонько прокашлялся, попробовал голос. «Мальчик-эльф», — вздохнула рядом с Гаем толстая тетка, владелица ресторанчика и гостиницы в ближайшем городке. Робин запел, и все замолчали. Так бывает иногда в операх, если очень удачно подобраны тембр и колоратура: герой только рот открыл — а ты уже понимаешь, положительный он персонаж или отрицательный. Поэтому когда сюжет требовал положительного, им, как правило, оказывался Робин с его юным звонким тенором, а «врага вообще» обычно изображал Гай. Басом.
В этот раз Робин подошел к вопросу серьезно. Его голос безжалостно прошелся по всем болезненным точкам, чувствительно зацепив что-то в глубине. Захотелось всплакнуть и засмеяться одновременно. Зрители заерзали, ожидая указаний. Робин уронил челку на гриф, тряхнул головой и нежно вывел последнюю фразу. Тишина разорвалась. Все заорали одновременно, девчонки завизжали, даже рестораторша сложила руки рупором и завопила что-то неразборчивое, но явно восторженное. Директор Севен Оукс в первых рядах встал и раскланялся, ему хлопали, его дергали сзади за пиджак, чтобы не мешал смотреть, студенты обнимались и поздравляли друг друга с очередной победой в бесконечном состязании.
Робин посмотрел на братьев Скарлетт. Они спокойно ухмылялись. Стало очевидно, что у них в рукаве спрятано какое-то хамство. Возможно даже, новое сверхсекретное оружие, разработки скрытых лабораторий. Директор Севен Оукс хрипло крикнул в микрофон, что надо, уж так и быть, досмотреть и остальных, вдруг им тоже есть, что сказать, — и волнующееся людское море слегка притихло, ожидая их выхода. И они вышли.
Иногда не бывает решения эффектнее, чем самое простое... а может, это были жара и лето, и темное синее небо в падающих звездах, и ощущение грядущего, твоего, только тебе —счастья, такого близкого, что протяни руку и схватишь,. Они просто сняли футболки, загорелые сильные мальчишки — светлые джинсы и синие отражения фонарей в пряжках ремней — Уилл и Люк, в совершенстве владеющие своими гибкими телами, Алан, Джон и Адам… Они собрали сложную балансовую пирамиду, руки и ноги как опоры, спины как перекрытия. Когда она рассыпалась, раскатилась тугими клубками, кто-то ахнул, кто-то предупредительно вскрикнул — а они выпрямились, заняв свои четкие места в картинке. Девчонки орали так, что охрипли, сорвали голоса. Марион Нейтон уперла растопыренные пальцы в брови, облизнула верхнюю губу и сказала: «Все… все, сегодня, я решила, сегодня. Ты думаешь… получится?» Робин сунул руку в карман, погремел монетками, проволочным человечком, ключами от комнаты. «Вот. Второй корпус, на втором этаже слева, семнадцатая комната». «Только не говори «спасибо», — про себя и быстро, как заклинание, — только не вздумай…» Она втянула воздух через передние зубы и спросила: «Ты же там не один?» «Гиз тоже сегодня уедет. Сдашь ключ, да?» Она кивнула, выпрямилась и пошла через толпу, отчаянно уверенная и трусящая одновременно.
На завтрак давали обязательную кашу, тост с маслом и джемом, скверный кофе.
— А где Марион? — спросил Гай, облизывая ложку. — Взять ей завтрак или съесть?
— Съесть, — решительно ответил Робин.— Она еще вчера с девчонками уехала, за что-то они там языками зацепились.
Гай поднял глаза и посмотрел на него очень внимательно. Робин схватился за чашку:
— Кому еще кофе принести?
* * *
Самый накал пришелся на февраль. Настороженно замерла Америка, и Алан рванул в Китай и Гонконг. За веселыми бравурными строчками читалось напряженное предчувствие катастрофы, и это постоянное «бип-бип-бип, ждите-ждите-ждите, на связи». Братья Скарлетты сорвались к нему, нарушив свой режим содержания. Гай ругался хрипло, грязно: один раз их уже брали на краже информации, но тогда ему удалось вытащить, отделаться условным. Робин держал руку на пульсирующей вене 24 часа в стуки. Он помнил наизусть все коды ко всем счетам, он уже знал, что грянет, но пока не понимал — когда, как не понимал этого никто. Цунами ударило в рынки второй неделей марта, американцы утопили мировую экономику за пять недель. Стоя перед выбором: дать рвануть вверх Китаю или уничтожить всех, но не дать лидерства кому-то одному, они выбрали второе.
Робин говорил потом, что он едва не свихнулся в этой тишине с февраля по апрель. За четыре дня до объявления банкротства Леман Э-Дэйл прислал: «Убирайте живых». Хантингтон запомнил этот день до секунд. Сразу накатило тяжелой красной волной, затошнило, переключился скоростной режим, секунды в углу монитора капали медленно и спокойно: тридцать четыре...тридцать пять... тридцать шесть... торгового времени оставалось двадцать семь минут. Он набрал Гисборна: «Алан говорит, надо сливать оборотку». Пять секунд. Шесть. Семь. Восемь. «Убирай, — сказал Гай тихо. — Ради бога, очень быстро». Это дикое, неправдоподобное ощущение, когда все зависит только от тебя. От скорости твоих пальцев. От того, как отработает система. Пот катился дорожками по его вискам и заливал рубашку. На минуту он подумал — а если Алан ошибся? Сейчас решением одного человека, по большей части интуитивным, мы убираем громадные суммы из текущего оборота... а если это ошибка? У него кружилась голова, как бывает в кабинете у окулиста, если на один глаз надеть очень сильную увеличивающую линзу, а на другой — уменьшающую.
Робин все же до конца не верил, что все будет именно так. Отлучение от работы — запросто, потеря всего — да что там терять... Не верил, что игра закончится очень просто. До того момента смерть была смешной шуткой, очень страшной, но призрачной угрозой. Наказать. Лишить сладкого. Не выпустить в город на выходные. Но смерть не входила в его расчеты так же, как в детские игры не входит возможность серьезного завершения. Что значит убить? Как можно убить? Убить живого человека?
Гай прилетел в Лондон — уставший, посеревший, но спокойный — и скомандовал: «Ну давай, пойдем». — «Куда?» — «Не знаю. Пить. Плакать. Гулять». Они прошли за ограду Кенсингтонского сада и долго-долго шли по твердой сыпучей пыли, а Гай говорил, ровно и тихо: «Ты зря ей не скажешь, она лучше тебя все понимает про потерять и про плакать», — и Робина захлестнуло яростью: это было не то, не нужно лезть, не нужно трогать. Он резко развернулся и увидел в закатном свете, что у Гая на небритой щеке тоже блестит след от слез. Он остыл мгновенно, опустил голову, а Гай схватил его за шею, пригнул вниз и начал тормошить, гладить по голове, трепать волосы... так они делали в детстве, когда Робин был самым младшим, а потом резко перестали. Гай развернул его к себе, и Робин отстраненно подумал: какой же он все-таки высокий, намного выше него, и взгляд еще такой... но ему, чтобы смотреть свысока, не надо быть выше ростом, это у него врожденное. Гай закрыл Робину уши ладонями, стало гулко, как под водой, и тот считывал у него с губ: я люблю тебя, я тебя очень-очень люблю. И подумал: мы перестали же об этом говорить вслух довольно давно, едва ли не со школы... нет, попозже, потому что... потому что... почему?
