Название: После удара молнии
Размер: миди, 8776 слов
Фандом: РПФ
Пейринг/Персонажи: Ричард Армитидж/Дин О'Горман, Эйдан Тернер, упоминаются Ли Пейс, Грем МакТавиш, Адам Браун, Бретт О'Горман
Категория: джен
Жанр: повседневность, драма
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: Ричард Армитидж и Дин О'Горман проверяют на себе, может ли что-то одно заменить человеку весь остальной мир. Даже если это «одно» — та самая любовь, о которой ты столько всего смотрел, читал и слышал.
Для голосования: #. fandom RA 2014 - "После удара молнии"
читать дальше
— Сюда мы подошьем донорскую ткань...
— Донорскую ткань от трупа?
— Ну, если вы мне найдете донорскую ткань от живого человека, я подошью.
Глава 1
Апрель заканчивался, стало тихо. Небо окрасилось в пронзительный синий, поднялось и застыло высоко-высоко. Березы держали на весу желтые листья, подрагивая от усилий. Подгнивающие яблоки засыпали обочины дорожек, в деревнях начали варить сидр. Ричард вошел в поезд на Веллингтон, нашел пустое купе, сел, надел наушники и начал смотреть в окно. В первую дверь ввалилась толпа молодых людей и, чуть отстав от остальных, вошел молодой парень с растрепанными светлыми волосами. На висках они слегка завивались. «Филиал Ирландии, клянусь королевой, — подумал Армитидж, достал из кармана куртки книгу и раскрыл ее на коленях. — Они все здесь рыжие». Мальчишка наклонился к его лицу, привлекая внимание, коснулся рукой уха, затем, улыбаясь, указал на место напротив. Ричард кивнул. Читать не хотелось, разговаривать тоже. Рыжий сел напротив и стал смотреть на него. Армитидж опустил глаза в книгу. Поезд тронулся, мягко покачиваясь. По проходу пошла полная и тоже рыжая женщина, с усилием толкая перед собой тележку с бутербродами и запотевшими бутылками. Ричард достал из кармана горсть мелочи, перебрал монетки — доллары кончились, а надменный профиль Елизаветы вряд ли мог помочь по эту сторону света. Он развел руками в извиняющемся жесте и почувствовал резкое неудовольствие, когда его сосед начал рыться в карманах: пить все же хотелось. Тот купил воду, повернул крышку — пузырьки рванулись со дна вверх, — подержал так мгновение, закрутил обратно и коснулся колена Ричарда, протягивая бутылку. Чуть помедлив, Армитидж взял ее, поблагодарил кивком. Вежливость требовала разговора, и он потянул наушники вниз. Парень напротив сидел, расставив ноги, и улыбался. На щеках образовались ямочки.
— Едете в Веллингтон? — Воспитание привычно победило застенчивость.
Минуту или даже две мальчишка — да, пожалуй, он очень молод, двадцать пять, максимум тридцать, — молчал, напряженно глядя на его губы, и Ричард непроизвольно поднял руку, касаясь рта и хмуря брови. Тогда рыжий снова заулыбался и вытащил из рюкзака блокнот в потертой обложке, быстро пролистал его, — Армитидж успел заметить несколько карандашных набросков, — открыл пустую страничку и вывернул левый карман. Высыпалось два карандаша, несколько монеток со звоном покатилось по полу, описывая широкие круги. Поезд слегка качнуло. Ричард наклонился поднять карандаш и отметил, что одна из монеток упала решкой вверх. Он протянул карандаш на раскрытой ладони. Рыжий все так же неотрывно смотрел на его губы.
— Вы меня понимаете? Слышите?
Тот кивнул и быстро, несколькими широкими штрихами набросал вполне узнаваемые контуры Оклендского театра и Веллингтоновской мэрии, потом нарисовал между ними стрелочку. Ричард кивнул:
— Я тоже еду из Окленда. Сегодня был свободный день. Прекрасная погода здесь осенью.
Ответом был смешок, быстрый взгляд из-под ресниц и следующий рисунок: человечек отбивается от зловещих черных теней, явно символизирующих обобщенное зло. У человечка была борода. У Ричарда тоже. Он поднял глаза. Парень приложил руку к своей левой брови, потом указал на него и нарисовал вопросительный знак. Армитидж засмеялся и потянул блокнот на себя:
— Я не бог весть какой мастер в рисовании, с вами мне точно не сравниться, но… приблизительно так…
Он нарисовал человечка с бородой, трагически бьющего головой об стопку бумаги. Над ним стоял другой человечек, тоже с бородой, в очках и с солидным пузцом. Подумав, Ричард дорисовал у толстяка над головой пузырь, как у героев комиксов, и вписал в него: «Зззззз-ззззз-ззззз». Его сосед развернул блокнот к себе, засмеялся и показал Ричарду большие пальцы. Он вышел за две остановки до Веллингтона, попрощавшись кивком, и ушел, не оглядываясь.
Лена Вестерлунд, первая ассистентка Питера Джексона, высокая голубоглазая шведка, поймала Ричарда уже у самого трейлера.
— Мистер Армитидж, пожалуйста, мистер Джексон просил вас зайти посмотреть пробы нового Фили.
— Спасибо, Лена. Сегодня?
— Прямо сейчас, пожалуйста, сэр. — К Лене Ричард испытывал то глубокое сочувствие, с каким люди гуманные относятся к успехам олигофренов в учебе. Остановить ее от безукоснительного исполнения любого распоряжения Питера в любое время дня и ночи смогло бы только извержение вулкана, и то он подозревал, что Лена нашла бы способ справиться с таким досадным недоразумением. — Мистер Джексон хотел посмотреть вас в одном кадре. Вы зайдете?
— Разумеется. Уже иду.
Когда он вошел в павильон, все привычно стояли на ушах, носились по стенам и потолкам и в рутинном режиме творили невозможное. Ежедневно, с десяти до десяти, Вета-студио.
— Ричард! – приветливо заорал Джексон в мегафон и замахал свободной рукой, опрокинув чашку с чаем. Сильвия, вторая ассистентка, возникла из тени, убрала пустую кружку и заменила ее полной, точно такой же. В лужице на полу отражались прожекторы. — Подойди ко мне, мой король, посмотри на этого парня. — Ричард подошел и наклонился над плечом Питера. — Не стал его даже писать отдельно, поставил сразу с Эйданом. Они должны или сразу поладить, или сразу изобразить, что поладили. Ну? Что скажешь? Твой старший племянник. Еще подвинет тебя, а, твое величество?
Армитидж посмотрел на светлые растрепанные волосы, ямочки и родинку на левой щеке.
— Питер, можно еще раз? — Джексон коротко глянул на него и повторно поставил запись. Ричард потянулся за наушниками. Невидимая девушка за кадром спрашивала что-то о том, не включить ли отопление, не принести ли чаю, Эйдан Тернер привычно сиял широченной улыбкой, а светловолосый отвечал, что нет, ничего страшного, это всего лишь дождь. «Всего лишь дождь!» — радостно подхватывал Эйдан, и ему нестерпимо захотелось, чтобы неугомонный Кили наконец заткнулся и дал ему послушать тихий, достаточно высокий голос с мягким местным акцентом.
— Он говорит!
— А? — Питер отвлекся и снова опрокинул чашку. Из тени возникла Сильвия с новой. — Да, выговор, разумеется... но ты Тернера слышал? Превратим это в... м-м-м… фишку. Слушай, сделай мне одолжение, войди в кадр, запишем из финальной части там… Мне нужна глубокая эмоция… Ричард?
— Да. Прости, Питер. Конечно.
Он повел плечами, вдохнул, выдохнул и шагнул в круг света. Ассистент Серкиса, Венди, объясняла задачу стоящим к нему спиной парням. Два листка с текстом у нее в руках синхронно подрагивали от энергичной жестикуляции. До Ричарда долетело:
— …самое дорогое, единственно по-настоящему важное, брат вашей матери, король вашего народа…
Армитидж откашлялся.
— О, вот он! – воскликнула девушка. – Ваш дядя Торин Дубощит, король под горой. Ричард, сцена битвы, пожалуйста, — она почему-то покраснела. Эйдан склонил голову, новенький сделал то же самое. Когда они выпрямились, король гномов увидел решимость, преданность и безусловную, не рассуждающую любовь. А когда он упал, откинув голову, и замер, раскрыв глаза и не шевелясь, все еще прижимая к груди рукоять несуществующего меча, и старший мальчишка закричал, надрывно и страшно, его не остановившееся, вопреки сценарию, сердце гулко стукнуло о ребра, причиняя боль.
— Отлично, отлично, сняли! — заорал со всех сторон сразу усиленный громкоговорителем голос Питера. — Молодцы! О’Горман утвержден. Остальные свободны, спасибо. Тернер, ты не остальные, тебе на стрельбище.
Забегали ассистенты, упавший рядом с ним Эйдан поднялся, смеясь, и протянул ему руку: «Слышал? Опять Тернер не остальные. Ну, я пошел. Приглядишь мне за братиком пока, да?»
Ричард потер ладонями лицо, кивнул и пошел к своему новому партнеру и недавнему попутчику. Совместное путешествие обещало затянуться на пару лет. Возле него уже стояла очередная девочка из тех, что превращали хаос бесконечного творчества в некоторое подобие организованного процесса, ну или просто приносили уставшим творцам кофе. Она говорила о сроках, контракте, бухгалтерии, графике, он кивал, ничего не переспрашивая, и выглядел оглушенным. Когда он встретился взглядом с Ричардом, тот подумал: «Еще не вышел из образа. Переволновался».
— Тина, разреши, я поговорю с нашим новым коллегой?
Девушка пискнула невнятное, сунула кипу бумажек Ричарду и унеслась прочь.
— Ричард Армитидж.
— Это должно мне что-то говорить? Дин О’Горман. — Глаза у него были голубые и… нахальные.
— Э…нет, не думаю. Так далеко от метрополии… пара сериалов на БиБиСи.
— О. О таком не каждый слышал в нашей глуши, но — один-один. У меня тоже пара сериалов на местном канале. Впрочем, еще я фотографирую, так что — два-один.
— И рисуешь.
— Это не в счет.
— Оттачивал на мне мастерство?
— В поезде? Нет.
— Нет?
— Просто говорить не мог. Как молнией ударило. — Он засмеялся и протянул руку. — Дин. Меня зовут Дин. Запомни, пригодится. Я ведь здешний. Куда пойти вечером, Дин? Где тут у вас приличные клубы, Дин? Как добраться до долины вулканов, Дин?
— Я запомню, — медленно сказал Ричард, — Дин.
Глава 2
Договариваясь об условиях контракта с Лондонским театром, Ричард завел себе дурную привычку летать до Окленда. Так бывает: стремясь побыстрее оказаться в том месте, которое уже привык называть домом, хватаешь не глядя билет на ближайший рейс до знакомой точки на карте, и только когда уже спускаешься по трапу, вместе с забирающейся под куртку прохладцей приходит осознание того, что до дома еще часа четыре-пять за рулем, четыреста семьдесят девять километров.
Уже на стоянке, под высоким холодным небом он довольно ясно осознал, что дело плохо. Но, тем не менее, продержался еще километров сто — сто двадцать. Потом сдал влево, на обочину, включил аварийку и еще несколько минут бессмысленно смотрел в темный лес, прежде чем взяться за телефон.
— Мистер Армитидж, — хрипло сказала трубка, — три часа ночи. Но я готов тебя простить, если ты скажешь, что подружился с головой, отказал толстым старосветским воротилам и решил навеки поселиться в тихой новозеландской деревушке.
— Нет, — честно сознался Ричард, — не подружился. Но я пытаюсь посчитать бампером столбы на трассе Окленд — Веллингтон, и очень может статься, что после этого мозг войдет уже в необратимую фазу, как считаешь?
Дин отчетливо вздохнул и, судя по шорохам, начал выпутываться из одеяла. Какие-то мгновения Ричард напряженно ждал, что в трубке раздастся сонное воркование: «Милый, что случилось? Ты куда?». Ричард не знал, чего боится больше — узнать голос или не узнать. Но заговорил только Дин.
— Так… Значит, я сейчас просыпаюсь и еду. Встань куда-нибудь в сторонку и спи там. Координаты мне скинь, хорошо?
Это очень странное ощущение, впрочем, достаточно быстро вызывающее привыкание: сначала ты тихонько сползаешь в теплый уютный сон, через секунды вдруг вздрагиваешь, выдернутый из него поставленной на таймер волей, начинается легкий озноб, ложный прилив сил, когда кажется, что протянешь еще какие-то километры, потом тебя снова и снова выключает из мира, все звуки кажутся невыносимо громкими, а свет фонарей — мучительно ярким.
Ему показалось, он только успел толком откинуться и прикрыть глаза, как в стекло уже стучали — Дин, которого так непривычно было видеть небритым (пытается свою бороду отрастить), Эйдан в смешной вязаной шапочке в разноцветную полоску и Грэм. Грэм был обычным.
Они махали руками и демонстрировали термос и пакет с толстыми, криво нарезанными бутербродами.
Ричард зачем-то попытался встать, ударился головой об потолок:
— Ребята… как вы так быстро?
Дин засмеялся, подышал на стекло и нарисовал человечка: кружок, две точки глаз, еще кружок — раскрытый рот. Быстро провел пальцем ломаную линию сверху — волосы у человечка встали дыбом. Ричард потянулся, хрустнув всей спиной, и вышел в предрассветный холод. Тело затекло и явно имело свои соображения по поводу системы управления.
— Н-да, — задумчиво сказал Грэм, взял Ричарда за подбородок и повернул его голову из стороны в сторону, — третий водитель был очень трезвой мыслью. Скажу девчонкам, чтоб поменяли график. Сегодня надо снимать эльфийскую тюрягу, так сэкономим на гриме.
— Кофе, — радостно сказал Эйдан и потряс термосом с зеленоволосой русалкой Старбакса. — Скажи-ка, дядя: девушка, которая способна в три часа ночи сделать хоть и кривые, но все же бутерброды, имеет неоспоримое преимущество перед девушкой, которая не способна в это время ни на какие? И во всякое другое тоже? Да?
А Дин стоял молча. Стоял и смотрел.
«Молния ударила», — вспомнил вдруг Ричард.
— Ну, — скомандовал Грэм, — по машинам. Рич, у полицейского поста желательно очухаться. Не хочется объяснять, откуда мы везем труп. Расчетное время прибытия — восемь, начало девятого.
— Оптимист…
— А мы на двух машинах, потому что покататься захотелось, по-твоему? Скорость растет раза в полтора в связке. Ну и меняешься по трассе…
В восемь утра Ричард зашвырнул рюкзак под вешалку и с блаженным стоном вытянулся на кровати, прислушиваясь к тому, как Дин и Эйдан требуют от Грэма завтрак. Он думал, что необыкновенно счастлив.