* * *
В холле было гулко и тихо. Если заплакать, эти сволочи, твои друзья, которые прячутся на лестнице, на втором пролете, где зимний сад, все услышат.
— Мама, так ты поедешь с папой?
— Ну конечно, дорогой. Это, можно сказать, моя работа. Я должна там быть.
— А почему ты не можешь взять меня с собой, мама?
— Ну что ты, дорогой, здесь тебе будет лучше. Ты должен хорошо учиться. Алан, вернись, я сказала. Алан!
Начинается дождь.
Неделю Алан Э-Дэйл прожил в отдельной комнате, один. На столе были навалены краски, рисунки, плохо высохшие и слипшиеся. К нему ходили веселые молодые девушки-психологи, они садились перед ним на корточки, брали за руки и улыбались. Выходили злые, с лицами в красных пятнах.
Робин и Гай сбежали в сад после ужина, прижались носами к стеклу:
— Что с ним?
— Наверное, шок. Ты что, не знаешь? Его лечат электричеством. На голову надевают такой шлем — ф-фух, бах, разряд, молнии... Уилл и Люк вчера видели, как ночью тут синие блики были в комнате...
— Да все ты врешь! Давай постучим. Алан! Ал! Алан, это мы! Алан, ты что, не слышишь?
— Перестань...
— Алан, это мы! Алан!
— Хватит...
— Алан!
Гай ударил кулаком, раздался звон, шум падающего стекла, по его руке медленно поползли красные струйки. Прибежали старшие ребята и позвали директора, тот примчался растрепанный, без очков и в свитере на левую сторону, схватил Гая на руки и крикнул Робину: «В спальню, живо!» За его спиной маячила перепуганная девушка-психолог.
Гай пришел поздно, солидный и взрослый, поправил на брате одеяло и гнусаво распорядился:
— Ты спи. Все будет хорошо.
— Что будет? — сонно спросил Робин. — Что вы там делали?
— Чай пили. Разговаривали по-взрослому.
— А что будет хорошо? Ты сам не знаешь, да?
— Спи уже. А то щас как врежу...
Алан Э-Дейл не встречался с родителями больше никогда. Его мать и мать братьев Скарлетт подолгу ждали внизу, в красивом, выложенным белым мрамором холле, всхлипывая и делясь переживаниями. «У них там клуб по интересам», — высказался как-то Гай. Гислейн, его мать, ссутулившись и стараясь казаться незаметной, проскальзывала мимо них наверх, приносила шуршащие кулечки с дешевым лимонным печеньем и подолгу просила Гая хорошо учиться и как следует устроиться в жизни. Пуговицы на ее блузке почему-то всегда бывали застегнуты наперекосяк.
* * *
Иногда Робин представляет себе:
Они лежат, обнявшись, под окнами в скошенной крыше, тонкая простыня обрисовывает контуры тел, и он лежит на спине, обнимая ее за талию, а она свернулась у него на плече, и он даже во сне немного хмурит брови, потому что теперь он главный и так много всего нужно решить, а она тихонько улыбается, потому что теперь появился кто-то, кто все решит за нее. А еще он отодвигает ее от квадрата света из второго окна: тот падает на ее обнаженные колени, и ему кажется, что кто-то сверху, может быть, смотрит на нее.
Иногда Робин представляет себе:
Она болеет и бродит по дому, смотрит, как по скошенным стеклам бегут струйки воды, ложится на краю кровати как раз в квадрате света, чтобы читать, не включая лампы, а он рассеянно смотрит в монитор у себя на работе и теребит пуговицу на рубашке или нижнюю губу, пишет: «Что тебе привезти?», она отвечает: «Себя и быстрее». Темнеет, она не хочет прибираться, и все, как прежде, валяется по всей комнате: журналы, ореховая скорлупа, кругом пустые стаканы, а в них — засохшие лимонные дольки. Телевизор плохо принимает, фильма почти не видно, но она оставляет звук, готовит куриные грудки в соевом соусе и белом вине. Когда он приезжает, она сразу начинает ныть, что скучно и она хочет в кино, он говорит «нет», потому что она больна, а она злится, что он всего лишь не хочет никуда ее пускать, она и так никуда без него не ходит. Они ссорятся, совсем темно, и по стеклам по-прежнему стучит дождь.
Иногда Робин представляет себе:
Осень, и она идет ему навстречу с букетиком кленовых листьев, в замшевой юбке и с замшевой сумкой, в черной водолазке с высоким горлом. Ему не нравится, что она носит высокие ботинки с курткой, и они опять ссорятся, она говорит, что он зануда, а он думает, что все, все, все, что он делает — абсолютно напрасно и никому не нужно, потому что он вчера сказал: «Я люблю тебя», а она ответила: «Хорошо», а о чем думает она, Марион, он даже и не представляет.
Когда братьев Скарлетт взяли по обвинению в краже и продаже информации, когда все тайные делишки короны вдруг оказались в открытом доступе в сети, Робин пришел к Гаю и долго сидел молча, яростно кусая губы. Потом встал и вышел, так и не сказав ни слова. Через три часа Гай прислал ему сообщение: «Я возьмусь. Но мы проиграем».
«Не проиграем, — ответил Хантингтон. — Не теперь».
Изабелла шевельнулась рядом с ним и спросила, не открывая глаз:
— Хочешь втянуть моего брата в свои воровские делишки?
— Нет.
— Попробуй. Если с ним что-то случится, я убью тебя, можешь мне поверить. Воткну шпильку для волос под кадык во сне.
— Я верю тебе, Заз. Спи.
* * *
В яблоневых садах, в теплых осенних листьях, под белесым выцветшим небом подрастают мальчишки: бледные, нескладные, худые, с веснушками на облупившихся носах. Они шлепают босиком по мелководью, по белому кварцевому песку, смотрят, разинув рты, на ярких поздних сентябрьских бабочек, которые поднимаются высоко над водой — так высоко, как не могут летать бабочки. В классах тихо и солнечно. В столбах света носятся пылинки, на рассохшийся паркет под доской оседает меловая пыль. Мальчишки щурятся на длинные формулы, пачкают щеки в канифоли, паяя схемы в лабораториях. Подростки читают с фонариками под одеялами, играют в парке в героев и злодеев, растут. Дружелюбно распахнутые взгляды переходят в сосредоточенно изучающие, доверчиво-детские становятся иронично-насмешливыми, золотистый пух над верхней губой делается гуще, оставляет красные полоски на коже, если пытаться, забывшись, вытереть нос тыльной стороной ладони.