Глава 3
Дин не смог бы вспомнить, когда ему начали говорить: «Ты же понимаешь, что такое позволено только тебе?» Или нет… Точно, это была зима, июль, и чертовски холодный, дули ветра. Дин нелепо вымок и искал выпивку. С алкоголем были серьезные проблемы: все, что привозили из поездок, заканчивалось за один вечер, и ни один съемочный день не подходил к концу раньше, чем закрывались все магазине в Веллингтоне. До которого, кстати, тоже нужно было успеть доехать. Иногда Дин всерьез подозревал Питера в злом умысле.
— Мне нужно выпить.
— Ничего нет.
— Ужасно хочу выпить.
— Посмотри в шкафу.
— Смотрел уже, там ничего нет. Я промок, замерз, скоро заболею и умру. Нужно выпить. Нужно выпить, нужно выпить... Эйд, давай реквизируем запасы МакТавиша? Традиционным способом — заболтаем и реквизируем?
— Кто кого реквизирует, Дино. Слушай, у Ричарда есть заначенный виски. Но один. И такое позволено только тебе, ты же понимаешь?
Дин пулей метнулся в соседний трейлер, раздался грохот.
Эйдан и Адам переглянулись.
— Зря мы это...
— Уже поздно.
Через тридцать секунд от входа донесся чарующий аромат односолодового выдержанного «Шиваса», потом появилась бутылка с серой, сдержанно поблескивающей этикеткой, за ней Дин.
— Ну что, — спросил он вкрадчиво, — смотреть будем или как? За круглым столом забралом не щелкай!
Армитидж приехал утром, загорелый, веселый и пахнущий одеколоном. Он зашвырнул сумку на кровать, а куртку на стол и пошел, улыбаясь, в тренировочный зал.
Все молчали и старательно занимались делами.
— Что-то случилось? — насторожился Ричард. — Дин?
Дин попытался влезть с ногами в пробковый шлем.
— Ну? — грозно сказал Грэм.
Дин встал, подошел к Армитиджу, опустил голову и сложил руки на животе.
— Ричард... мне нужно тебе сказать... Только, пожалуйста, постарайся меня понять... — Отличительная особенность светлокожих в том, что они бледнеют резко, в оттенок, отливающий зеленым. Армитидж почему-то положил руку на горло, сглотнул, попросил: «Подожди», посмотрел по сторонам, взял стул, поставил его и сел. Потом вдохнул, выдохнул, поднял голову и сказал: «Я слушаю».
Дин сглотнул. Конечно, потом все, абсолютно все сказали ему, что он переигрывал. Адам отвернулся. Эйдан кусал губы, а Джед зачем-то зажал нос.
— Я... — О'Горман сжал руки. — Тебя так долго не было, а я... мне.... Мне вчера стало вдруг так холодно, темно и одиноко... — Ричарда было откровенно жалко. Эйдан сделал какое-то движение, намереваясь, очевидно, прекратить комедию, но Грэм удержал его за плечо. Дин всхлипнул.
— Ричард, мне так стыдно... ты сможешь меня простить?.. Я.. я пошел в твой трейлер, взял твой виски... — закончил совсем шекспировским, отчаянным криком: — И выпил его!
Ричард вскочил, швырнул стул в стену и заорал «Вашу мать!!!»
Его никто не слышал, все потонуло в гоготе, переходящем в стоны и всхлипы. Грэм одной рукой держался за живот, а другой утирал слезы. Эйдан закрыл глаза ладонью, его плечи вздрагивали. В общем-то было видно, что ему хотелось бы не смеяться.
— Ладно, — сказал наконец Ричард, — одевайтесь, придурки. Я привез еще виски и эль. Пойдем в столовую.
***
Зима проходит, и весна, и лето, и осень, и еще одна зима. Наступает сентябрь.
Трейлерный городок разобрали и приспособили для других нужд, на время досъемок актеров поселили в небольшой отель на окраине.
Грэм разливает ром по гостиничным стаканам для чистки зубов, передает один Армитиджу и наклоняется над валяющимся прямо на полу Дином:
— О’Горман, оторвись от своего порно-журнала и удели время старым друзьям. Вот эта блондиночка ничего.
Дину тепло, и по телу растекается восхитительная лень:
— Мне темные нравятся.
— Давай уточним: седые волосы сойдут за темные? — весело подхватывает МакТавиш.
— Уточняю, Грэм: не сойдут, — улыбается Ричард и тут же делает страшное лицо: — Это вам так не сойдет.
— О Ричард, — вздыхает Грэм и воздевает руки к небу в библейском жесте. — Не волнуйся, и это сойдёт!
— Когда меня успокаивают, я нервничаю! — отмечает Армитидж, и Дин думает: «Никогда не могу точно понять грань, когда он перестает шутить».
— А уж как я нервничаю, когда тебя успокаиваю!..
— О, — Ричард улыбается. — Ну если все нервничают — я спокоен.
— А... — говорит Дин, — э... можно я, да? Нет?
— Мне не хотелось бы на тебя давить, — заботливо отвечает Ричард, и Грэм фыркает.
— Я все придумал, — объясняет Дин. — Слушай. Пусть это будет где-нибудь на краю мира. На Аляске. С интернетом, баром, набитым хорошим алкоголем, и жестким диском, набитым хорошими фильмами. И чтобы в ванной полы с подогревом. Когда перепьешь и проводишь наибольшую часть ночи где-то около унитаза, пол с подогревом — это волшебно.
— Дин…
— Остальное неважно, все равно это не продлится долго. Мы будем есть, пить, смотреть кино и ссориться. Я куплю планшет, чтобы читать в третий раз «Улисса», а ты будешь... Ну, что ты будешь? Хочешь портить статьи в википедии, переругиваться с интернетом и скачивать, например, порно? Нет? Хорошо, скачивай, что хочешь. А потом нас накроет снежная буря, отрежет от всего, закончится интернет, связь, выпивка, фильмы, консервы, сушеная рыба, Джойс и вяленое мясо. Тогда в одну из ссор ты меня наконец-то убьешь и запишешь на полях что-нибудь про волю к жизни.
— Дин…
— Пусть это будет холодное, занесенное снегом место бесконечной, непроглядной ночи с завывающим ветром и незначительными, остывшими тысячи лет назад звездами в высоком небе. Да, точно. Никуда не поедем. Здесь и подождем.
Грэм удивленно молчит, а Ричард запускает руки в волосы и говорит:
— Вот, Дин! Вот и я четвертый день кряду несу что попало и остановиться не могу. Но про полы с подогревом я понял. Лондон в качестве края света тебя должен устроить.
— Не хочешь предложить мне подумать?
— Не хочу, но предложу. Через месяц сообщи мне о своем положительном решении.
Глава 4
Дин стоит под душем: пальцы на одной ноге поджаты и вывернуты, вес на косточках, как если бы балерина вдруг не удержала равновесие, качнулась вперед, выгибая подъем, и пробка в пуанте «встала на ребро». Дин всегда чистит зубы под душем. Он знает, что есть люди, которые отдельно умываются, отдельно принимают душ — Ричард такой, — но Дин делает все сразу: чистит зубы в душе, паста вытекает изо рта и попадает на живот. Остается холодное ощущение, жгущее кожу.
Дин отдергивает занавеску и смотрит на стакан с зубными щетками. Там стоит одна электрическая щетка, одна нормальная — Ричарда, — и новенькая щетка в упаковке. Предполагается, что Дин возьмет новую. Ричард недоволен, когда Дин берет его щетку, и предлагает разные варианты. Дин протягивает руку за щеткой, запаянной в пластик, переворачивает, проводит пальцем по картонке. На ней вспухают мокрые пятна. Дину всегда жалко рвать любую упаковку. Когда приходят письма или посылки, они долго-долго могут стоять не вскрытыми. Дину просто нравится, что они вот такие – завернутые, у-меня-что-то-есть-внутри. Если можно не рвать обертку, Дин лучше не будет. Поэтому он берет щетку Ричарда и засовывает ее за щеку. Паста сразу начинает течь по подбородку.
Дину всегда лучше думается в душе. Многие люди вообще не приучены думать. У них в головах носятся какие-то всполохи, какие-то озарения, есть общее облако собравшихся вместе капелек, иногда из него гремит, иногда идет снег. Дин знает, где у него в голове кнопка, чтобы включить логическое осмысление и анализ, но предпочитает сейчас оставить все как есть. Можно переключить режим, и все потечет плавно и последовательно. Наблюдение. Сопоставление. Противопоставление. Тезис, антитезис, синтез. Дин выбирает режим не выбирать режима. В душе думается хорошо. Кажется, что ползущие по голове струи – это мысли. По крайне мере, они направленны и вполне последовательны: упала, впиталась в волосы, сползла, докатилась до края плеча, сорвалась вниз. По крайней мере так.
Дин сидит на занятии. Ричард сказал: «У тебя совсем не здешний язык, если ты собираешься работать в Британии, тебе стоит подучиться. Впрочем, ты ведь еще фотографируешь, один-один?» Время тянется, солнечный квадрат застыл на полу и не движется. Слева от него мальчик семнадцати лет рассказывает, как его раздражают девчонки, которые все поголовно носят кофты с сердечком «ай лав Нью-Йорк», хотя никто из них там даже и не бывал. Преподаватель кивает и старается улыбаться. Она всегда старается улыбаться, а сейчас мальчик по крайне мере использует сослагательное наклонение. Все в порядке, образовательные цели достигнуты. Слева от Дина — девушка-блондинка с прозрачными глазами. У нее жесткая квадратная челюсть и чувство юмора из стэнд-ап комедии. Дин не знает, это сама она так о себе говорит. Сейчас она рассказывает, как на вечеринке в доме дедушки подруги раскололи унитаз и как они с подругой ночью посреди Лондона искали новый. Бомжи дали наводку на пару мест, говорит она. Преподавательница опять смеется и подает правильные разговорные реплики: как удивительно, как интересно, что ты говоришь, ну надо же. Дин начинает записывать, ручка доходит до края листа, срывается вниз, бьется о гладкое белое дно, под ногами разбиваются тысячи и тысячи капель, ударяются о пластик, разлетаются новыми. Дин включает холодную воду. Надо как-то заставить себя выйти. Душ по восемь раз в день уже очень напоминает болезненную зацикленность. Дин поворачивает ручку крана вправо. Потом влево. Потом вправо.
***
— Давно Дин пьет? — спрашивает Ли, чуть улыбаясь половинкой рта — левой, отмечает Ричард. От внезапности вопроса он встряхивает головой, ненужно улыбается, поднося руку ко лбу, хмурится.
— Дин? Нет… Почему… с чего ты взял? Он всегда любил повеселиться…
— Ричард, ты понимаешь разницу между «выпить в компании с друзьями» и «пить дома одному»? Мой отец был алкоголиком, я знаю, о чем говорю, — вежливо поясняет Ли, улыбаясь не то сочувственно, не то зло. — Дин его зовут, верно? Твой маленький новозеландский друг. Экзотический живой сувенир, который ты походя прихватил со съемок.
— Какого черта, Ли…
— Что он сейчас делает?
— Дин?
— Дин, боже мой, да! Дин. Что он сейчас делает? Чем он занят? Прямо сейчас, Ричард. Чем?
— Я не понимаю, чего ты хочешь, но… ему не пять лет, и он не мой малолетний племянник. Да я не знаю, черт возьми!
Ли вытягивает губы трубочкой и насмешливо смотрит поверх бокала. Музыка звучит чуть слышно, динамики спрятаны за портьерами густого сиреневого цвета, свет льется из-за фальшивых колонн. У Ричарда внезапно начинает болеть голова.
— Адам, — вдруг говорит Ли и достает телефон из внутреннего кармана пиджака. — Да, я тоже прихватил сувенир со съемок, и нет, это не значит, что я такой же твердолобый идиот, как ты. Сегодня у Адама было два прослушивания, одно в театре, одно на преподавательскую позицию в Джуллиард — я не хочу отпускать его из Нью-Йорка. — Ричард смотрит, как Ли выразительно приподнимает бровь и кривит рот, пролистывая список сообщений. — Вчера он покупал костюм и прислал мне сто двадцать два варианта галстуков. Не думай, что я не был взбешен. Позавчера он встречался с моей сестрой Джейни, они ели мороженое и ходили на бесплатный курс рисования в Центральном Парке. Так что, мой сдержанный британский друг, сейчас — делает — Дин? И убери руку ото лба, это жест человека, который уже не понимает себя.
— Это было… сильное выступление, — Армитидж находит в себе силы усмехнуться.
— Надеюсь, — скромно отвечает Ли. — Так что?
— Знаешь, мне чертовски жаль, но я вдруг вспомнил об одном важном деле…
— Вот именно. Счет я оплачу.
— Не думаю, что…
— Ты вообще, по-моему, никогда не думаешь. Впрочем, это ваша общенациональная черта. И я не имел в виду, что это делает тебя хуже. Потому что хуже — некуда. Ты еще здесь?
Садясь в такси, Ричард набирает текст сообщения, стирает, набирает снова. В конце концов остается простое: «Как дела?» Дин отвечает через две бесконечные минуты, возможно, самые долгие в жизни Ричарда. «Что случилось?» — и подмигивающий смайлик. Беспокойство не уходит, оно забирается под куртку и тихонько скребется, пробираясь сквозь рубашку к груди. Действительно, что такого вдруг случилось, Ричард, с каких пор тебе это интересно, ты ведь никогда раньше не спрашивал. «Не спрашивал, — думает Армитидж, — нет, не спрашивал. Но мы не маленькие дети. Мы взрослые люди, черт возьми, я не должен его контролировать…»
— Остановите здесь, пожалуйста, я прогуляюсь.
— Четыре фунта, сэр.
— Спасибо.
«Но мог бы просто поинтересоваться, — ехидно подсказывает внутренний голос, и сегодня у него мягкий американский выговор. — Ты уговорил человека переехать в другую страну: с другими обычаями, с другим климатом, в которой у него нет и не будет работы — хватит себе врать! — из-за акцента, где он целый день один, ждет тебя в пустом доме…»
— Хватит, - резко говорит Ричард, взмахивая затянутой в перчатку рукой. Две нелепо одетые девчонки взвизгивают, отпрыгивая от него, и взрываются фыркающим смехом. Их разноцветные шапочки быстро тонут в опускающейся ночи. Фары редких машин прокладывают желтые туннели в тумане. — Надо купить чего-нибудь горячего. Рыбу с чипсами. И перестать разговаривать с самим собой на улице. Люди пугаются.
— Да нет, ничего, сэр, — ворчливо отвечает темнота и позвякивает велосипедным звонком. — Это бывает. Скверная погода сегодня, не правда ли? — Армитидж отступает в сторону, и старик в светло-зеленом брезентовом плаще объезжает его справа.
«А в Окленде сейчас жара, — думает Ричард. — Я должен ему лето. После своей зимы он прилетел в мою». Туман, наконец, разрешается моросящим дождем. Ричард поднимает воротник пальто и ускоряет шаг.
***
— Я оказался бескрылой птичкой, Ричард, — говорит Дин оконному стеклу и вздрагивает, когда по нему проходит искаженное скверным стеклом отражение. Хлопает дверь.
— Что ты говоришь, Дин?
— Говорю: где ты шляешься, давно остыл ужин, ты погубил мои лучшие годы и что-то там еще… забыл.
Дин оборачивается, улыбаясь, и смотрит, как Ричард со вздохом облегчения стаскивает ботинки, швыряет их куда-то в темную глубину коридора и протягивает руки. Дин подходит и утыкается носом ему в плечо, вдыхая запах:
— Даже не думай, что я скучал.
— Даже не думаю. Ужин, разумеется, шутка?
— Разумеется.
— Отлично, идем в паб.
— Не прямо сейчас.
— Не прямо… сейчас…
Когда спустя два часа Ричард в одном полотенце вокруг бедер подходит к окну, Дин все еще улыбается:
— Эй, отойди оттуда. Ты собрался разнообразить досуг миссис Грейнвей?
— Дин, отсюда не видно подъездную дорожку.
— Что ты предлагаешь мне сделать? Подстричь изгородь?
— Нет, не в том дело. Дин… ты ведь не видел, что я приехал, верно? С кем ты говорил?
По всей улице давно погасли окна, кроме одного, прямо напротив, занавешенного тяжелыми красными шторами, и через один дом в окне кухни вспыхивают и гаснут синие всполохи телевизора. Снова начинается дождь.
Глава 5
Приходя в студию по утрам, Дин не хочет снимать. Он вообще ничего не хочет и не понимает, куда улетучиваются первые утренние часы: только пришел - и уже полдень. По утрам в метро душно и пахнет людьми. На улицах грязно. В Англии зима. Он раньше мог снимать неплохие истории и даже был увлечен этим, а теперь не может. Ему тяжело выставлять кадр и править, править, бесконечно править работу моделей. Разве не он должен был сделать так, чтобы сейчас здесь стоял Ричард с этой своей ироничной полуулыбкой, высоко заломленной бровью, ласковой усмешкой в светлых глазах? Об этом Дин молчит. Иногда он молчит изо всех сил. И когда Ричард говорит: «Сейчас мы поедем туда-то», а оттуда уже звонят, и взмахивают крахмальными скатертями, и раскладывают сверкающее серебро, и ждут, и шумно, и весело, — он молчит особенно упорно и даже улыбается, как лоскутная кукла, сшитая из фетровых лоскутков, испещренная крупными черными стежками и туго набитая старыми тряпками. Впрочем, если бы не Ричард, он бы вообще ничего не снимал. Все равно снимать нечего до тех пор, пока вас не становится двое.
Из-за того что не хочется снимать, он постоянно что-нибудь теряет. Его день завален трупиками неродившихся репортажей, натюрмортов, портретов, пейзажей, фотоэссе, фотопоэм и фотоэпопей. Но чаще всего историй. Истории умирают привычно и безропотно тихо. Они опускаются на пол, съеживаются и превращаются в сухие белесые косточки: если сжать их в ладони, они рассыплются в липкую пыль, которую будет трудно стряхнуть с пальцев. Большую часть дня он проводит в состоянии деятельного ступора, когда руки опущены, а мозг лихорадочно работает, но как будто вхолостую. Иногда он смотрит, как падают снежинки. Но чаще всего на это не хватает времени, как не хватает его ни на что. Он не знает, куда оно девается. После съемочного дня он заходит в магазин техники, берет фильтр или объектив и подолгу задумчиво смотрит на выпуклое стекло или даже гладит пластик пальцами. Пробовать слишком тяжело. Продавщицы привыкли к нему и лишь осторожно отодвигают от стеллажа, когда показывают более понятным и сговорчивым покупателям «рыбий глаз» или широкоугольник. Иногда вселенная замыкается вокруг него в кольцо, превращаясь в повторяющиеся лица, фразы и знаки, и тогда он успокоено думает, что теперь, наконец-то, все правильно.
К полуночи заканчиваются: силы, сигареты, терпение, коньяк. И таблетки от головной боли.
«Нужно что-то решить уже, — говорит себе Дин, глядя в экран телефона, — уже нужно что-то решить. Интересно, «через 15 минут» означает: я уже вышел из метро и через 15 минут буду; через 15 минут метро закроется, и уже не буду; через 15 минут решу, хочу ли звонить и выслушивать твой беспомощный лепет о том, что я должен ночевать дома, — кстати, почему ты считаешь, что я тебе что-то должен? И еще. 12 символов — это предельный допустимый объем сообщения? Нужно что-то решить».
Дин натягивает куртку и, подумав мгновение, прихватывает еще одну, Ричарда. Метет, проклятье. Трутся о штукатурку водопроводные трубы. Скукожившиеся, прихваченные морозом буро-зеленые листья проскальзывают по ледяной корке дороги. Громко. Очень громко скрежещут жесткими краями по темным, застекленным и присыпанным снежной крупой лужам. Так громко, что он сразу понимаешь — это тишина. Это жуткая противоестественная тишь, небывалая, невозможная в большом городе без четверти полночь. Ни одной машины. На лавочках детской площадки не тусуются подростки. Никуда не идут, обнявшись домиком, подвыпившие джентльмены. Не проскальзывает, шмыгая носом, прижимаясь к стенам домов, размалеванная девица, вздрагивающая в короткой юбчонке. Никто не кричит и не стучит кулаком по аппарату в телефонной будке. Не опаздывает на метро. Тихо. Жутко. Где-то в этой застывшей тишине Ричард идет в синеватом свете фонарей, в коротком черном пальто, и подносит руку в плотной черной замше к лицу. Один. В тишине. Дин ускоряет шаг. Холодно. В Темзе плавают первые льдинки и последние листья, вокруг куполов Святого Павла тьма словно бы плотнее, гуще. Обиженно вскаркивает где-то одинокая ворона. Дин срывается на бег. Оттого, что так тихо, или оттого, что от нервного напряжения обостряется слух, он чувствует, ощущает их раньше, чем можно бы услышать… увидеть… Они обнимают друг друга за плечи и смеются, и топают по лужам, которые провожают их хриплым простуженным хрустом, и высокий парень, прикрыв глаза рукавом от света фонаря, вглядывается и вскидывает ладонь в приветственном жесте.
Ричард снимает перчатку и протягивает руку. Растерявшись, Дин на смотрит на нее — что делать? Пожать, что ли? Ли спокойно улыбается и ждет, пока они обменяются прохладными «приветами»… Виснет пауза. Почему так поздно? Почему не предупредил? Почему не взял машину? Почему не обойтись без выяснений, хотя бы раз? Дин молчит. Просто молчит. Просыпается он один, в поту, на скомканных простынях, и долго пьет на кухне воду прямо из-под крана, обливаясь и тихо шипя. На холодильник прилеплена желтая бумажка: «Сегодня прием в театре, пожалуйста, не забудь и не опаздывай». Ниже еще одна: «Пожалуйста, Дин. В 19». И еще: «Ты скверно спал, я позвонил твоему психологу. Проверь почту». Чертыхаясь, Дин сдирает все стикеры одним движением и стоит, сжав их в кулаке, бессмысленно глядя прямо перед собой.
***
Утром понедельника театр похож на рыбный прилавок: все опухшие, с красными глазами, со склеенными веками, полные тоскливого омерзения к себе. Судя по бегающим взглядам мужской половины, суббота перетекла в воскресенье и закончилась чуть более разнузданно, чем они искренне планировали. Дин уехал ровно в десять. Когда постановщик наконец разжала когти, и уставший Ричард, привычно-вежливо улыбаясь, повернулся к своим партнерам по сцене, а в девичьих глазах включилось так хорошо опознаваемое «я вижу цель», Дин всерьез подумал: «Если сейчас сблюю на пол — решат, что перепил?»
Ричард стоит каждого восхищенного звука, он невероятно, потрясающе силен сейчас. Легче от этого не становится — становится хуже. Последний раз Дину было так плохо на приеме по поводу открытия сезона, когда подвыпивший Мартин Фримэн, чертов хоббит, приобняв его за талию, кивнул на стайку нарочито занятых чем-то своим девиц и предложил: «Дин, покажи класс?» Тогда он развернулся и вышел на воздух, прямо в венецианское окно, под комментарии: «Дин О’Горман, новозеландец, фотограф и большой оригинал!» — и набрал Тернера, и слушал, как за многие-многие километры с легким эхом долетает насмешливое и ласковое: «Ну и как тебе быть заморской диковиной, Дино?»
Уже на выходе, пока он пробирался через взволнованную стимуляторами, алкоголем и новостями толпу, его остановила невысокая, неброско накрашенная брюнетка и заговорила. Он не слушал, кивал и соображал, как побыстрее отделаться, потом вдруг понял, что интонации не те, не завлекающие, возможно, тут что-то по делу — и включился. Она говорила: «Простите меня, извините, я видела, вы не пьете весь вечер, вы же за рулем? Извините, вам не составит труда, пожалуйста...» Через зал к ним весьма решительно направлялся Спейси («Я поговорю с Кевином о тебе» — «Не вздумай» — «Дин, это же не протекция, а просто… ну, вроде рассылки портфолио» — «Еще не все способы оскорбить меня исчерпал?» — «Господи боже мой, да Дин же…» — «Тема закрыта, я ухожу» — «Не дальше квартала, пожалуйста»), и Дин счел самым разумным решением изобразить объятие и выволочь девушку на улицу.
— Куда вам?
— О, я далеко... Вы извините, пожалуйста... Только до какого-нибудь места, где можно поймать такси, в этих переулках я боюсь потеряться...
— Не глупите. Где вы остановились? Живете?
— Тотенхем... Нет, не стоит беспокоиться... Мне так неудобно...
Начинает идти мокрый снег. На светофоре Дин опускает окно, выдыхает дым.
— Курите?
— Нет, я — нет.
— Меня зовут Дин О’Горман, я новозеландец.
— Да, я знаю. Я Сара Уилсон, Ирландия. — «Знает она. Черт, черт. Ну и как тебе быть диковиной?»
— Здесь?
— Да, вот.... вот тут можно остановить, здесь близко, я добегу.
— Покажите, какой дом.
— Вот этот. Да... вот... спасибо вам большое, спасибо... я бы... Мне бы не хотелось, чтобы вы думали, что я... Мне действительно надо было доехать.... Я не очень хорошо пока знаю Лондон... я не имела в виду как-то вас...
Досада доходит до переносицы и начинает ощутимо щипать в носу. Он размазывает окурок по пепельнице, сдергивает ремень и наклоняется ее целовать. Ее волосы пахнут стоялым сигаретным дымом — как многие курильщики, он с трудом его выносит, — губы в чем-то сладком, липком. Она закрывает глаза.
— Знаете, Сара, если бы вы сейчас дали мне по морде, я бы вам сразу поверил. До дверей проводить?
— Н-нет...
— До свидания.
— Д-до свидания.
У нее стучат зубы. Она слишком долго выбирается из машины, подбирает упавшую на пол шейную косынку, сумку, перчатки, журнал. Все очень долго. У него в висках начинает биться пульс. Она почти бегом бросается к дверям, еще несколько мучительных минут роется в сумочке, потом, наконец, открывает дверь. Хочется выйти, зачерпнуть снега и уткнуться в него лицом. Дин резко разворачивается на узкой улице и отключает навигатор. Иногда полезно построить маршрут самому, перезагрузить голову.
***
Миссис Ньютон, домработница, складывает в холле свою большую сумку.
— Глория, дайте мне пять минут. Мне нужно умыться. Спасибо, что задержались. Сколько я вам должен?
Она как-то излишне пристально на него смотрит и спрашивает:
— Вы же на машине. Перебрали, что ли?
— Нет, нет, просто неважно себя чувствую.
— Слушайте, ну вы же взрослый человек. Так набраться — и за рулем! Сделаю вам чай.
— Нет, не нужно. Глория, я не пьян. Вас встретят или надо проводить?
— Точно не нужно?
— Точно не нужно, все в порядке.
Она наклоняется за сумкой, и тут Дин видит в зеркале Ричарда: тот сложил руки так же, как и он сам, чуть подавшись левым плечом вперед. Только у Дина это профдеформация от фехтования, а у Ричарда что? А, у него тоже.
— Завтра в восемь, — официально произносит миссис Ньютон.
— До свидания, — говорят они хором.
Дверь захлопывается, и повисает молчание.
— Ты быстро приехал… я не думал…
— Конечно. И нашел, чем себя занять.
— Ричард, прекрати это.
— Что, черт возьми, Дин, я должен прекратить? С кем ты уехал? Где, черт тебя раздери, ты был?
Дин прикрывает глаза, откидывая голову назад. Стена в коридоре холодная, и это неожиданно приятно — чувствовать ее затылком.
— Ричард, прошу тебя. У тебя был насыщенный день, ты сиял величием и устал. А я сейчас отойду от твоего воспитательного нокаута и пойду писать извинительное письмо психологу.
— Какое письмо?
— Ну, сочиню что-нибудь. Про плотный график, кризис и нервы.
— Что произошло? Зачем?
— Зачем? Ну, затем, что я ей слегка нагрубил, а это нехорошо. Мужчины так не делают, да?
Ричард молча сидит в кресле со сценарием, — как он умудряется сидеть в мягком кресле с абсолютно прямой спиной? — пока Дин хмурится в монитор и щиплет отросшую щетину.
— Ну, так и напиши, — рекомендует Эйдан в телефон. — Извините, я распущенный мерзавец. Что ты ржешь опять?
— Это же плохо...
— Очень. У тебя все? У меня тут Сара...
— Нет, это очень, очень плохо, потому что она — тот человек, который имеет право в крайнем случае написать в полицию, чтобы мне не давали местных, например, прав. И я буду, как и мечтает Ричард, всегда дома. — Ричард шумно вздыхает, но от сценария не отрывается. — С другой стороны, я очень хорошо ловлю эти женские сигналы, понимаешь... мимо мозга, мимо анализа, мимо логики, необъяснимое. Она злится на меня не как профессионал на клиента, а как женщина на мужчину...
— А ты все никак не привыкнешь... В крайнем случае знаешь, что делать?
— Эйд!
— Так. Ты договорись, пожалуйста, сначала с собой, потом звони мне. Я тебя убедю, что принятое тобой решение было правильным.
— А какое?
— Вот какое решишь — такое и правильное. Давай уже.
В крайнем случае, ты же знаешь, что делать, блин. В крайнем случае! Но, конечно, не стоило спрашивать, до какой именно степени конкретизации психолог хочет узнать нравы в закрытой мужской школе, и что она потом будет с этим делать. Закипает чайник. Голова начинает болеть уже просто невыносимо. «Дело не в том, что я не понимаю, кто я ему, — думает Дин. — Все гораздо проще. Я уже не понимаю, кто — я».
Глава 6
— Эйдан. У меня адски болит голова, что совершенно неудивительно, я подозреваю... и у меня нет ни сил, ни желания выслушивать его нравоучения.
Тернер по-птичьи склонил голову набок и дурашливо моргнул:
— Ой, а можно я? Мне вот еще ни разу не удавалось застать его за всеми этими нравоучениями, о которых ты все время говоришь.
— Эйдан! — рявкнул Дин, забрызгав зубной пастой зеркало и оба крана.