В Гае метр девяносто роста, а в его голове взаимосвязь всего живого. В его будущем — работа в королевской прокуратуре и отчаянная, заведомо проигрышная борьба за то, что он считает справедливостью. А пока он рисует на последних страничках тетради по английской литературе длинные причинно-следственные схемы, повторяет как заклинание формулировки римского права и любит в сумерки смотреть через стекло в сад.
Алан бродит вечерами один в парке. Он всегда опаздывает к отбою и свистит у пожарной лестницы. Тогда кто-нибудь забирается на крышу и спускает ее вниз, втаскивает его через чердачное окошко. Алан, когда вырастет, защитится по алгоритмам, бросит работу в банке и будет заниматься вскрытием государственных баз данных еще два года, до самой гибели. От изящного задумчивого мальчика останутся только тщательно ухоженные руки с тонкими пальцами — предмет постоянных насмешек друзей-хакеров, которым было тяжеловато продираться через его завуалировано-издевательский код.
В Робине столько концентрированной ярости на кубический сантиметр Вселенной, что, кажется, когда она рванет, не будет сомнений в том, кто запустил реакцию. Даже когда он лежит, свесив с кровати руку, и тихо смотрит прямо перед собой, на горле бьется жилка, стремительный пульс: 400, 500, 600 ударов в минуту. Иначе можно все не успеть. Иначе не успеешь перевернуть мир и спасти всех людей. Иначе не будешь раздавлен гусеницами существующего — и всех устраивающего — миропорядка.
* * *
— Ты играешь в шахматы, Заз? Ну разумеется, ты играешь, он тебя научил... Знаешь, что такое эндшпиль? Это заключительная часть шахматной партии. Когда у тебя уже не осталось фигур, только король... и пешки.... пешки. Вот именно. Да еще и на чужом поле. Ты так и будешь стоять? У тебя там пистолет в сумочке, да? Хорошо. Это хорошо.
Знаешь, мне ведь сказали, что если бы только пуля, если бы только тот огнестрел — он бы выжил, он ведь такой крепкий. Ну, легкое пробито, но это ничего, ничего... Сказали — не выдержало сердце, что у него инфаркт был, ну вот тогда, когда Алан погиб. А я не знал же, никто не знал, он не сказал никому, все на ногах перенес.
Я ведь мучаюсь от того, что был готов рисковать собой, готов был подставиться. Понимал, что делая вот это — встаю на прямой линии огня. Это не страшно. Это как раз нормально. А вот когда не себя, а другого — это невыносимо. Это та самая боль, с которой жить — нельзя. Которая требует замещения. Есть вещи, которые ум не вмещает. Как бесконечность. Как смерть. Как вечность. Выкручивается, как может... и как не может тоже. В это невозможно поверить. Невозможно поверить, что тебя опять бросили. Что бросили навсегда. Нет такого слова — навсегда. Невозможно сказать себе: теперь все. Даже если ты нес гроб. Даже если помнишь его тяжесть на левом плече. Даже если так. Невозможно. А уж если не видел — и подавно невозможно. Невозможно поверить в телефонные слова. Я даже не берусь еще осознавать. Даже не прикасаюсь. Разрешаю себе не верить. Это невозможно вынести — столько боли в одном месте. Нужно очень, очень много времени. Наш самой дорогой ресурс, всегда. Был и остается. Где же его взять столько, чтобы было достаточно? Ты не присядешь? Не хочешь сидеть со мной рядом, я понимаю.
Тут ведь, чтобы объяснить, надо, наверное, брать с самого начала. С самого-самого. У меня четкая картиночная память, и я его спрашиваю: тебе сколько лет? Мне шесть, а он покровительственно говорит: да ты еще маленький, вот мне семь... и как я тонул в реке, и как яблоки таскали из сада, и как он упал под пригородный поезд, и вообще все, этого всего столько было... И как он говорит: Господи, неужели нельзя дать мне умереть спокойно, что, я должен в свои последние минуты любоваться опять твоей несносной физиономией, Робин? И я ухмыляюсь, и он тоже, потому что это же все шутки такие, шутки, и потом — я отворачиваюсь к окну, прыгаю, оперевшись руками на подоконник, он высокий, а я тяжелый, на коже остаются следы от края подоконника, красные полосы, и я слышу, что гудеть стало ровно, и завыло в коридоре... понимаете, фокус переключается, поворачиваешься и тупо-тупо смотришь на собственные ладони, и самое важное, что есть на свете, — это красные полосы на них, ничего больше нет, мир кончился, а ты стоишь и смотришь на свои руки, а на них полосы. Стоишь и смотришь. Глаза поднять не можешь. Не можешь. Не можешь. В фильмах про врачей показывают, как люди кидаются, хватают, начинают тормошить, кричать — это неправда. Ничего этого нет. Есть полный ступор. Из легких откачали воздух — а больше воздуха нет. Во всей вселенной больше нет. И если ты выдохнешь, а дышать больше нечем — ты умрешь прямо сейчас. Прямо здесь. И самое главное: почему такие красные полоски на руках?
Я был с ним. Я был там. Знаешь, как начинают причитать: ах, если я был там! Так вот — я был. Я не знаю, как с этим выживать. И как ужас может длиться столько времени, не ослабевая. И этого даже мало за то, что я сделал, или чего не сделал, я не знаю.
Заз, что ты молчишь?
Задание: реинкарнация
Размер: миди, 5248 слов
Фандом: The Robin Hood/Робин Гуд
Пейринг/Персонажи: Гай Гисборн, Роберт Хантингтон, Марион Нейтон, Алан Э-Дэйл, братья Скарлетт, Изабелла Гисборн.
Категория: джен
Жанр: повседневность, драма
Рейтинг: G
Краткое содержание: Гай Гисборн заканчивает престижную школу Севен Оукс и школу права в Лондоне, после чего занимает пост помощника Королевского прокурора. Он уверен, что ему предстоит защищать честь и спокойствие Британии от врагов. Но когда тайны политических и экономических интриг Соединенного Королевства раскрывают и делают общедоступными его друзья и бывшие соученики, Гай снова, как и много веков назад, оказывается перед нелегким выбором.
читать дальше— ...и не собираюсь в здравом уме и трезвой памяти считать себя «второй половинкой». Я совершенно, абсолютно целая. Полный комплект!
— Ну и дура, — спокойно сказала Изабелла и щелчком отправила догоревшую сигарету с балкона вниз. Налетел ветер и отнес в сторону сноп красных искр.
Марион сморщилась и помахала ладонью перед лицом:
— Фу-у, запах этот! Как ты можешь курить, потом воняет же от рук.
— А ты не стой рядом, — шепнула Изабелла ей в самое ухо. — Идем, сейчас парни уже закруглятся с судьбами Британии и мира, и начнутся танцы. И да, — она прижала Марион одной рукой к холодному стеклу балконной двери, и та передернула плечами. — Увижу рядом с ним — глаза вырву. И съем.
— Заз, мы с тобой десять лет дружим, а его ты и не видела никогда толком. Что ты говоришь!
— Он мой брат. — Изабелла Гисборн поправила прическу и улыбнулась, весело и зло. — Ты знаешь разницу между моим-не моим? Ну что ты встала?
***
Помощник королевского прокурора Гай Гисборн перевернул надрывающийся тревожными фиолетовыми синусоидами телефон экраном вниз и бесстрастно дослушал указания шефа: проверить все даты в последнем деле, подшить отчеты по оперативной работе, сдать в архив, сделать внушение разведке — вконец обленились... Кстати, как там история с... ну ты понял? Что ты расселся, глаза б мои на вас всех не глядели, иди работай.
Гай вышел в коридор, приятно улыбнулся невысокой темнокожей стажерке и поправил запонку на левом рукаве. Потом нажал на кнопку вызова и поднес телефон к уху.
— Алан.
— Да, Гиз. Слушай, ты прости, я знаю, ты просил не звонить в рабочее время...
— Что у тебя?
— Да тут такое дело... Помнишь, с нами в зал дед ходил, Джим или Джон? Ну такой, язык без костей?
— Помню.
Джон Уинэм отирался в зале часов с шести вечера и до закрытия: подходил к людям и начинал свои длинные, малоинтересные и бессвязные разглагольствования, опираясь тощей жилистой рукой на металлические плечи тренажеров. Месяц занятий он оплатил сам и рассказал всем об этом раз двадцать, не меньше. Зал был его агорой и форумом, он приходил туда говорить с молодыми мужчинами о быстро и бурно меняющейся действительности, о своей катящейся к закату неудачной жизни, о политике и о ценах на молоко. По истечении месяца он договорился с администрацией о том, что будет бесплатно исполнять обязанности кастеляна, и следил за расходом стирального порошка и счетами прачечной и клиринговой компаний с таким рвением, что администрация клуба сдалась и обменяла его услуги на право пользоваться залом. Тренажеры он никогда не занимал. Постепенно к нему привыкли, стали отвечать и даже занимали место в сауне после тренировок.
— А где дед-то наш?
— Да зацепился с Крошкой Джоном языком за Шотландию.
— Ну, это надолго...
Через пару месяцев Гай узнал, что старик несколько лет судится с собственными сыновьями за права на дом в пригороде.
— Не понимаю тебя, Гай, — тревожно сказал тогда Робин, пытаясь заглянуть ему в лицо над кружкой с элем. — Что за незаживающая кровоточащая ранка на девственной плеве, с твоим-то опытом? Все уже так раздолбано должно быть... Люди вон убивают из-за коробки спичек. До смерти. Гай?
Еще через три месяца он получил адвокатскую лицензию и покончил с этой постыдной историей за одно заседанием
«Учтите, Гисборн, я не терплю благотворительности», — хмуро сказал шеф.
«Учту», — согласился Гай.
— Так вот, — сказал Алан в трубке, помявшись еще немного. — Помер старик. Я что-то так расстроился. Не ожидал даже от себя. Гиз, ты слушаешь?
— От меня ты что хочешь, Ал? Прислать тебе валерьянки?
— Да нет, ну... я просто...
— У тебя все?
— Ну да, извини...
Гай закончил вызов и скривил тонкие губы: «Впечатлительный придурок»
«Отмороженный сукин сын», — пробормотал Алан Э-Дэйл, запихивая телефон во внутренний карман пиджака. Руки у него тряслись, поэтому телефон упал на пол, и экран покрылся сеточкой трещин.
* * *
Когда школа Севен Оукс во время летней практики копала свою первую Трою, за хлебом нужно было ходить за пятнадцать километров, по жаркому выгоревшему полю, вдоль парящей, пахнущей раскаленным асфальтом дороги. На желтые футболки Школы Юных Археологов тучами слетались все окрестные жуки. Роберт Хантингтон выдержал ровно один раз.
— Откуда хлеб там берется, в магазине?
— Приезжает машина.
— А где она едет? По этой дороге?
— Не знаю. Наверное.
— А можно ее прямо здесь остановить?
— Как ты собираешься останавливать машину?
— Очень просто. Нас же трое. Возьмемся за руки, перегородим дорогу...
— Ага... Водитель выйдет и наорет на нас матом.
— Если вообще не переедет, — меланхолично откомментировал Алан Э-Дэйл, боровшийся с очередным солнечным ожогом. В конечно итоге именно Алан, а точнее, его невосприимчивость солнечного света, и решила дело. Спор между пятнадцатью километрами и пятью выиграло чувство риска.
Грузовик затормозил с визгом, из-под колес полетели мелкие камешки, черные кусочки асфальта.
— Да что ж вы творите, сукины дети! — заорал водитель, высовываясь из кабины. — Вот я вас сейчас!...
— Здравствуйте! — завопил Робин, подпрыгивая, чтобы его увидели. — Здравствуйте! У нас тут лагерь! А мы за хлебом идем! Очень далеко до магазина...
— И жарко, — вставил Э-Дэйл. Гисборн просто молчал.
— А вы нам хлеба не продадите здесь? А то очень далеко и тяжело. Пожалуйста! У нас вот деньги! И разгрузим мы сами!
— Не положено! Деньги у них... Сколько вам хлеба надо?
— Три вот таких ящика! Мы в рюкзаки переложим.
— Свято-о-ой Сульпиций, — присвистнул водитель и решительно полез в кузов.
— Ну вот, — обреченно сказал Э-Дэйл, — все-таки переть по жаре до магазина. А ты «все люди добрые, все люди добрые...»
— Ну что стоите, сукины дети, — заорал шофер, — залезайте живо! У меня график! Где у вас тут лагерь?
Его звали Джон Армстронг. Когда в конце августа сворачивали раскопки, он заезжал на прощальный костер, крепко выпил с директором школы, подарил Хантингтону настоящую шоферскую кепку и все говорил: «Эх, скауты, давайте приезжайте на следующий год. В горы сходим!» На следующий год грузовик с хлебом водил Джим Оллбридж, хмурый и правильный, как Гисборн. Хлеб он разгружал строго по накладной у магазина.
Когда над морем полыхнуло, и гроза надвинулась, расправляя широкие плотные рукава, Алан забегал и заорал:
— Быстро из воды! Вышли все из воды! Из воды вышли! Под навес!
— Чего он орет? — поинтересовался у Робина Гай — тощий, мокрый; его кудрявые волосы завились длинными спиральками. — Он разве дежурит сегодня?
— Нет. Он просто грозы боится.
Все сбились под навесом и смотрели, как дождь идет над морем серой стеной.
— Ой, — сказали вдруг братья Скарлетт, — а у нас же там... — и быстро выскочили в грозу, помчались вверх по склону. Вода неслась непрерывным потоком, выворачивая камни, тропинка превратилась в русло небольшой речки.
— Блин, — сказал Робин, — блин. Антенны. Кто знает заклинание от молний? — и тоже побежал наверх, поскользнулся на повороте, боком проехался вниз, встал и снова побежал.
— Вле-тит, — лирично и нараспев сказал Гай.
— За рубашку?
— И за рубашку тоже. А вообще у них там антенное поле. Директор не знает.
— Елки, — с отчаянием сказал Алан, — сейчас прямо в поле и шандарахнет. Елки-палки. Ну, а чего я стою? Я тоже пошел.