— Скажи: пожалуйста, Эйдан. Поговори за меня с моим папочкой, а то я боюсь его широкого ремня…
Дин набрал воздуха и опустил голову в раковину. Краски смягчились, все заполнил звук бьющейся о прохладный белый фарфор воды, боль милосердно выпустила левый висок. Когда он выпрямился, промокая грудь и шею не первой свежести идиотским полотенцем с утками, Тернер жизнерадостно орал с кухни:
— Да, сэр, мистер Армитидж, мы с Дином немного задержались после школы, играли в приставку, пили лимонад! Вы не волнуйтесь, сэр, мама привезет его на машине, когда придет с работы! Что? Нет, сэр, я не думаю, что лимонад так быстро его отпустит…
— Придурок, — буркнул Дин, толкнув Эйдана плечом и набросив свое мокрое полотенце на его растрепанные кудри, — дай сюда трубку. Алло, Ричард. Слушай, я, как ты понял, перебрал, и не слегка. Тернер сегодня вроде не работает… ты, кстати, вообще работаешь? — Эйдан прижал руки к груди и истово закивал: он да, он всегда, он обязательно. У Дина снова закололо висок. — Я останусь пока здесь, идет? Ну там — ленивое утро, отходняк, пару пива. Слушай, а вот тебе на съемках не все равно, дома я или не дома? Телефон сел, не ори. Да, ты не орешь, извини. Ты во сколько… ну, неважно. Давай. Да. Да.
Дин, не глядя, сунул телефон куда-то Эйдану в живот и шагнул к холодильнику.
— Ле Кок? Серьезно? Ты завел веселую французскую девчонку? А, вот Эббот. Подойдет. Давно здесь живешь? А я в Харлоу. Чертова дыра. Ты на БиБиСи снимаешься? Нет, я слышал, слышал… Представляешь, он мне такой говорит: «Чтобы спокойно работать, мне нужно знать, что дома все нормально! А нормально — это когда ты в нем, а не черт знает где. То есть, я не знаю где!». Как будто мне три года…
— Дино, — позвал Эйдан, и Дин удивился внезапно серьезному выражению его глаз. — Не ожидал, что когда-нибудь окажешься в этой роли, да?
— Ну да. — Это не в животе похолодело и сжалось, это просто холодное пиво. Сейчас пройдет. — Не выучил текст, а тут вдруг прослушивание… Ну а как… Сэнди?
— Сара. Ты вчера раз семь спросил, но ничего, я повторю.
— Слушай, прости…
— Заткнись, О’Горман. Не понимаю, что за опыты тут над тобой ставят, но если ты еще раз извинишься, я тебе врежу. Или нет, не так. Лучше я поеду на съемки к Ричарду и врежу ему.
— О да. Еще по пиву…
— Вот, так уже намного лучше.
«Что ж я раньше-то не додумался позвонить Тернеру, — думает Дин, пялясь в спагетти-вестерн. — Эйдан сказал: «Ну мы же любим смотреть кино? Сегодня будем этим заниматься целый день!» — Это не решает моих чертовых проблем, но с ним, по крайней мере, всегда было весело». Притихшая было боль взрывается в левом глазу, и Дин хватает голову обеими руками, словно пытаясь удержать рождающееся понимание, запихать его обратно в серую мешанину бороздок своего ленивого мозга. С Ричардом никогда. Не было. Весело.
Последний раз Дин трусил, когда Ричарду вдруг позвонила мама.
… Напряжение заливает весь небольшой паб разом, до самых сводчатых потолков, и загустевает.
— такси... я пользуюсь...
— не пробьется сюда... пятница... вечер...
— кто с машиной?..
— я почти не пил...
— скорую вызвали?.. страховка в порядке?.. может, мою?..
— да сиди ты, куда... блин, я тоже...
— а через Уайт Лэдис?..
— да тут уже лучше по Даунс...
— метро...
— Я, — говорит наконец Дин. Приходится откашляться. — Я! Я! Я не пью же... у меня этот ваш… ровер… там, на улице...
Все стоит намертво. Те, что ближе к перекрестку, зло гудят. До Дина звуки доносятся приглушенно и отрывисто. По газонам между основным шоссе и дублером несет колючий снег и застывший мусор, подрагивают синие фонари.
«Она сейчас умрет, — думает Дин. — Эта старая зараза сейчас нарочно умрет, ему назло. Без стакана воды и с укоризненным выражением на желтоватом брезгливом лице».
«На смарте тут можно было бы пролезть, — думает Дин. — На этом чемодане — вряд ли...»
«Что я стою? — думает Дин. — Ровер же, мать их, сверхнадежный флагман империи! Трактат о допустимости хамства обдумаем потом».
Дин бросает машину вперед, вздергивая ее правыми колесами на ограничитель. Двигатель работает ровно, успокаивающе.
...Как она ему сказала на первую нормальную работу на БиБиСи? «Ричард, ты же понимаешь, почему мы не будем об этом говорить?»
Дин, конечно, такой не один. И даже не один из двух. Через пятнадцать метров встает и эта возмутительная пробка на ограничителе, закрыты съезды в переулки. В соседней машине дядька поудобнее откидывает спинку сиденья, включает над собой свет, достает газету.
«Она точно умрет, — думает Дин, и колени начинают наливаться противной слабостью, лоб намокает у корней волос, колючие мурашки носятся по рукам вверх-вниз. — Она все сделает, чтобы испортить ему жизнь уже до конца. Чтобы он всегда думал, что не успел».
— Беги, — говорит Дин. — Иначе никак.
... А про детскую передачу как же она… как она сказала? «Дорогой, «Спокойной ночи, малыши» вот уж действительно прекрасно у тебя выходит».
Ричард выпрыгивает из машины, дверь громко хлопает. Дин обливается холодом в такт.
«Надо было ему сказать, чтобы снял куртку. Мешает же».
Добежав до поворота, Ричард сдирает куртку — один рукав, другой застрял, мешает свитер, — потом срывает ее и швыряет на грязный снег. Дин закрывает глаза и считает про себя: раз-два-три-вдох. Выдох. Раз-два-три. Пошел. Дин спрыгивает с подножки, щелкает замком, разводит руками в извиняющемся жесте соседу сзади. Тот качает головой, вздыхает, машет рукой: «Ай-й-й-й, все равно уже».
Дин топает, оскальзываясь, по разделительной, подбирает куртку, сворачивает в гулкую узкую улицу доходных домов позапрошлого века. На фасадах застыли псевдогреческие девушки с колосьями и насупленные воины в головных повязках. В темноте на качелях качается ребенок в красном комбинезоне, рядом застыла чернокожая нянька. Качели скрипят. Дин считает шаги. Раз, два, три, восемнадцать, тридцать девять. Нет... раз, два, три... Сердце бьет куда-то в заднюю поверхность шеи, в позвонки. Раз, два... восемь... одиннадцать... пару раз в кармане вибрирует телефон. Дин думает: «Двадцать девять... тридцать... тридцать один...»
Машина медицинской помощи стоит прямо на узкой подъездной дорожке, молча мигает синим. Долго, очень долго Дин идет по диагонали через детскую площадку, садится на скамейку с вырезанным из спинки львом, начинает возить ботинком по снегу, чтобы расчистить темную кашу до льда. Двое ребят в синих куртках с красными крестами курят, прислонившись к грязноватому боку машины, смотрят на Дина. Потом окликают:
— Мистер! Вам нехорошо?
— Да, — сознается Дин. — Нехорошо. У вас воды нет?
— У нас чего только нет. Давайте-ка давление посмотрим...
У них спокойные, размеренные движения людей, отзванивающихся в морг раза по три-четыре за смену: «Алло, Джули? А, Кэт! Как у вас дела? Жизнь идет? Ха-ха!.. Тут для вас пополнение, пишите: Прайвит драйв, 13, въезд за мусорными баками...»
Потом выходит Ричард, тоже садится на скамейку со львом и смотрит себе под ноги.
Начинает хлопать по карманам.
— Ты бросил же, — говорит Дин.
— Точно.
— Вот куртка.
— Спасибо.
— Ну... что?
— Ей показалось. Просто желудочная колика. Она жареные колбаски ела с подружкой в пабе, а ей нельзя, панкреатит.
— Сука.
— Перестань...
«Скорая» с железным лязгом хлопает откатывающейся дверью и уезжает в просвет между домами.
***
Вода бьет горячими струями в затылок, стекает по плечам..
— Эйд, можно мне еще раз в душ? Я заплачу по счетчику.
— Вот ты упрямый австралийский козел, О’Горман.
— Новозеландский.
— Точно. Прости.
— Ничего страшного.
— Спасибо.
***
Дин стоит, привалившись к кафельной стенке. Зубную щетку он уже в третий, кажется, раз засунул за щеку. Мысли проворачиваются тяжело и больно. Все еще тошнит. Это вообще, наверное, первый раз, когда Дин напивается коньяком. То есть нет, сначала был коньяк, когда МакТавиш с хихикающим Тернером подобрали его в Харлоу, возле дома... то есть, возле дома Ричарда, и сразу дали в руки фляжку, пахнущую шоколадными конфетами. Потом было кино… нет… да… уже тогда было самое время остановиться, когда Дин начал настаивать, что нужны лимоны, непременно надо купить лимонов, чтобы закусывать коньяк, и ушел в какой-то магазин... хорошо, Эйдан пошел с ним… Еще там были ребята, как же их…потом был фильм, нормальный, кстати…интересно, чем кончилось. Да, точно, они смеялись и громко комментировали, на них шикали с задних рядов, было хорошо, хорошо и тепло, потом коньяк подошел к концу, и когда кто-то сказал: «Так еще же шипучка есть!» — для Дина резко выключили свет. Он пришел в себя в туалете, тяжело опираясь обеими руками на раковину. Зеркала сверкали в безжалостном синем свете, умножая красного небритого Дина в рубашке, отчего-то застегнутой через одну пуговицу, с расплывшимся пятном лопнувших сосудов в левом глазу. Когда он вышел, шли титры, и люди, весело переговариваясь, спускались из зала вниз.
— Дино, надо повторить, — отчетливо сказал кто-то над его головой, и Дин покорился этому кому-то, кого не мог точно вспомнить, но у кого были теплые крепкие руки, коньяк, и он знал Дина по имени. Кто стал бы просить большего?
Дин улыбается. Ему не неудобно, не неловко, ему весело, словно они с Эйдом бестолковые подростки и все это — попытки урвать кусок важной, непонятной взрослой жизни, в которой пьют, курят, крепко ругаются и зарабатывают большие деньги на большие удовольствия. «Мне не стыдно, — думает Дин. — Совсем. Потому что это Эйд, а он такой же, как я. С Ричардом мне точно было бы по меньшей мере не по себе. Потому что… потому что…
— Эй, Дино, — кричит Эйдан и колотит в дверь. — Ты же не пытаешься там утопиться? Если да, то делай это, пожалуйста, в одетом виде. Мне не хочется потом объясняться с Ричардом по поводу твоего обнаженного тела.
Дин стоит под душем, запрокинув голову, и вода затекает в нос.
Глава 7
Восемнадцатое число в этом году выпадает на четверг. Дин варит кофе, стоя у плиты в трусах и футболке — ему никогда не нужно торопиться, — а Ричард спускается в кухню уже в брюках и рубашке, ворот поднят, чуть поблескивают влажные волосы. Дина он целует сзади в затылок: ему не нравится, когда тот лезет обниматься по утрам и мнет рубашку.
— Контрольный в голову, — комментирует Дин. — Садись, буду тебя кормить.
— Вообще-то я уже тороплюсь…
— Но еще не опаздываешь. Слушай, я поговорить хотел.
— Да? — Ричард поднимает бровь и переводит взгляд на часы. — Я рад, я очень рад, ты не часто хочешь со мной поговорить.
— Точнее — никогда?
— Поговорить или поругаться?
— Слушай, может, я до сих пор еще не привык к тому, что весь тот пакостный и унылый пиздец, который творится у меня в голове, нисколько тебя не удивляет.
— Я пытаюсь помочь, Дин…
— Ладно. В общем, мне, как ты знаешь, не двенадцать…
— Нет?
— Нет. А, все-таки удивляет! Ну, то есть, периодически в моей жизни бывали женщины, мужчины, люди…
— Да?
— Дослушаешь?
— Извини.
— Ну, вот это вот все... про любовь и так далее. И я сразу весь в белом, с самыми своими искренними соболезнованиями — ну нахуй все вот это вот. А они говорят: нет же, все вообще совсем не так. Ты лучше молчи, потому что и так все ясно, что ты можешь сказать? Скучная это все неправда. Я тут буду сидеть и молча любить, так искренне, так нежно и так навсегда, как дай вам бог.
— Дин….
— А потом, в один прекрасный день, пиздец становится близок, как никому. Так близок, что даже на балкон курить не выходишь, чтоб чего не вышло. И нужно срочно вручить кому-нибудь половинку себя, потому что с целым собой уже справиться невозможно. Разбавить себя нужно, как бы это омерзительно ни звучало, и…
— Дин, — Ричард встает и обнимает его плечи, крепко сжимая и чуть встряхивая. — Дин, мне сейчас нужно уходить, ты же знаешь. Я вернусь сегодня в пять, я обещаю, и мы спокойно, как следует поговорим, хорошо?
— Яичница, — говорит Дин, глядя в пол. Хлопает дверь. — Позвоните через потом. Например, никогда.
***
— Дино, ты совсем того? — раздраженно спрашивает Бретт и трет глаза, снова и снова. — Ты представляешь, что такое тащить его через полмира? И с таким весом — только в багажном отделении, он же не болонка меньше пяти килограммов. Ты получишь спятившую собаку. Заведи другую, если тебе так неймется.
— Другую? — Дин наклоняется к камере так близко, что Бретт видит только часть его лба и глубокую поперечную морщину, на два сантиметра ниже линии волос. Потом в объектив попадает серый глаз с лопнувшими прожилками сосудов. — Другую собаку? А другого брата мне не завести, Бретт?
— Заведи, — буркает младший О’Горман и хлопает крышкой ноутбука. — Чертов придурок.
«Спятившую собаку, — повторяет Дин и обхватывает себя руками за плечи. Озноб и эти нервные смешки надо попробовать снять горячим чаем. — Со спятившей собакой мы будем прекрасной парой — два настоящих кэрроловских сумасшедших. Может, учиться пойти, — додумывает Дин, сам не успев удивиться, откуда пришла эта мысль. А, да: Кэрролл, математика, Англия. Сумасшедшие, они здесь все сумасшедшие. — Отлично, — решает Дин и чуть пристукивает кулаком по столешнице, подтверждая собственно решение. — Будем англичанами».
Бэтмэн прилетел в багажном отделении: несмотря на то, что Бретт неделю держал его на диете и наголо обстриг, он не прошел контроль веса. Стюардесса, которую брат очаровал, вышла к Дину, сияя и нелепо сюсюкая: ой мы кушали, мы гуляли… ой, боже мой, вы — Дин О’Горман?! А можно сфотографироваться? А с песиком? Так вы теперь здесь будете жить? «Новозеландские авиалинии, — говорит себе Дин и терпит. — Зато Бэтмэн прилетел».