— Куда ты пошел? Ты же грозы боишься.
— И высоты, — тоскливо сказал Э-Дэйл. — Ну а что делать?
Он глубоко вдохнул и вышел под дождь, попробовал идти вверх по размытой тропинке, поскользнулся и пополз рядом, цепляясь за длинные жесткие стебли травы.
— А я... — начал Гай.
— Стоять! — хором сказали Адам и Джон. — Мы здесь тоже при деле, — пояснил Адам. — Располовиниваем вероятность попадания молнии, понятно?
Громыхнуло прямо над головой, молния ударила в огромный валун на берегу, по нему пошла черная трещина.
— Вот, — тихо сказал он, — примерно так.
Гроза бесилась два часа. За это время никто из них не вернулся, и Гай понял, что Адам вполне всерьез примеривался заплакать.
* * *
В душном маленьком баре со стробоскопом под потолком было шумно. Робин взял кружку обеими руками и хитро глянул на Гая поверх шапки пены.
— Так что Марион?
— Марион... Знаешь, я бы на ней женился.
— Иди ты!
— Честное слово. Она сейчас в Королевском госпитале, на Виктория, знаешь? Ухаживает за детишками переселенцев...
— Пакис?
— Следи за языком.
— Простите, ваше королевское прокурорство. И что?
— И там сейчас простуды у них, болезни. Она заваривает какую-то целебную траву, в которую верят женщины и дураки: засыпает ее мерной ложечкой в термос, заливает кипятком, закручивает, отмеряет время....
— Ну?
— Потом говорит: пора! Достает ситечко и сцеживает туда эту жижу. Понимаешь, да? Два литра целительного настоя утекают в лондонскую канализацию. У нее в руках остается ситечко разбухших опилок. Робин! Ни один мускул не дрогнул на ее породистом аристократичном лице! Она спокойно говорит: «Не так!», выбрасывает опилки и начинает все снова. Снова!
— Охренеть!
— Когда я на нее смотрю — чувствую, что в моей жизни появляется опора, стержень...
— Шест...
— Придурок.
— Да ты сам-то себя слышишь?
— Я женюсь на ней.
— Не женишься. — Робин залпом допил свою пинту и жестом подозвал официанта, показывая пальцем «повторить». — Не женишься.
* * *
Поиграть в догонялки мальчишки всегда выбирались на станцию. Это строжайше запрещалось, и запрет придавал обыкновенной игре прелесть недозволенной. Они чертили мелом на платформе границы, в пределах которых можно было бегать, в попытке улизнуть от водящего притирались вплотную к беленым оградам, и строгий кастелян всегда изобличал преступников по меловым разводам на куртках. Они прыгали с платформы через канаву, соревнуясь в смелости, и залезали на крышу билетной будки, чтобы посмотреть, как выныривает из леса поезд. Вечерами сидели на теплых рельсах и по их вибрации пытались определить, как далеко ушла последняя электричка.
Провожать ее было обязательным ритуалом. Приглашенные лекторы уезжали вечерами. Дети прятались в орешнике и смотрели, как они идут до станции — степенные, с портфелями и в шляпах. Электричка возвещала о себе пронзительным долгим свистом. Потом из-за поворота появлялся столб света, в нем носилась мошкара и ночные мотыльки. Она подлетала к платформе, яростно, с визгом, тормозила всеми колесами сразу, раскрывала двери. Обычно в это время уже никто не выходил. Профессора и ребята, не жившие в школе, втягивались в ее уютное нутро, машинист неразборчиво бормотал про «дрь закрся остржн след стця кнгстн», и поезд уносился навстречу зеленому огоньку вдалеке, распространяя волны горячего воздуха и тоски по несбывшемуся. Мальчишки стояли у шлагбаума, подталкивая друг друга локтями, и вслух считали вагоны, глядя на их освещенные окна, представляя себе такие уютные желтые лаковые скамейки и усталую тетеньку, продавщицу мороженого. Потом шлагбаум медленно поднимался, и дребезжащий старый звонок замолкал.
Однажды Гай упал под электричку. Ребята заигрались допоздна, бегали по платформе и забыли о времени, даже о том, что пора идти на ужин... а может быть, было важно доиграть до каких-то победных очков - это быстро стерлось из его памяти. Он помнил, что поскользнулся на металлическом краю платформы и неловко полетел вниз, на шпалы, уже перед самой приближающейся синей громадой, как-то неудачно ударившись спиной. Адреналиновая волна захлестнула его с головой. Время растянулось и потекло медленно-медленно, по каплям. Стало очень тихо. И, как на картинке в учебнике по физике, в голове у Гая кто-то прочертил стрелки: от него до поезда и обратно. V такое-то, S такое-то, t неизвестно. А сверху, с платформы, спрыгнул Алан, и его куртка смешно хлопнула, как крылья у Бэтмена. Он схватил Гая за футболку и затолкал под платформу. Поезд просвистел перед самыми их носами. Обрушился визг тормозов, скрежет, с другой стороны платформы спрыгнул Робин и быстро-быстро пополз к ним на коленках. Под платформой было сыро и пахло смолой.
Электричка отошла. Почти перекрывая ее шум, без остановки матерился второй машинист, высунувшись по пояс в выбитое окно. Гай, Алан и Робин выбрались на рельсы. Ребята подошли к краю платформы и помогли им забраться обратно, и все молча пошли по дорожке к школе. Стрекотали кузнечики. Неожиданно Алана затрясло так, что стало слышно, как стучат зубы.
— Ты что? — спросил кто-то из Скарлеттов. — Замерз что ли? — И они оба, как по команде, стали стягивать куртки.
— Н-ничего, — ответил Алан и попытался засмеяться. — Я в-вдруг в-вспомнил. Я же в-высоты боюсь. И прыгать тоже...
И Гай тоже вспомнил — действительно, Э-Дэйл же боится прыгать. Он никогда не прыгал с платформы через канаву и говорил, что выделяться надо умом.
* * *
— Как в прокуратуре?
— Как в бассейне с акулами.
— Знаешь, мне трудно понять, чем это вызвано, но слово «средний» написано там на каждом лице. И так везде, во всех аппаратных джунглях. Не дураки, нет — средние, как зияющее, положительное свойство, результат какой-то адской эволюции. Поэтому единственные, кто там средний и при этом способен к самостоятельному шевелению, — безумцы.
— Как тебя взяли-то?
— Ну, как... Посмотрели на оценки в дипломе и по аттестации и взяли. Шеф мой, Вейзи, держит мою автобиографию двумя пальцами и спрашивает: «Вы, мистер Гисборн, я надеюсь, не из этих?... Не из либералов?»
— Ого! А ты, конечно, не промолчал.
— А я ему: «Конечно, из либералов, это наша семейная традиция. Моего прадеда за либерализм выгоняли из Оксфорда». Отреагировал, как меломан на мат во время пианиссимо. Монархист, католик, социал-дарвинист, а также ревнитель расовой чистоты — и все это один человек.
— Дрянь человечишко-то. Все вот это, что ты рассказываешь, представлялось мне совершенно сюрреалистическим, пока я не попал в Общественную палату и не посмотрел на лица. Это ноль на входе, ноль на выходе и много активности для превращения первого во второе, плюс совершенно особая корпоративная культура, в основном сводящаяся к взаимному пожиранию под ковром. Так что я тебе верю, как себе. А Марион как?
— Борется.
— С неизбежным?
— В основном со мной. Я ее убеждаю, что нужно взять крепкий чай, лимон, малину, черную редьку, мед, куриный бульон, отвар ромашки и выкинуть на хрен всю эту тепло-ламповую фигню. И колоть нормальный антибиотик — как нормальный, блин, человек двадцать первого, блин, века.
— Да она буквально привела тебя в чувство!
— Только чувство это почему-то оказалось лютой яростью.
— Еще по одной?
— Ты платишь?
— Чего вдруг?
— Ты граф, а я сотрудник бюджетной организации.
— Умеешь аргументировать.
* * *
В июле-августе, когда на влажный остров спускается жара, сезонное безумие накрывает всех женщин, раскрывающих жадные рты, как большие серые рыбы, вышвырнутые из моря.
В начале августа в школе Севен Оукс, в застывшем, гудящем теплыми шмелями Кенте, закрывалась очередная летняя научная школа. Профессора расслабились и выпивали со студентами, приезжие носились с блокнотами, записывали адреса и телефоны, лодочник Джим Мэнфилд строго и в который уже раз требовал сдать весла. «Прямо хоть контракты у них забирай в залог», — шумно причитал он, бродя между корпусами и жарко дыша парами виски.
Темнота упала резко, одним движением. Зажгли синие фонарики вдоль дорожек, вокруг них закружились мелкие белые бабочки. Роберт Хантингтон один вышел с гитарой, пробежался по ладам, зачем-то покрутил колок у пятой струны и тихонько прокашлялся, попробовал голос. «Мальчик-эльф», — вздохнула рядом с Гаем толстая тетка, владелица ресторанчика и гостиницы в ближайшем городке. Робин запел, и все замолчали. Так бывает иногда в операх, если очень удачно подобраны тембр и колоратура: герой только рот открыл — а ты уже понимаешь, положительный он персонаж или отрицательный. Поэтому когда сюжет требовал положительного, им, как правило, оказывался Робин с его юным звонким тенором, а «врага вообще» обычно изображал Гай. Басом.
В этот раз Робин подошел к вопросу серьезно. Его голос безжалостно прошелся по всем болезненным точкам, чувствительно зацепив что-то в глубине. Захотелось всплакнуть и засмеяться одновременно. Зрители заерзали, ожидая указаний. Робин уронил челку на гриф, тряхнул головой и нежно вывел последнюю фразу. Тишина разорвалась. Все заорали одновременно, девчонки завизжали, даже рестораторша сложила руки рупором и завопила что-то неразборчивое, но явно восторженное. Директор Севен Оукс в первых рядах встал и раскланялся, ему хлопали, его дергали сзади за пиджак, чтобы не мешал смотреть, студенты обнимались и поздравляли друг друга с очередной победой в бесконечном состязании.
Робин посмотрел на братьев Скарлетт. Они спокойно ухмылялись. Стало очевидно, что у них в рукаве спрятано какое-то хамство. Возможно даже, новое сверхсекретное оружие, разработки скрытых лабораторий. Директор Севен Оукс хрипло крикнул в микрофон, что надо, уж так и быть, досмотреть и остальных, вдруг им тоже есть, что сказать, — и волнующееся людское море слегка притихло, ожидая их выхода. И они вышли.
Иногда не бывает решения эффектнее, чем самое простое... а может, это были жара и лето, и темное синее небо в падающих звездах, и ощущение грядущего, твоего, только тебе —счастья, такого близкого, что протяни руку и схватишь,. Они просто сняли футболки, загорелые сильные мальчишки — светлые джинсы и синие отражения фонарей в пряжках ремней — Уилл и Люк, в совершенстве владеющие своими гибкими телами, Алан, Джон и Адам… Они собрали сложную балансовую пирамиду, руки и ноги как опоры, спины как перекрытия. Когда она рассыпалась, раскатилась тугими клубками, кто-то ахнул, кто-то предупредительно вскрикнул — а они выпрямились, заняв свои четкие места в картинке. Девчонки орали так, что охрипли, сорвали голоса. Марион Нейтон уперла растопыренные пальцы в брови, облизнула верхнюю губу и сказала: «Все… все, сегодня, я решила, сегодня. Ты думаешь… получится?» Робин сунул руку в карман, погремел монетками, проволочным человечком, ключами от комнаты. «Вот. Второй корпус, на втором этаже слева, семнадцатая комната». «Только не говори «спасибо», — про себя и быстро, как заклинание, — только не вздумай…» Она втянула воздух через передние зубы и спросила: «Ты же там не один?» «Гиз тоже сегодня уедет. Сдашь ключ, да?» Она кивнула, выпрямилась и пошла через толпу, отчаянно уверенная и трусящая одновременно.
На завтрак давали обязательную кашу, тост с маслом и джемом, скверный кофе.
— А где Марион? — спросил Гай, облизывая ложку. — Взять ей завтрак или съесть?
— Съесть, — решительно ответил Робин.— Она еще вчера с девчонками уехала, за что-то они там языками зацепились.
Гай поднял глаза и посмотрел на него очень внимательно. Робин схватился за чашку:
— Кому еще кофе принести?
* * *
Самый накал пришелся на февраль. Настороженно замерла Америка, и Алан рванул в Китай и Гонконг. За веселыми бравурными строчками читалось напряженное предчувствие катастрофы, и это постоянное «бип-бип-бип, ждите-ждите-ждите, на связи». Братья Скарлетты сорвались к нему, нарушив свой режим содержания. Гай ругался хрипло, грязно: один раз их уже брали на краже информации, но тогда ему удалось вытащить, отделаться условным. Робин держал руку на пульсирующей вене 24 часа в стуки. Он помнил наизусть все коды ко всем счетам, он уже знал, что грянет, но пока не понимал — когда, как не понимал этого никто. Цунами ударило в рынки второй неделей марта, американцы утопили мировую экономику за пять недель. Стоя перед выбором: дать рвануть вверх Китаю или уничтожить всех, но не дать лидерства кому-то одному, они выбрали второе.
Робин говорил потом, что он едва не свихнулся в этой тишине с февраля по апрель. За четыре дня до объявления банкротства Леман Э-Дэйл прислал: «Убирайте живых». Хантингтон запомнил этот день до секунд. Сразу накатило тяжелой красной волной, затошнило, переключился скоростной режим, секунды в углу монитора капали медленно и спокойно: тридцать четыре...тридцать пять... тридцать шесть... торгового времени оставалось двадцать семь минут. Он набрал Гисборна: «Алан говорит, надо сливать оборотку». Пять секунд. Шесть. Семь. Восемь. «Убирай, — сказал Гай тихо. — Ради бога, очень быстро». Это дикое, неправдоподобное ощущение, когда все зависит только от тебя. От скорости твоих пальцев. От того, как отработает система. Пот катился дорожками по его вискам и заливал рубашку. На минуту он подумал — а если Алан ошибся? Сейчас решением одного человека, по большей части интуитивным, мы убираем громадные суммы из текущего оборота... а если это ошибка? У него кружилась голова, как бывает в кабинете у окулиста, если на один глаз надеть очень сильную увеличивающую линзу, а на другой — уменьшающую.