Ежедневная жизнь состоит из ритуалов, и Дин, как может, старается их завести. В обыденности прячется спокойствие уверенности, а с уверенностью у Дина сейчас очень непросто.
Девушку из дома напротив по Колдуотерс лейн Дин и Бэтмэн встречают каждое утро в парке. Она бегает с недоразумением по кличке Красный, доходящим Бэтмену приблизительно до подмышки. Дин обращает на нее внимание, когда она бежит за ними до выхода из парка: «Извините, сэр, извините…. Сэр! Вы уронили! Вот».
Дин привычно надевает нейтрально-доброжелательное лицо идиота, готового фотографироваться с каждым столбом, когда вдруг понимает, что она его не узнает. Это Англия, малыш. Здесь тебя просто никто не знает.
— Спасибо. — Он забирает у нее свою велосипедную перчатку. — Вы очень добры. Не стоило.
— Ну что вы. Я вас знаю, вы напротив живете. — «К тридцати шести годам это единственное, что можно сказать о тебе, Дино». — Там долго никого не было. Я Вайолет. А это Ред.
— Неплохое сочетание. Привет, Ред, это Бэтмен, а на другом конце поводка у него болтается Дин.
Дин видит их каждое утро в парке, а однажды не видит. И тогда он поддается привычке, отработанной долгими годами жизни в маленьком городе, где все соседи друг друга знают. Он поднимается на три ступеньки выбеленного крыльца и стучит в дверь. Потом еще раз. И еще. Она распахивает дверь, щурясь на свет. Волосы взлохмачены, под глазами не смытая с вечера тушь, одеяло сползло с плеч.
— А, Дин. Здравствуйте.
Дин чувствует себя дураком. Должно быть, у нее выходной, приехал бойфренд из Абердина или еще какой-то сбой в привычном ходе вещей.
— Извините. Вас не было в парке. И я подумал…
— Господи ты боже мой! — вскрикивает она. — Что со временем! Который час?
Дин видит в незакрытую дверь, как она мечется по кухне, путаясь в одеяле и спотыкаясь о картонные коробки от пиццы — Марио, семь фунтов и доставка за пятнадцать минут — и жестянки из-под пива, потом аккуратно прикрывает дверь и идет домой.
Вечером Ричард входит в дом, держа в руках открытку с нарисованным на ней будильником.
— Тебе. И не запечатано. Завел роман с миссис Грейнвейз?
— Дай. — Дин раскрывает картонный прямоугольник и читает про себя: «Благодарю вас еще раз. Всегда можете рассчитывать на ответную любезность. Мы, люди, о смерти которых узнают только их собаки, должны заботиться друг о друге». Вместо подписи — три крестика и рожица с британским флагом. Дин хмыкает и перечитывает, начиная со слов «…. мы, люди, о смерти которых…»
— Рич, британский юмор — это заразно? Я в группе риска?
— Не думаю. Хотя твой друг Тернер имел небольшой шанс. Не расскажешь о своей тайной поклоннице?
— Девушка из семнадцатого дома. Венди… нет, Виллис. Не помню. Вэлери. Разбудил ее сегодня. Она тоже одна.
— Тоже как кто?
Дин медленно качает головой, сует открытку под бар и уходит в гостиную.
На улице загораются фонари.
Вечером следующего вторника Ричард уходит из театра пораньше, не задерживаясь на повторный прогон и не отсматривая сцены, в которых он не участвует. Дина еще нет, и он, довольно хмыкнув, ставит птицу в духовой шкаф и принимается готовить соус. Дом постепенно наполняется ароматом тимьяна. За окнами тихо темнеет. Раздается стук в дверь.
— Забыл ключи, что ли? — спрашивает Ричард, открывая. — О, извините. Здравствуйте. Вы Вэлери?
— А… — говорит девушка и почему-то оглядывается. — Нет. Я нет. Ой, а вы… как хорошо, что вы приехали! Дин столько о вас рассказывал, вы тоже актер, да? У вас волосы темнее, он говорил. Ой, вы настолько выше. Хорошо, хорошо, что вы здесь, здорово... Извините, я просто зашла, мы вместе в парке бегаем по утрам, а сегодня вот… Я не знала, что вы приехали, Бретт, очень рада познакомиться, меня Вайолет зовут, я напротив живу, хотите — заходите в гости. А где Дин? В магазин пошел? Передавайте привет. Я просто зашла…. На всякий случай…
— Спасибо, — говорит Ричард, вытирая руки полотенцем, которое прихватил с кухни, когда шел открывать. — Спасибо… э… не хотите зайти?
— Нет, что вы, вы же так давно не виделись! Знаете, ему очень одиноко здесь, он не говорит, конечно, но в большом городе трудно одному… Ладно, я пойду. Доброго вечера!
— Доброго вечера, — говорит Ричард в закрытую дверь. — Доброго вечера. — Потом он с усилием поднимает голову и смотрит на гвоздь, который Дин вколотил в стену, когда притащил сюда свою псину, и всегда вешал на нее поводок. Под гвоздем насыпалась красная кирпичная пыль, которую он так и не убрал тогда. На гвозде ничего нет. Выше нет куртки Дина. Ричард гасит свет в холле, идет на кухню, выключает духовку и свет. Потом достает бутылку виски, — почти полную, почему он волновался, что Дин много пьет? — и садится в кресло у лестницы.
«Просто напиши мне, что ты долетел благополучно»
За окном окончательно смеркается, и свет фар редких машин протаскивает причудливую тень занавесок через его лицо и руки. Начинается дождь.
Размер: миди, 8776 слов
Фандом: РПФ
Пейринг/Персонажи: Ричард Армитидж/Дин О'Горман, Эйдан Тернер, упоминаются Ли Пейс, Грем МакТавиш, Адам Браун, Бретт О'Горман
Категория: джен
Жанр: повседневность, драма
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: Ричард Армитидж и Дин О'Горман проверяют на себе, может ли что-то одно заменить человеку весь остальной мир. Даже если это «одно» — та самая любовь, о которой ты столько всего смотрел, читал и слышал.
Для голосования: #. fandom RA 2014 - "После удара молнии"
читать дальше
— Сюда мы подошьем донорскую ткань...
— Донорскую ткань от трупа?
— Ну, если вы мне найдете донорскую ткань от живого человека, я подошью.
Глава 1
Апрель заканчивался, стало тихо. Небо окрасилось в пронзительный синий, поднялось и застыло высоко-высоко. Березы держали на весу желтые листья, подрагивая от усилий. Подгнивающие яблоки засыпали обочины дорожек, в деревнях начали варить сидр. Ричард вошел в поезд на Веллингтон, нашел пустое купе, сел, надел наушники и начал смотреть в окно. В первую дверь ввалилась толпа молодых людей и, чуть отстав от остальных, вошел молодой парень с растрепанными светлыми волосами. На висках они слегка завивались. «Филиал Ирландии, клянусь королевой, — подумал Армитидж, достал из кармана куртки книгу и раскрыл ее на коленях. — Они все здесь рыжие». Мальчишка наклонился к его лицу, привлекая внимание, коснулся рукой уха, затем, улыбаясь, указал на место напротив. Ричард кивнул. Читать не хотелось, разговаривать тоже. Рыжий сел напротив и стал смотреть на него. Армитидж опустил глаза в книгу. Поезд тронулся, мягко покачиваясь. По проходу пошла полная и тоже рыжая женщина, с усилием толкая перед собой тележку с бутербродами и запотевшими бутылками. Ричард достал из кармана горсть мелочи, перебрал монетки — доллары кончились, а надменный профиль Елизаветы вряд ли мог помочь по эту сторону света. Он развел руками в извиняющемся жесте и почувствовал резкое неудовольствие, когда его сосед начал рыться в карманах: пить все же хотелось. Тот купил воду, повернул крышку — пузырьки рванулись со дна вверх, — подержал так мгновение, закрутил обратно и коснулся колена Ричарда, протягивая бутылку. Чуть помедлив, Армитидж взял ее, поблагодарил кивком. Вежливость требовала разговора, и он потянул наушники вниз. Парень напротив сидел, расставив ноги, и улыбался. На щеках образовались ямочки.
— Едете в Веллингтон? — Воспитание привычно победило застенчивость.
Минуту или даже две мальчишка — да, пожалуй, он очень молод, двадцать пять, максимум тридцать, — молчал, напряженно глядя на его губы, и Ричард непроизвольно поднял руку, касаясь рта и хмуря брови. Тогда рыжий снова заулыбался и вытащил из рюкзака блокнот в потертой обложке, быстро пролистал его, — Армитидж успел заметить несколько карандашных набросков, — открыл пустую страничку и вывернул левый карман. Высыпалось два карандаша, несколько монеток со звоном покатилось по полу, описывая широкие круги. Поезд слегка качнуло. Ричард наклонился поднять карандаш и отметил, что одна из монеток упала решкой вверх. Он протянул карандаш на раскрытой ладони. Рыжий все так же неотрывно смотрел на его губы.
— Вы меня понимаете? Слышите?
Тот кивнул и быстро, несколькими широкими штрихами набросал вполне узнаваемые контуры Оклендского театра и Веллингтоновской мэрии, потом нарисовал между ними стрелочку. Ричард кивнул:
— Я тоже еду из Окленда. Сегодня был свободный день. Прекрасная погода здесь осенью.
Ответом был смешок, быстрый взгляд из-под ресниц и следующий рисунок: человечек отбивается от зловещих черных теней, явно символизирующих обобщенное зло. У человечка была борода. У Ричарда тоже. Он поднял глаза. Парень приложил руку к своей левой брови, потом указал на него и нарисовал вопросительный знак. Армитидж засмеялся и потянул блокнот на себя:
— Я не бог весть какой мастер в рисовании, с вами мне точно не сравниться, но… приблизительно так…
Он нарисовал человечка с бородой, трагически бьющего головой об стопку бумаги. Над ним стоял другой человечек, тоже с бородой, в очках и с солидным пузцом. Подумав, Ричард дорисовал у толстяка над головой пузырь, как у героев комиксов, и вписал в него: «Зззззз-ззззз-ззззз». Его сосед развернул блокнот к себе, засмеялся и показал Ричарду большие пальцы. Он вышел за две остановки до Веллингтона, попрощавшись кивком, и ушел, не оглядываясь.
Лена Вестерлунд, первая ассистентка Питера Джексона, высокая голубоглазая шведка, поймала Ричарда уже у самого трейлера.
— Мистер Армитидж, пожалуйста, мистер Джексон просил вас зайти посмотреть пробы нового Фили.
— Спасибо, Лена. Сегодня?
— Прямо сейчас, пожалуйста, сэр. — К Лене Ричард испытывал то глубокое сочувствие, с каким люди гуманные относятся к успехам олигофренов в учебе. Остановить ее от безукоснительного исполнения любого распоряжения Питера в любое время дня и ночи смогло бы только извержение вулкана, и то он подозревал, что Лена нашла бы способ справиться с таким досадным недоразумением. — Мистер Джексон хотел посмотреть вас в одном кадре. Вы зайдете?
— Разумеется. Уже иду.
Когда он вошел в павильон, все привычно стояли на ушах, носились по стенам и потолкам и в рутинном режиме творили невозможное. Ежедневно, с десяти до десяти, Вета-студио.
— Ричард! – приветливо заорал Джексон в мегафон и замахал свободной рукой, опрокинув чашку с чаем. Сильвия, вторая ассистентка, возникла из тени, убрала пустую кружку и заменила ее полной, точно такой же. В лужице на полу отражались прожекторы. — Подойди ко мне, мой король, посмотри на этого парня. — Ричард подошел и наклонился над плечом Питера. — Не стал его даже писать отдельно, поставил сразу с Эйданом. Они должны или сразу поладить, или сразу изобразить, что поладили. Ну? Что скажешь? Твой старший племянник. Еще подвинет тебя, а, твое величество?
Армитидж посмотрел на светлые растрепанные волосы, ямочки и родинку на левой щеке.
— Питер, можно еще раз? — Джексон коротко глянул на него и повторно поставил запись. Ричард потянулся за наушниками. Невидимая девушка за кадром спрашивала что-то о том, не включить ли отопление, не принести ли чаю, Эйдан Тернер привычно сиял широченной улыбкой, а светловолосый отвечал, что нет, ничего страшного, это всего лишь дождь. «Всего лишь дождь!» — радостно подхватывал Эйдан, и ему нестерпимо захотелось, чтобы неугомонный Кили наконец заткнулся и дал ему послушать тихий, достаточно высокий голос с мягким местным акцентом.
— Он говорит!
— А? — Питер отвлекся и снова опрокинул чашку. Из тени возникла Сильвия с новой. — Да, выговор, разумеется... но ты Тернера слышал? Превратим это в... м-м-м… фишку. Слушай, сделай мне одолжение, войди в кадр, запишем из финальной части там… Мне нужна глубокая эмоция… Ричард?
— Да. Прости, Питер. Конечно.
Он повел плечами, вдохнул, выдохнул и шагнул в круг света. Ассистент Серкиса, Венди, объясняла задачу стоящим к нему спиной парням. Два листка с текстом у нее в руках синхронно подрагивали от энергичной жестикуляции. До Ричарда долетело:
— …самое дорогое, единственно по-настоящему важное, брат вашей матери, король вашего народа…
Армитидж откашлялся.
— О, вот он! – воскликнула девушка. – Ваш дядя Торин Дубощит, король под горой. Ричард, сцена битвы, пожалуйста, — она почему-то покраснела. Эйдан склонил голову, новенький сделал то же самое. Когда они выпрямились, король гномов увидел решимость, преданность и безусловную, не рассуждающую любовь. А когда он упал, откинув голову, и замер, раскрыв глаза и не шевелясь, все еще прижимая к груди рукоять несуществующего меча, и старший мальчишка закричал, надрывно и страшно, его не остановившееся, вопреки сценарию, сердце гулко стукнуло о ребра, причиняя боль.
— Отлично, отлично, сняли! — заорал со всех сторон сразу усиленный громкоговорителем голос Питера. — Молодцы! О’Горман утвержден. Остальные свободны, спасибо. Тернер, ты не остальные, тебе на стрельбище.
Забегали ассистенты, упавший рядом с ним Эйдан поднялся, смеясь, и протянул ему руку: «Слышал? Опять Тернер не остальные. Ну, я пошел. Приглядишь мне за братиком пока, да?»
Ричард потер ладонями лицо, кивнул и пошел к своему новому партнеру и недавнему попутчику. Совместное путешествие обещало затянуться на пару лет. Возле него уже стояла очередная девочка из тех, что превращали хаос бесконечного творчества в некоторое подобие организованного процесса, ну или просто приносили уставшим творцам кофе. Она говорила о сроках, контракте, бухгалтерии, графике, он кивал, ничего не переспрашивая, и выглядел оглушенным. Когда он встретился взглядом с Ричардом, тот подумал: «Еще не вышел из образа. Переволновался».
— Тина, разреши, я поговорю с нашим новым коллегой?