Робин все же до конца не верил, что все будет именно так. Отлучение от работы — запросто, потеря всего — да что там терять... Не верил, что игра закончится очень просто. До того момента смерть была смешной шуткой, очень страшной, но призрачной угрозой. Наказать. Лишить сладкого. Не выпустить в город на выходные. Но смерть не входила в его расчеты так же, как в детские игры не входит возможность серьезного завершения. Что значит убить? Как можно убить? Убить живого человека?
Гай прилетел в Лондон — уставший, посеревший, но спокойный — и скомандовал: «Ну давай, пойдем». — «Куда?» — «Не знаю. Пить. Плакать. Гулять». Они прошли за ограду Кенсингтонского сада и долго-долго шли по твердой сыпучей пыли, а Гай говорил, ровно и тихо: «Ты зря ей не скажешь, она лучше тебя все понимает про потерять и про плакать», — и Робина захлестнуло яростью: это было не то, не нужно лезть, не нужно трогать. Он резко развернулся и увидел в закатном свете, что у Гая на небритой щеке тоже блестит след от слез. Он остыл мгновенно, опустил голову, а Гай схватил его за шею, пригнул вниз и начал тормошить, гладить по голове, трепать волосы... так они делали в детстве, когда Робин был самым младшим, а потом резко перестали. Гай развернул его к себе, и Робин отстраненно подумал: какой же он все-таки высокий, намного выше него, и взгляд еще такой... но ему, чтобы смотреть свысока, не надо быть выше ростом, это у него врожденное. Гай закрыл Робину уши ладонями, стало гулко, как под водой, и тот считывал у него с губ: я люблю тебя, я тебя очень-очень люблю. И подумал: мы перестали же об этом говорить вслух довольно давно, едва ли не со школы... нет, попозже, потому что... потому что... почему?
* * *
В холле было гулко и тихо. Если заплакать, эти сволочи, твои друзья, которые прячутся на лестнице, на втором пролете, где зимний сад, все услышат.
— Мама, так ты поедешь с папой?
— Ну конечно, дорогой. Это, можно сказать, моя работа. Я должна там быть.
— А почему ты не можешь взять меня с собой, мама?
— Ну что ты, дорогой, здесь тебе будет лучше. Ты должен хорошо учиться. Алан, вернись, я сказала. Алан!
Начинается дождь.
Неделю Алан Э-Дэйл прожил в отдельной комнате, один. На столе были навалены краски, рисунки, плохо высохшие и слипшиеся. К нему ходили веселые молодые девушки-психологи, они садились перед ним на корточки, брали за руки и улыбались. Выходили злые, с лицами в красных пятнах.
Робин и Гай сбежали в сад после ужина, прижались носами к стеклу:
— Что с ним?
— Наверное, шок. Ты что, не знаешь? Его лечат электричеством. На голову надевают такой шлем — ф-фух, бах, разряд, молнии... Уилл и Люк вчера видели, как ночью тут синие блики были в комнате...
— Да все ты врешь! Давай постучим. Алан! Ал! Алан, это мы! Алан, ты что, не слышишь?
— Перестань...
— Алан, это мы! Алан!
— Хватит...
— Алан!
Гай ударил кулаком, раздался звон, шум падающего стекла, по его руке медленно поползли красные струйки. Прибежали старшие ребята и позвали директора, тот примчался растрепанный, без очков и в свитере на левую сторону, схватил Гая на руки и крикнул Робину: «В спальню, живо!» За его спиной маячила перепуганная девушка-психолог.
Гай пришел поздно, солидный и взрослый, поправил на брате одеяло и гнусаво распорядился:
— Ты спи. Все будет хорошо.
— Что будет? — сонно спросил Робин. — Что вы там делали?
— Чай пили. Разговаривали по-взрослому.
— А что будет хорошо? Ты сам не знаешь, да?
— Спи уже. А то щас как врежу...
Алан Э-Дейл не встречался с родителями больше никогда. Его мать и мать братьев Скарлетт подолгу ждали внизу, в красивом, выложенным белым мрамором холле, всхлипывая и делясь переживаниями. «У них там клуб по интересам», — высказался как-то Гай. Гислейн, его мать, ссутулившись и стараясь казаться незаметной, проскальзывала мимо них наверх, приносила шуршащие кулечки с дешевым лимонным печеньем и подолгу просила Гая хорошо учиться и как следует устроиться в жизни. Пуговицы на ее блузке почему-то всегда бывали застегнуты наперекосяк.
* * *
Иногда Робин представляет себе:
Они лежат, обнявшись, под окнами в скошенной крыше, тонкая простыня обрисовывает контуры тел, и он лежит на спине, обнимая ее за талию, а она свернулась у него на плече, и он даже во сне немного хмурит брови, потому что теперь он главный и так много всего нужно решить, а она тихонько улыбается, потому что теперь появился кто-то, кто все решит за нее. А еще он отодвигает ее от квадрата света из второго окна: тот падает на ее обнаженные колени, и ему кажется, что кто-то сверху, может быть, смотрит на нее.
Иногда Робин представляет себе:
Она болеет и бродит по дому, смотрит, как по скошенным стеклам бегут струйки воды, ложится на краю кровати как раз в квадрате света, чтобы читать, не включая лампы, а он рассеянно смотрит в монитор у себя на работе и теребит пуговицу на рубашке или нижнюю губу, пишет: «Что тебе привезти?», она отвечает: «Себя и быстрее». Темнеет, она не хочет прибираться, и все, как прежде, валяется по всей комнате: журналы, ореховая скорлупа, кругом пустые стаканы, а в них — засохшие лимонные дольки. Телевизор плохо принимает, фильма почти не видно, но она оставляет звук, готовит куриные грудки в соевом соусе и белом вине. Когда он приезжает, она сразу начинает ныть, что скучно и она хочет в кино, он говорит «нет», потому что она больна, а она злится, что он всего лишь не хочет никуда ее пускать, она и так никуда без него не ходит. Они ссорятся, совсем темно, и по стеклам по-прежнему стучит дождь.
Иногда Робин представляет себе:
Осень, и она идет ему навстречу с букетиком кленовых листьев, в замшевой юбке и с замшевой сумкой, в черной водолазке с высоким горлом. Ему не нравится, что она носит высокие ботинки с курткой, и они опять ссорятся, она говорит, что он зануда, а он думает, что все, все, все, что он делает — абсолютно напрасно и никому не нужно, потому что он вчера сказал: «Я люблю тебя», а она ответила: «Хорошо», а о чем думает она, Марион, он даже и не представляет.