Девушка пискнула невнятное, сунула кипу бумажек Ричарду и унеслась прочь.
— Ричард Армитидж.
— Это должно мне что-то говорить? Дин О’Горман. — Глаза у него были голубые и… нахальные.
— Э…нет, не думаю. Так далеко от метрополии… пара сериалов на БиБиСи.
— О. О таком не каждый слышал в нашей глуши, но — один-один. У меня тоже пара сериалов на местном канале. Впрочем, еще я фотографирую, так что — два-один.
— И рисуешь.
— Это не в счет.
— Оттачивал на мне мастерство?
— В поезде? Нет.
— Нет?
— Просто говорить не мог. Как молнией ударило. — Он засмеялся и протянул руку. — Дин. Меня зовут Дин. Запомни, пригодится. Я ведь здешний. Куда пойти вечером, Дин? Где тут у вас приличные клубы, Дин? Как добраться до долины вулканов, Дин?
— Я запомню, — медленно сказал Ричард, — Дин.
Глава 2
Договариваясь об условиях контракта с Лондонским театром, Ричард завел себе дурную привычку летать до Окленда. Так бывает: стремясь побыстрее оказаться в том месте, которое уже привык называть домом, хватаешь не глядя билет на ближайший рейс до знакомой точки на карте, и только когда уже спускаешься по трапу, вместе с забирающейся под куртку прохладцей приходит осознание того, что до дома еще часа четыре-пять за рулем, четыреста семьдесят девять километров.
Уже на стоянке, под высоким холодным небом он довольно ясно осознал, что дело плохо. Но, тем не менее, продержался еще километров сто — сто двадцать. Потом сдал влево, на обочину, включил аварийку и еще несколько минут бессмысленно смотрел в темный лес, прежде чем взяться за телефон.
— Мистер Армитидж, — хрипло сказала трубка, — три часа ночи. Но я готов тебя простить, если ты скажешь, что подружился с головой, отказал толстым старосветским воротилам и решил навеки поселиться в тихой новозеландской деревушке.
— Нет, — честно сознался Ричард, — не подружился. Но я пытаюсь посчитать бампером столбы на трассе Окленд — Веллингтон, и очень может статься, что после этого мозг войдет уже в необратимую фазу, как считаешь?
Дин отчетливо вздохнул и, судя по шорохам, начал выпутываться из одеяла. Какие-то мгновения Ричард напряженно ждал, что в трубке раздастся сонное воркование: «Милый, что случилось? Ты куда?». Ричард не знал, чего боится больше — узнать голос или не узнать. Но заговорил только Дин.
— Так… Значит, я сейчас просыпаюсь и еду. Встань куда-нибудь в сторонку и спи там. Координаты мне скинь, хорошо?
Это очень странное ощущение, впрочем, достаточно быстро вызывающее привыкание: сначала ты тихонько сползаешь в теплый уютный сон, через секунды вдруг вздрагиваешь, выдернутый из него поставленной на таймер волей, начинается легкий озноб, ложный прилив сил, когда кажется, что протянешь еще какие-то километры, потом тебя снова и снова выключает из мира, все звуки кажутся невыносимо громкими, а свет фонарей — мучительно ярким.
Ему показалось, он только успел толком откинуться и прикрыть глаза, как в стекло уже стучали — Дин, которого так непривычно было видеть небритым (пытается свою бороду отрастить), Эйдан в смешной вязаной шапочке в разноцветную полоску и Грэм. Грэм был обычным.
Они махали руками и демонстрировали термос и пакет с толстыми, криво нарезанными бутербродами.
Ричард зачем-то попытался встать, ударился головой об потолок:
— Ребята… как вы так быстро?
Дин засмеялся, подышал на стекло и нарисовал человечка: кружок, две точки глаз, еще кружок — раскрытый рот. Быстро провел пальцем ломаную линию сверху — волосы у человечка встали дыбом. Ричард потянулся, хрустнув всей спиной, и вышел в предрассветный холод. Тело затекло и явно имело свои соображения по поводу системы управления.
— Н-да, — задумчиво сказал Грэм, взял Ричарда за подбородок и повернул его голову из стороны в сторону, — третий водитель был очень трезвой мыслью. Скажу девчонкам, чтоб поменяли график. Сегодня надо снимать эльфийскую тюрягу, так сэкономим на гриме.
— Кофе, — радостно сказал Эйдан и потряс термосом с зеленоволосой русалкой Старбакса. — Скажи-ка, дядя: девушка, которая способна в три часа ночи сделать хоть и кривые, но все же бутерброды, имеет неоспоримое преимущество перед девушкой, которая не способна в это время ни на какие? И во всякое другое тоже? Да?
А Дин стоял молча. Стоял и смотрел.
«Молния ударила», — вспомнил вдруг Ричард.
— Ну, — скомандовал Грэм, — по машинам. Рич, у полицейского поста желательно очухаться. Не хочется объяснять, откуда мы везем труп. Расчетное время прибытия — восемь, начало девятого.
— Оптимист…
— А мы на двух машинах, потому что покататься захотелось, по-твоему? Скорость растет раза в полтора в связке. Ну и меняешься по трассе…
В восемь утра Ричард зашвырнул рюкзак под вешалку и с блаженным стоном вытянулся на кровати, прислушиваясь к тому, как Дин и Эйдан требуют от Грэма завтрак. Он думал, что необыкновенно счастлив.
Глава 3
Дин не смог бы вспомнить, когда ему начали говорить: «Ты же понимаешь, что такое позволено только тебе?» Или нет… Точно, это была зима, июль, и чертовски холодный, дули ветра. Дин нелепо вымок и искал выпивку. С алкоголем были серьезные проблемы: все, что привозили из поездок, заканчивалось за один вечер, и ни один съемочный день не подходил к концу раньше, чем закрывались все магазине в Веллингтоне. До которого, кстати, тоже нужно было успеть доехать. Иногда Дин всерьез подозревал Питера в злом умысле.
— Мне нужно выпить.
— Ничего нет.
— Ужасно хочу выпить.
— Посмотри в шкафу.
— Смотрел уже, там ничего нет. Я промок, замерз, скоро заболею и умру. Нужно выпить. Нужно выпить, нужно выпить... Эйд, давай реквизируем запасы МакТавиша? Традиционным способом — заболтаем и реквизируем?
— Кто кого реквизирует, Дино. Слушай, у Ричарда есть заначенный виски. Но один. И такое позволено только тебе, ты же понимаешь?
Дин пулей метнулся в соседний трейлер, раздался грохот.
Эйдан и Адам переглянулись.
— Зря мы это...
— Уже поздно.
Через тридцать секунд от входа донесся чарующий аромат односолодового выдержанного «Шиваса», потом появилась бутылка с серой, сдержанно поблескивающей этикеткой, за ней Дин.
— Ну что, — спросил он вкрадчиво, — смотреть будем или как? За круглым столом забралом не щелкай!
Армитидж приехал утром, загорелый, веселый и пахнущий одеколоном. Он зашвырнул сумку на кровать, а куртку на стол и пошел, улыбаясь, в тренировочный зал.
Все молчали и старательно занимались делами.
— Что-то случилось? — насторожился Ричард. — Дин?
Дин попытался влезть с ногами в пробковый шлем.
— Ну? — грозно сказал Грэм.
Дин встал, подошел к Армитиджу, опустил голову и сложил руки на животе.
— Ричард... мне нужно тебе сказать... Только, пожалуйста, постарайся меня понять... — Отличительная особенность светлокожих в том, что они бледнеют резко, в оттенок, отливающий зеленым. Армитидж почему-то положил руку на горло, сглотнул, попросил: «Подожди», посмотрел по сторонам, взял стул, поставил его и сел. Потом вдохнул, выдохнул, поднял голову и сказал: «Я слушаю».
Дин сглотнул. Конечно, потом все, абсолютно все сказали ему, что он переигрывал. Адам отвернулся. Эйдан кусал губы, а Джед зачем-то зажал нос.
— Я... — О'Горман сжал руки. — Тебя так долго не было, а я... мне.... Мне вчера стало вдруг так холодно, темно и одиноко... — Ричарда было откровенно жалко. Эйдан сделал какое-то движение, намереваясь, очевидно, прекратить комедию, но Грэм удержал его за плечо. Дин всхлипнул.
— Ричард, мне так стыдно... ты сможешь меня простить?.. Я.. я пошел в твой трейлер, взял твой виски... — закончил совсем шекспировским, отчаянным криком: — И выпил его!
Ричард вскочил, швырнул стул в стену и заорал «Вашу мать!!!»
Его никто не слышал, все потонуло в гоготе, переходящем в стоны и всхлипы. Грэм одной рукой держался за живот, а другой утирал слезы. Эйдан закрыл глаза ладонью, его плечи вздрагивали. В общем-то было видно, что ему хотелось бы не смеяться.
— Ладно, — сказал наконец Ричард, — одевайтесь, придурки. Я привез еще виски и эль. Пойдем в столовую.
***
Зима проходит, и весна, и лето, и осень, и еще одна зима. Наступает сентябрь.
Трейлерный городок разобрали и приспособили для других нужд, на время досъемок актеров поселили в небольшой отель на окраине.
Грэм разливает ром по гостиничным стаканам для чистки зубов, передает один Армитиджу и наклоняется над валяющимся прямо на полу Дином:
— О’Горман, оторвись от своего порно-журнала и удели время старым друзьям. Вот эта блондиночка ничего.
Дину тепло, и по телу растекается восхитительная лень:
— Мне темные нравятся.
— Давай уточним: седые волосы сойдут за темные? — весело подхватывает МакТавиш.
— Уточняю, Грэм: не сойдут, — улыбается Ричард и тут же делает страшное лицо: — Это вам так не сойдет.
— О Ричард, — вздыхает Грэм и воздевает руки к небу в библейском жесте. — Не волнуйся, и это сойдёт!
— Когда меня успокаивают, я нервничаю! — отмечает Армитидж, и Дин думает: «Никогда не могу точно понять грань, когда он перестает шутить».
— А уж как я нервничаю, когда тебя успокаиваю!..
— О, — Ричард улыбается. — Ну если все нервничают — я спокоен.
— А... — говорит Дин, — э... можно я, да? Нет?
— Мне не хотелось бы на тебя давить, — заботливо отвечает Ричард, и Грэм фыркает.
— Я все придумал, — объясняет Дин. — Слушай. Пусть это будет где-нибудь на краю мира. На Аляске. С интернетом, баром, набитым хорошим алкоголем, и жестким диском, набитым хорошими фильмами. И чтобы в ванной полы с подогревом. Когда перепьешь и проводишь наибольшую часть ночи где-то около унитаза, пол с подогревом — это волшебно.
— Дин…
— Остальное неважно, все равно это не продлится долго. Мы будем есть, пить, смотреть кино и ссориться. Я куплю планшет, чтобы читать в третий раз «Улисса», а ты будешь... Ну, что ты будешь? Хочешь портить статьи в википедии, переругиваться с интернетом и скачивать, например, порно? Нет? Хорошо, скачивай, что хочешь. А потом нас накроет снежная буря, отрежет от всего, закончится интернет, связь, выпивка, фильмы, консервы, сушеная рыба, Джойс и вяленое мясо. Тогда в одну из ссор ты меня наконец-то убьешь и запишешь на полях что-нибудь про волю к жизни.
— Дин…
— Пусть это будет холодное, занесенное снегом место бесконечной, непроглядной ночи с завывающим ветром и незначительными, остывшими тысячи лет назад звездами в высоком небе. Да, точно. Никуда не поедем. Здесь и подождем.
Грэм удивленно молчит, а Ричард запускает руки в волосы и говорит:
— Вот, Дин! Вот и я четвертый день кряду несу что попало и остановиться не могу. Но про полы с подогревом я понял. Лондон в качестве края света тебя должен устроить.
— Не хочешь предложить мне подумать?
— Не хочу, но предложу. Через месяц сообщи мне о своем положительном решении.
Глава 4
Дин стоит под душем: пальцы на одной ноге поджаты и вывернуты, вес на косточках, как если бы балерина вдруг не удержала равновесие, качнулась вперед, выгибая подъем, и пробка в пуанте «встала на ребро». Дин всегда чистит зубы под душем. Он знает, что есть люди, которые отдельно умываются, отдельно принимают душ — Ричард такой, — но Дин делает все сразу: чистит зубы в душе, паста вытекает изо рта и попадает на живот. Остается холодное ощущение, жгущее кожу.
Дин отдергивает занавеску и смотрит на стакан с зубными щетками. Там стоит одна электрическая щетка, одна нормальная — Ричарда, — и новенькая щетка в упаковке. Предполагается, что Дин возьмет новую. Ричард недоволен, когда Дин берет его щетку, и предлагает разные варианты. Дин протягивает руку за щеткой, запаянной в пластик, переворачивает, проводит пальцем по картонке. На ней вспухают мокрые пятна. Дину всегда жалко рвать любую упаковку. Когда приходят письма или посылки, они долго-долго могут стоять не вскрытыми. Дину просто нравится, что они вот такие – завернутые, у-меня-что-то-есть-внутри. Если можно не рвать обертку, Дин лучше не будет. Поэтому он берет щетку Ричарда и засовывает ее за щеку. Паста сразу начинает течь по подбородку.
Дину всегда лучше думается в душе. Многие люди вообще не приучены думать. У них в головах носятся какие-то всполохи, какие-то озарения, есть общее облако собравшихся вместе капелек, иногда из него гремит, иногда идет снег. Дин знает, где у него в голове кнопка, чтобы включить логическое осмысление и анализ, но предпочитает сейчас оставить все как есть. Можно переключить режим, и все потечет плавно и последовательно. Наблюдение. Сопоставление. Противопоставление. Тезис, антитезис, синтез. Дин выбирает режим не выбирать режима. В душе думается хорошо. Кажется, что ползущие по голове струи – это мысли. По крайне мере, они направленны и вполне последовательны: упала, впиталась в волосы, сползла, докатилась до края плеча, сорвалась вниз. По крайней мере так.
Дин сидит на занятии. Ричард сказал: «У тебя совсем не здешний язык, если ты собираешься работать в Британии, тебе стоит подучиться. Впрочем, ты ведь еще фотографируешь, один-один?» Время тянется, солнечный квадрат застыл на полу и не движется. Слева от него мальчик семнадцати лет рассказывает, как его раздражают девчонки, которые все поголовно носят кофты с сердечком «ай лав Нью-Йорк», хотя никто из них там даже и не бывал. Преподаватель кивает и старается улыбаться. Она всегда старается улыбаться, а сейчас мальчик по крайне мере использует сослагательное наклонение. Все в порядке, образовательные цели достигнуты. Слева от Дина — девушка-блондинка с прозрачными глазами. У нее жесткая квадратная челюсть и чувство юмора из стэнд-ап комедии. Дин не знает, это сама она так о себе говорит. Сейчас она рассказывает, как на вечеринке в доме дедушки подруги раскололи унитаз и как они с подругой ночью посреди Лондона искали новый. Бомжи дали наводку на пару мест, говорит она. Преподавательница опять смеется и подает правильные разговорные реплики: как удивительно, как интересно, что ты говоришь, ну надо же. Дин начинает записывать, ручка доходит до края листа, срывается вниз, бьется о гладкое белое дно, под ногами разбиваются тысячи и тысячи капель, ударяются о пластик, разлетаются новыми. Дин включает холодную воду. Надо как-то заставить себя выйти. Душ по восемь раз в день уже очень напоминает болезненную зацикленность. Дин поворачивает ручку крана вправо. Потом влево. Потом вправо.
***
— Давно Дин пьет? — спрашивает Ли, чуть улыбаясь половинкой рта — левой, отмечает Ричард. От внезапности вопроса он встряхивает головой, ненужно улыбается, поднося руку ко лбу, хмурится.
— Дин? Нет… Почему… с чего ты взял? Он всегда любил повеселиться…
— Ричард, ты понимаешь разницу между «выпить в компании с друзьями» и «пить дома одному»? Мой отец был алкоголиком, я знаю, о чем говорю, — вежливо поясняет Ли, улыбаясь не то сочувственно, не то зло. — Дин его зовут, верно? Твой маленький новозеландский друг. Экзотический живой сувенир, который ты походя прихватил со съемок.
— Какого черта, Ли…
— Что он сейчас делает?
— Дин?
— Дин, боже мой, да! Дин. Что он сейчас делает? Чем он занят? Прямо сейчас, Ричард. Чем?
— Я не понимаю, чего ты хочешь, но… ему не пять лет, и он не мой малолетний племянник. Да я не знаю, черт возьми!
Ли вытягивает губы трубочкой и насмешливо смотрит поверх бокала. Музыка звучит чуть слышно, динамики спрятаны за портьерами густого сиреневого цвета, свет льется из-за фальшивых колонн. У Ричарда внезапно начинает болеть голова.
— Адам, — вдруг говорит Ли и достает телефон из внутреннего кармана пиджака. — Да, я тоже прихватил сувенир со съемок, и нет, это не значит, что я такой же твердолобый идиот, как ты. Сегодня у Адама было два прослушивания, одно в театре, одно на преподавательскую позицию в Джуллиард — я не хочу отпускать его из Нью-Йорка. — Ричард смотрит, как Ли выразительно приподнимает бровь и кривит рот, пролистывая список сообщений. — Вчера он покупал костюм и прислал мне сто двадцать два варианта галстуков. Не думай, что я не был взбешен. Позавчера он встречался с моей сестрой Джейни, они ели мороженое и ходили на бесплатный курс рисования в Центральном Парке. Так что, мой сдержанный британский друг, сейчас — делает — Дин? И убери руку ото лба, это жест человека, который уже не понимает себя.
— Это было… сильное выступление, — Армитидж находит в себе силы усмехнуться.
— Надеюсь, — скромно отвечает Ли. — Так что?
— Знаешь, мне чертовски жаль, но я вдруг вспомнил об одном важном деле…
— Вот именно. Счет я оплачу.
— Не думаю, что…
— Ты вообще, по-моему, никогда не думаешь. Впрочем, это ваша общенациональная черта. И я не имел в виду, что это делает тебя хуже. Потому что хуже — некуда. Ты еще здесь?
Садясь в такси, Ричард набирает текст сообщения, стирает, набирает снова. В конце концов остается простое: «Как дела?» Дин отвечает через две бесконечные минуты, возможно, самые долгие в жизни Ричарда. «Что случилось?» — и подмигивающий смайлик. Беспокойство не уходит, оно забирается под куртку и тихонько скребется, пробираясь сквозь рубашку к груди. Действительно, что такого вдруг случилось, Ричард, с каких пор тебе это интересно, ты ведь никогда раньше не спрашивал. «Не спрашивал, — думает Армитидж, — нет, не спрашивал. Но мы не маленькие дети. Мы взрослые люди, черт возьми, я не должен его контролировать…»
— Остановите здесь, пожалуйста, я прогуляюсь.
— Четыре фунта, сэр.
— Спасибо.
«Но мог бы просто поинтересоваться, — ехидно подсказывает внутренний голос, и сегодня у него мягкий американский выговор. — Ты уговорил человека переехать в другую страну: с другими обычаями, с другим климатом, в которой у него нет и не будет работы — хватит себе врать! — из-за акцента, где он целый день один, ждет тебя в пустом доме…»
— Хватит, - резко говорит Ричард, взмахивая затянутой в перчатку рукой. Две нелепо одетые девчонки взвизгивают, отпрыгивая от него, и взрываются фыркающим смехом. Их разноцветные шапочки быстро тонут в опускающейся ночи. Фары редких машин прокладывают желтые туннели в тумане. — Надо купить чего-нибудь горячего. Рыбу с чипсами. И перестать разговаривать с самим собой на улице. Люди пугаются.
— Да нет, ничего, сэр, — ворчливо отвечает темнота и позвякивает велосипедным звонком. — Это бывает. Скверная погода сегодня, не правда ли? — Армитидж отступает в сторону, и старик в светло-зеленом брезентовом плаще объезжает его справа.
«А в Окленде сейчас жара, — думает Ричард. — Я должен ему лето. После своей зимы он прилетел в мою». Туман, наконец, разрешается моросящим дождем. Ричард поднимает воротник пальто и ускоряет шаг.
***
— Я оказался бескрылой птичкой, Ричард, — говорит Дин оконному стеклу и вздрагивает, когда по нему проходит искаженное скверным стеклом отражение. Хлопает дверь.
— Что ты говоришь, Дин?
— Говорю: где ты шляешься, давно остыл ужин, ты погубил мои лучшие годы и что-то там еще… забыл.
Дин оборачивается, улыбаясь, и смотрит, как Ричард со вздохом облегчения стаскивает ботинки, швыряет их куда-то в темную глубину коридора и протягивает руки. Дин подходит и утыкается носом ему в плечо, вдыхая запах:
— Даже не думай, что я скучал.
— Даже не думаю. Ужин, разумеется, шутка?
— Разумеется.
— Отлично, идем в паб.
— Не прямо сейчас.
— Не прямо… сейчас…
Когда спустя два часа Ричард в одном полотенце вокруг бедер подходит к окну, Дин все еще улыбается:
— Эй, отойди оттуда. Ты собрался разнообразить досуг миссис Грейнвей?
— Дин, отсюда не видно подъездную дорожку.
— Что ты предлагаешь мне сделать? Подстричь изгородь?
— Нет, не в том дело. Дин… ты ведь не видел, что я приехал, верно? С кем ты говорил?
По всей улице давно погасли окна, кроме одного, прямо напротив, занавешенного тяжелыми красными шторами, и через один дом в окне кухни вспыхивают и гаснут синие всполохи телевизора. Снова начинается дождь.
Глава 5
Приходя в студию по утрам, Дин не хочет снимать. Он вообще ничего не хочет и не понимает, куда улетучиваются первые утренние часы: только пришел - и уже полдень. По утрам в метро душно и пахнет людьми. На улицах грязно. В Англии зима. Он раньше мог снимать неплохие истории и даже был увлечен этим, а теперь не может. Ему тяжело выставлять кадр и править, править, бесконечно править работу моделей. Разве не он должен был сделать так, чтобы сейчас здесь стоял Ричард с этой своей ироничной полуулыбкой, высоко заломленной бровью, ласковой усмешкой в светлых глазах? Об этом Дин молчит. Иногда он молчит изо всех сил. И когда Ричард говорит: «Сейчас мы поедем туда-то», а оттуда уже звонят, и взмахивают крахмальными скатертями, и раскладывают сверкающее серебро, и ждут, и шумно, и весело, — он молчит особенно упорно и даже улыбается, как лоскутная кукла, сшитая из фетровых лоскутков, испещренная крупными черными стежками и туго набитая старыми тряпками. Впрочем, если бы не Ричард, он бы вообще ничего не снимал. Все равно снимать нечего до тех пор, пока вас не становится двое.
Из-за того что не хочется снимать, он постоянно что-нибудь теряет. Его день завален трупиками неродившихся репортажей, натюрмортов, портретов, пейзажей, фотоэссе, фотопоэм и фотоэпопей. Но чаще всего историй. Истории умирают привычно и безропотно тихо. Они опускаются на пол, съеживаются и превращаются в сухие белесые косточки: если сжать их в ладони, они рассыплются в липкую пыль, которую будет трудно стряхнуть с пальцев. Большую часть дня он проводит в состоянии деятельного ступора, когда руки опущены, а мозг лихорадочно работает, но как будто вхолостую. Иногда он смотрит, как падают снежинки. Но чаще всего на это не хватает времени, как не хватает его ни на что. Он не знает, куда оно девается. После съемочного дня он заходит в магазин техники, берет фильтр или объектив и подолгу задумчиво смотрит на выпуклое стекло или даже гладит пластик пальцами. Пробовать слишком тяжело. Продавщицы привыкли к нему и лишь осторожно отодвигают от стеллажа, когда показывают более понятным и сговорчивым покупателям «рыбий глаз» или широкоугольник. Иногда вселенная замыкается вокруг него в кольцо, превращаясь в повторяющиеся лица, фразы и знаки, и тогда он успокоено думает, что теперь, наконец-то, все правильно.
К полуночи заканчиваются: силы, сигареты, терпение, коньяк. И таблетки от головной боли.
«Нужно что-то решить уже, — говорит себе Дин, глядя в экран телефона, — уже нужно что-то решить. Интересно, «через 15 минут» означает: я уже вышел из метро и через 15 минут буду; через 15 минут метро закроется, и уже не буду; через 15 минут решу, хочу ли звонить и выслушивать твой беспомощный лепет о том, что я должен ночевать дома, — кстати, почему ты считаешь, что я тебе что-то должен? И еще. 12 символов — это предельный допустимый объем сообщения? Нужно что-то решить».
Дин натягивает куртку и, подумав мгновение, прихватывает еще одну, Ричарда. Метет, проклятье. Трутся о штукатурку водопроводные трубы. Скукожившиеся, прихваченные морозом буро-зеленые листья проскальзывают по ледяной корке дороги. Громко. Очень громко скрежещут жесткими краями по темным, застекленным и присыпанным снежной крупой лужам. Так громко, что он сразу понимаешь — это тишина. Это жуткая противоестественная тишь, небывалая, невозможная в большом городе без четверти полночь. Ни одной машины. На лавочках детской площадки не тусуются подростки. Никуда не идут, обнявшись домиком, подвыпившие джентльмены. Не проскальзывает, шмыгая носом, прижимаясь к стенам домов, размалеванная девица, вздрагивающая в короткой юбчонке. Никто не кричит и не стучит кулаком по аппарату в телефонной будке. Не опаздывает на метро. Тихо. Жутко. Где-то в этой застывшей тишине Ричард идет в синеватом свете фонарей, в коротком черном пальто, и подносит руку в плотной черной замше к лицу. Один. В тишине. Дин ускоряет шаг. Холодно. В Темзе плавают первые льдинки и последние листья, вокруг куполов Святого Павла тьма словно бы плотнее, гуще. Обиженно вскаркивает где-то одинокая ворона. Дин срывается на бег. Оттого, что так тихо, или оттого, что от нервного напряжения обостряется слух, он чувствует, ощущает их раньше, чем можно бы услышать… увидеть… Они обнимают друг друга за плечи и смеются, и топают по лужам, которые провожают их хриплым простуженным хрустом, и высокий парень, прикрыв глаза рукавом от света фонаря, вглядывается и вскидывает ладонь в приветственном жесте.
Ричард снимает перчатку и протягивает руку. Растерявшись, Дин на смотрит на нее — что делать? Пожать, что ли? Ли спокойно улыбается и ждет, пока они обменяются прохладными «приветами»… Виснет пауза. Почему так поздно? Почему не предупредил? Почему не взял машину? Почему не обойтись без выяснений, хотя бы раз? Дин молчит. Просто молчит. Просыпается он один, в поту, на скомканных простынях, и долго пьет на кухне воду прямо из-под крана, обливаясь и тихо шипя. На холодильник прилеплена желтая бумажка: «Сегодня прием в театре, пожалуйста, не забудь и не опаздывай». Ниже еще одна: «Пожалуйста, Дин. В 19». И еще: «Ты скверно спал, я позвонил твоему психологу. Проверь почту». Чертыхаясь, Дин сдирает все стикеры одним движением и стоит, сжав их в кулаке, бессмысленно глядя прямо перед собой.
***
Утром понедельника театр похож на рыбный прилавок: все опухшие, с красными глазами, со склеенными веками, полные тоскливого омерзения к себе. Судя по бегающим взглядам мужской половины, суббота перетекла в воскресенье и закончилась чуть более разнузданно, чем они искренне планировали. Дин уехал ровно в десять. Когда постановщик наконец разжала когти, и уставший Ричард, привычно-вежливо улыбаясь, повернулся к своим партнерам по сцене, а в девичьих глазах включилось так хорошо опознаваемое «я вижу цель», Дин всерьез подумал: «Если сейчас сблюю на пол — решат, что перепил?»
Ричард стоит каждого восхищенного звука, он невероятно, потрясающе силен сейчас. Легче от этого не становится — становится хуже. Последний раз Дину было так плохо на приеме по поводу открытия сезона, когда подвыпивший Мартин Фримэн, чертов хоббит, приобняв его за талию, кивнул на стайку нарочито занятых чем-то своим девиц и предложил: «Дин, покажи класс?» Тогда он развернулся и вышел на воздух, прямо в венецианское окно, под комментарии: «Дин О’Горман, новозеландец, фотограф и большой оригинал!» — и набрал Тернера, и слушал, как за многие-многие километры с легким эхом долетает насмешливое и ласковое: «Ну и как тебе быть заморской диковиной, Дино?»
Уже на выходе, пока он пробирался через взволнованную стимуляторами, алкоголем и новостями толпу, его остановила невысокая, неброско накрашенная брюнетка и заговорила. Он не слушал, кивал и соображал, как побыстрее отделаться, потом вдруг понял, что интонации не те, не завлекающие, возможно, тут что-то по делу — и включился. Она говорила: «Простите меня, извините, я видела, вы не пьете весь вечер, вы же за рулем? Извините, вам не составит труда, пожалуйста...» Через зал к ним весьма решительно направлялся Спейси («Я поговорю с Кевином о тебе» — «Не вздумай» — «Дин, это же не протекция, а просто… ну, вроде рассылки портфолио» — «Еще не все способы оскорбить меня исчерпал?» — «Господи боже мой, да Дин же…» — «Тема закрыта, я ухожу» — «Не дальше квартала, пожалуйста»), и Дин счел самым разумным решением изобразить объятие и выволочь девушку на улицу.
— Куда вам?
— О, я далеко... Вы извините, пожалуйста... Только до какого-нибудь места, где можно поймать такси, в этих переулках я боюсь потеряться...
— Не глупите. Где вы остановились? Живете?
— Тотенхем... Нет, не стоит беспокоиться... Мне так неудобно...
Начинает идти мокрый снег. На светофоре Дин опускает окно, выдыхает дым.