Когда братьев Скарлетт взяли по обвинению в краже и продаже информации, когда все тайные делишки короны вдруг оказались в открытом доступе в сети, Робин пришел к Гаю и долго сидел молча, яростно кусая губы. Потом встал и вышел, так и не сказав ни слова. Через три часа Гай прислал ему сообщение: «Я возьмусь. Но мы проиграем».
«Не проиграем, — ответил Хантингтон. — Не теперь».
Изабелла шевельнулась рядом с ним и спросила, не открывая глаз:
— Хочешь втянуть моего брата в свои воровские делишки?
— Нет.
— Попробуй. Если с ним что-то случится, я убью тебя, можешь мне поверить. Воткну шпильку для волос под кадык во сне.
— Я верю тебе, Заз. Спи.
* * *
В яблоневых садах, в теплых осенних листьях, под белесым выцветшим небом подрастают мальчишки: бледные, нескладные, худые, с веснушками на облупившихся носах. Они шлепают босиком по мелководью, по белому кварцевому песку, смотрят, разинув рты, на ярких поздних сентябрьских бабочек, которые поднимаются высоко над водой — так высоко, как не могут летать бабочки. В классах тихо и солнечно. В столбах света носятся пылинки, на рассохшийся паркет под доской оседает меловая пыль. Мальчишки щурятся на длинные формулы, пачкают щеки в канифоли, паяя схемы в лабораториях. Подростки читают с фонариками под одеялами, играют в парке в героев и злодеев, растут. Дружелюбно распахнутые взгляды переходят в сосредоточенно изучающие, доверчиво-детские становятся иронично-насмешливыми, золотистый пух над верхней губой делается гуще, оставляет красные полоски на коже, если пытаться, забывшись, вытереть нос тыльной стороной ладони.
В Гае метр девяносто роста, а в его голове взаимосвязь всего живого. В его будущем — работа в королевской прокуратуре и отчаянная, заведомо проигрышная борьба за то, что он считает справедливостью. А пока он рисует на последних страничках тетради по английской литературе длинные причинно-следственные схемы, повторяет как заклинание формулировки римского права и любит в сумерки смотреть через стекло в сад.
Алан бродит вечерами один в парке. Он всегда опаздывает к отбою и свистит у пожарной лестницы. Тогда кто-нибудь забирается на крышу и спускает ее вниз, втаскивает его через чердачное окошко. Алан, когда вырастет, защитится по алгоритмам, бросит работу в банке и будет заниматься вскрытием государственных баз данных еще два года, до самой гибели. От изящного задумчивого мальчика останутся только тщательно ухоженные руки с тонкими пальцами — предмет постоянных насмешек друзей-хакеров, которым было тяжеловато продираться через его завуалировано-издевательский код.
В Робине столько концентрированной ярости на кубический сантиметр Вселенной, что, кажется, когда она рванет, не будет сомнений в том, кто запустил реакцию. Даже когда он лежит, свесив с кровати руку, и тихо смотрит прямо перед собой, на горле бьется жилка, стремительный пульс: 400, 500, 600 ударов в минуту. Иначе можно все не успеть. Иначе не успеешь перевернуть мир и спасти всех людей. Иначе не будешь раздавлен гусеницами существующего — и всех устраивающего — миропорядка.
* * *
— Ты играешь в шахматы, Заз? Ну разумеется, ты играешь, он тебя научил... Знаешь, что такое эндшпиль? Это заключительная часть шахматной партии. Когда у тебя уже не осталось фигур, только король... и пешки.... пешки. Вот именно. Да еще и на чужом поле. Ты так и будешь стоять? У тебя там пистолет в сумочке, да? Хорошо. Это хорошо.
Знаешь, мне ведь сказали, что если бы только пуля, если бы только тот огнестрел — он бы выжил, он ведь такой крепкий. Ну, легкое пробито, но это ничего, ничего... Сказали — не выдержало сердце, что у него инфаркт был, ну вот тогда, когда Алан погиб. А я не знал же, никто не знал, он не сказал никому, все на ногах перенес.
Я ведь мучаюсь от того, что был готов рисковать собой, готов был подставиться. Понимал, что делая вот это — встаю на прямой линии огня. Это не страшно. Это как раз нормально. А вот когда не себя, а другого — это невыносимо. Это та самая боль, с которой жить — нельзя. Которая требует замещения. Есть вещи, которые ум не вмещает. Как бесконечность. Как смерть. Как вечность. Выкручивается, как может... и как не может тоже. В это невозможно поверить. Невозможно поверить, что тебя опять бросили. Что бросили навсегда. Нет такого слова — навсегда. Невозможно сказать себе: теперь все. Даже если ты нес гроб. Даже если помнишь его тяжесть на левом плече. Даже если так. Невозможно. А уж если не видел — и подавно невозможно. Невозможно поверить в телефонные слова. Я даже не берусь еще осознавать. Даже не прикасаюсь. Разрешаю себе не верить. Это невозможно вынести — столько боли в одном месте. Нужно очень, очень много времени. Наш самой дорогой ресурс, всегда. Был и остается. Где же его взять столько, чтобы было достаточно? Ты не присядешь? Не хочешь сидеть со мной рядом, я понимаю.
Тут ведь, чтобы объяснить, надо, наверное, брать с самого начала. С самого-самого. У меня четкая картиночная память, и я его спрашиваю: тебе сколько лет? Мне шесть, а он покровительственно говорит: да ты еще маленький, вот мне семь... и как я тонул в реке, и как яблоки таскали из сада, и как он упал под пригородный поезд, и вообще все, этого всего столько было... И как он говорит: Господи, неужели нельзя дать мне умереть спокойно, что, я должен в свои последние минуты любоваться опять твоей несносной физиономией, Робин? И я ухмыляюсь, и он тоже, потому что это же все шутки такие, шутки, и потом — я отворачиваюсь к окну, прыгаю, оперевшись руками на подоконник, он высокий, а я тяжелый, на коже остаются следы от края подоконника, красные полосы, и я слышу, что гудеть стало ровно, и завыло в коридоре... понимаете, фокус переключается, поворачиваешься и тупо-тупо смотришь на собственные ладони, и самое важное, что есть на свете, — это красные полосы на них, ничего больше нет, мир кончился, а ты стоишь и смотришь на свои руки, а на них полосы. Стоишь и смотришь. Глаза поднять не можешь. Не можешь. Не можешь. В фильмах про врачей показывают, как люди кидаются, хватают, начинают тормошить, кричать — это неправда. Ничего этого нет. Есть полный ступор. Из легких откачали воздух — а больше воздуха нет. Во всей вселенной больше нет. И если ты выдохнешь, а дышать больше нечем — ты умрешь прямо сейчас. Прямо здесь. И самое главное: почему такие красные полоски на руках?
Я был с ним. Я был там. Знаешь, как начинают причитать: ах, если я был там! Так вот — я был. Я не знаю, как с этим выживать. И как ужас может длиться столько времени, не ослабевая. И этого даже мало за то, что я сделал, или чего не сделал, я не знаю.
Заз, что ты молчишь?
@темы: миди, ФБ-14, Гай Гисборн