— Курите?
— Нет, я — нет.
— Меня зовут Дин О’Горман, я новозеландец.
— Да, я знаю. Я Сара Уилсон, Ирландия. — «Знает она. Черт, черт. Ну и как тебе быть диковиной?»
— Здесь?
— Да, вот.... вот тут можно остановить, здесь близко, я добегу.
— Покажите, какой дом.
— Вот этот. Да... вот... спасибо вам большое, спасибо... я бы... Мне бы не хотелось, чтобы вы думали, что я... Мне действительно надо было доехать.... Я не очень хорошо пока знаю Лондон... я не имела в виду как-то вас...
Досада доходит до переносицы и начинает ощутимо щипать в носу. Он размазывает окурок по пепельнице, сдергивает ремень и наклоняется ее целовать. Ее волосы пахнут стоялым сигаретным дымом — как многие курильщики, он с трудом его выносит, — губы в чем-то сладком, липком. Она закрывает глаза.
— Знаете, Сара, если бы вы сейчас дали мне по морде, я бы вам сразу поверил. До дверей проводить?
— Н-нет...
— До свидания.
— Д-до свидания.
У нее стучат зубы. Она слишком долго выбирается из машины, подбирает упавшую на пол шейную косынку, сумку, перчатки, журнал. Все очень долго. У него в висках начинает биться пульс. Она почти бегом бросается к дверям, еще несколько мучительных минут роется в сумочке, потом, наконец, открывает дверь. Хочется выйти, зачерпнуть снега и уткнуться в него лицом. Дин резко разворачивается на узкой улице и отключает навигатор. Иногда полезно построить маршрут самому, перезагрузить голову.
***
Миссис Ньютон, домработница, складывает в холле свою большую сумку.
— Глория, дайте мне пять минут. Мне нужно умыться. Спасибо, что задержались. Сколько я вам должен?
Она как-то излишне пристально на него смотрит и спрашивает:
— Вы же на машине. Перебрали, что ли?
— Нет, нет, просто неважно себя чувствую.
— Слушайте, ну вы же взрослый человек. Так набраться — и за рулем! Сделаю вам чай.
— Нет, не нужно. Глория, я не пьян. Вас встретят или надо проводить?
— Точно не нужно?
— Точно не нужно, все в порядке.
Она наклоняется за сумкой, и тут Дин видит в зеркале Ричарда: тот сложил руки так же, как и он сам, чуть подавшись левым плечом вперед. Только у Дина это профдеформация от фехтования, а у Ричарда что? А, у него тоже.
— Завтра в восемь, — официально произносит миссис Ньютон.
— До свидания, — говорят они хором.
Дверь захлопывается, и повисает молчание.
— Ты быстро приехал… я не думал…
— Конечно. И нашел, чем себя занять.
— Ричард, прекрати это.
— Что, черт возьми, Дин, я должен прекратить? С кем ты уехал? Где, черт тебя раздери, ты был?
Дин прикрывает глаза, откидывая голову назад. Стена в коридоре холодная, и это неожиданно приятно — чувствовать ее затылком.
— Ричард, прошу тебя. У тебя был насыщенный день, ты сиял величием и устал. А я сейчас отойду от твоего воспитательного нокаута и пойду писать извинительное письмо психологу.
— Какое письмо?
— Ну, сочиню что-нибудь. Про плотный график, кризис и нервы.
— Что произошло? Зачем?
— Зачем? Ну, затем, что я ей слегка нагрубил, а это нехорошо. Мужчины так не делают, да?
Ричард молча сидит в кресле со сценарием, — как он умудряется сидеть в мягком кресле с абсолютно прямой спиной? — пока Дин хмурится в монитор и щиплет отросшую щетину.
— Ну, так и напиши, — рекомендует Эйдан в телефон. — Извините, я распущенный мерзавец. Что ты ржешь опять?
— Это же плохо...
— Очень. У тебя все? У меня тут Сара...
— Нет, это очень, очень плохо, потому что она — тот человек, который имеет право в крайнем случае написать в полицию, чтобы мне не давали местных, например, прав. И я буду, как и мечтает Ричард, всегда дома. — Ричард шумно вздыхает, но от сценария не отрывается. — С другой стороны, я очень хорошо ловлю эти женские сигналы, понимаешь... мимо мозга, мимо анализа, мимо логики, необъяснимое. Она злится на меня не как профессионал на клиента, а как женщина на мужчину...
— А ты все никак не привыкнешь... В крайнем случае знаешь, что делать?
— Эйд!
— Так. Ты договорись, пожалуйста, сначала с собой, потом звони мне. Я тебя убедю, что принятое тобой решение было правильным.
— А какое?
— Вот какое решишь — такое и правильное. Давай уже.
В крайнем случае, ты же знаешь, что делать, блин. В крайнем случае! Но, конечно, не стоило спрашивать, до какой именно степени конкретизации психолог хочет узнать нравы в закрытой мужской школе, и что она потом будет с этим делать. Закипает чайник. Голова начинает болеть уже просто невыносимо. «Дело не в том, что я не понимаю, кто я ему, — думает Дин. — Все гораздо проще. Я уже не понимаю, кто — я».
Глава 6
— Эйдан. У меня адски болит голова, что совершенно неудивительно, я подозреваю... и у меня нет ни сил, ни желания выслушивать его нравоучения.
Тернер по-птичьи склонил голову набок и дурашливо моргнул:
— Ой, а можно я? Мне вот еще ни разу не удавалось застать его за всеми этими нравоучениями, о которых ты все время говоришь.
— Эйдан! — рявкнул Дин, забрызгав зубной пастой зеркало и оба крана.
— Скажи: пожалуйста, Эйдан. Поговори за меня с моим папочкой, а то я боюсь его широкого ремня…
Дин набрал воздуха и опустил голову в раковину. Краски смягчились, все заполнил звук бьющейся о прохладный белый фарфор воды, боль милосердно выпустила левый висок. Когда он выпрямился, промокая грудь и шею не первой свежести идиотским полотенцем с утками, Тернер жизнерадостно орал с кухни:
— Да, сэр, мистер Армитидж, мы с Дином немного задержались после школы, играли в приставку, пили лимонад! Вы не волнуйтесь, сэр, мама привезет его на машине, когда придет с работы! Что? Нет, сэр, я не думаю, что лимонад так быстро его отпустит…
— Придурок, — буркнул Дин, толкнув Эйдана плечом и набросив свое мокрое полотенце на его растрепанные кудри, — дай сюда трубку. Алло, Ричард. Слушай, я, как ты понял, перебрал, и не слегка. Тернер сегодня вроде не работает… ты, кстати, вообще работаешь? — Эйдан прижал руки к груди и истово закивал: он да, он всегда, он обязательно. У Дина снова закололо висок. — Я останусь пока здесь, идет? Ну там — ленивое утро, отходняк, пару пива. Слушай, а вот тебе на съемках не все равно, дома я или не дома? Телефон сел, не ори. Да, ты не орешь, извини. Ты во сколько… ну, неважно. Давай. Да. Да.
Дин, не глядя, сунул телефон куда-то Эйдану в живот и шагнул к холодильнику.
— Ле Кок? Серьезно? Ты завел веселую французскую девчонку? А, вот Эббот. Подойдет. Давно здесь живешь? А я в Харлоу. Чертова дыра. Ты на БиБиСи снимаешься? Нет, я слышал, слышал… Представляешь, он мне такой говорит: «Чтобы спокойно работать, мне нужно знать, что дома все нормально! А нормально — это когда ты в нем, а не черт знает где. То есть, я не знаю где!». Как будто мне три года…
— Дино, — позвал Эйдан, и Дин удивился внезапно серьезному выражению его глаз. — Не ожидал, что когда-нибудь окажешься в этой роли, да?
— Ну да. — Это не в животе похолодело и сжалось, это просто холодное пиво. Сейчас пройдет. — Не выучил текст, а тут вдруг прослушивание… Ну а как… Сэнди?
— Сара. Ты вчера раз семь спросил, но ничего, я повторю.
— Слушай, прости…
— Заткнись, О’Горман. Не понимаю, что за опыты тут над тобой ставят, но если ты еще раз извинишься, я тебе врежу. Или нет, не так. Лучше я поеду на съемки к Ричарду и врежу ему.
— О да. Еще по пиву…
— Вот, так уже намного лучше.
«Что ж я раньше-то не додумался позвонить Тернеру, — думает Дин, пялясь в спагетти-вестерн. — Эйдан сказал: «Ну мы же любим смотреть кино? Сегодня будем этим заниматься целый день!» — Это не решает моих чертовых проблем, но с ним, по крайней мере, всегда было весело». Притихшая было боль взрывается в левом глазу, и Дин хватает голову обеими руками, словно пытаясь удержать рождающееся понимание, запихать его обратно в серую мешанину бороздок своего ленивого мозга. С Ричардом никогда. Не было. Весело.
Последний раз Дин трусил, когда Ричарду вдруг позвонила мама.
… Напряжение заливает весь небольшой паб разом, до самых сводчатых потолков, и загустевает.
— такси... я пользуюсь...
— не пробьется сюда... пятница... вечер...
— кто с машиной?..
— я почти не пил...
— скорую вызвали?.. страховка в порядке?.. может, мою?..
— да сиди ты, куда... блин, я тоже...
— а через Уайт Лэдис?..
— да тут уже лучше по Даунс...
— метро...
— Я, — говорит наконец Дин. Приходится откашляться. — Я! Я! Я не пью же... у меня этот ваш… ровер… там, на улице...
Все стоит намертво. Те, что ближе к перекрестку, зло гудят. До Дина звуки доносятся приглушенно и отрывисто. По газонам между основным шоссе и дублером несет колючий снег и застывший мусор, подрагивают синие фонари.
«Она сейчас умрет, — думает Дин. — Эта старая зараза сейчас нарочно умрет, ему назло. Без стакана воды и с укоризненным выражением на желтоватом брезгливом лице».
«На смарте тут можно было бы пролезть, — думает Дин. — На этом чемодане — вряд ли...»
«Что я стою? — думает Дин. — Ровер же, мать их, сверхнадежный флагман империи! Трактат о допустимости хамства обдумаем потом».
Дин бросает машину вперед, вздергивая ее правыми колесами на ограничитель. Двигатель работает ровно, успокаивающе.
...Как она ему сказала на первую нормальную работу на БиБиСи? «Ричард, ты же понимаешь, почему мы не будем об этом говорить?»
Дин, конечно, такой не один. И даже не один из двух. Через пятнадцать метров встает и эта возмутительная пробка на ограничителе, закрыты съезды в переулки. В соседней машине дядька поудобнее откидывает спинку сиденья, включает над собой свет, достает газету.
«Она точно умрет, — думает Дин, и колени начинают наливаться противной слабостью, лоб намокает у корней волос, колючие мурашки носятся по рукам вверх-вниз. — Она все сделает, чтобы испортить ему жизнь уже до конца. Чтобы он всегда думал, что не успел».
— Беги, — говорит Дин. — Иначе никак.
... А про детскую передачу как же она… как она сказала? «Дорогой, «Спокойной ночи, малыши» вот уж действительно прекрасно у тебя выходит».
Ричард выпрыгивает из машины, дверь громко хлопает. Дин обливается холодом в такт.
«Надо было ему сказать, чтобы снял куртку. Мешает же».
Добежав до поворота, Ричард сдирает куртку — один рукав, другой застрял, мешает свитер, — потом срывает ее и швыряет на грязный снег. Дин закрывает глаза и считает про себя: раз-два-три-вдох. Выдох. Раз-два-три. Пошел. Дин спрыгивает с подножки, щелкает замком, разводит руками в извиняющемся жесте соседу сзади. Тот качает головой, вздыхает, машет рукой: «Ай-й-й-й, все равно уже».
Дин топает, оскальзываясь, по разделительной, подбирает куртку, сворачивает в гулкую узкую улицу доходных домов позапрошлого века. На фасадах застыли псевдогреческие девушки с колосьями и насупленные воины в головных повязках. В темноте на качелях качается ребенок в красном комбинезоне, рядом застыла чернокожая нянька. Качели скрипят. Дин считает шаги. Раз, два, три, восемнадцать, тридцать девять. Нет... раз, два, три... Сердце бьет куда-то в заднюю поверхность шеи, в позвонки. Раз, два... восемь... одиннадцать... пару раз в кармане вибрирует телефон. Дин думает: «Двадцать девять... тридцать... тридцать один...»
Машина медицинской помощи стоит прямо на узкой подъездной дорожке, молча мигает синим. Долго, очень долго Дин идет по диагонали через детскую площадку, садится на скамейку с вырезанным из спинки львом, начинает возить ботинком по снегу, чтобы расчистить темную кашу до льда. Двое ребят в синих куртках с красными крестами курят, прислонившись к грязноватому боку машины, смотрят на Дина. Потом окликают:
— Мистер! Вам нехорошо?
— Да, — сознается Дин. — Нехорошо. У вас воды нет?
— У нас чего только нет. Давайте-ка давление посмотрим...
У них спокойные, размеренные движения людей, отзванивающихся в морг раза по три-четыре за смену: «Алло, Джули? А, Кэт! Как у вас дела? Жизнь идет? Ха-ха!.. Тут для вас пополнение, пишите: Прайвит драйв, 13, въезд за мусорными баками...»
Потом выходит Ричард, тоже садится на скамейку со львом и смотрит себе под ноги.
Начинает хлопать по карманам.
— Ты бросил же, — говорит Дин.
— Точно.
— Вот куртка.
— Спасибо.
— Ну... что?
— Ей показалось. Просто желудочная колика. Она жареные колбаски ела с подружкой в пабе, а ей нельзя, панкреатит.
— Сука.
— Перестань...
«Скорая» с железным лязгом хлопает откатывающейся дверью и уезжает в просвет между домами.
***
Вода бьет горячими струями в затылок, стекает по плечам..
— Эйд, можно мне еще раз в душ? Я заплачу по счетчику.
— Вот ты упрямый австралийский козел, О’Горман.
— Новозеландский.
— Точно. Прости.
— Ничего страшного.
— Спасибо.
***
Дин стоит, привалившись к кафельной стенке. Зубную щетку он уже в третий, кажется, раз засунул за щеку. Мысли проворачиваются тяжело и больно. Все еще тошнит. Это вообще, наверное, первый раз, когда Дин напивается коньяком. То есть нет, сначала был коньяк, когда МакТавиш с хихикающим Тернером подобрали его в Харлоу, возле дома... то есть, возле дома Ричарда, и сразу дали в руки фляжку, пахнущую шоколадными конфетами. Потом было кино… нет… да… уже тогда было самое время остановиться, когда Дин начал настаивать, что нужны лимоны, непременно надо купить лимонов, чтобы закусывать коньяк, и ушел в какой-то магазин... хорошо, Эйдан пошел с ним… Еще там были ребята, как же их…потом был фильм, нормальный, кстати…интересно, чем кончилось. Да, точно, они смеялись и громко комментировали, на них шикали с задних рядов, было хорошо, хорошо и тепло, потом коньяк подошел к концу, и когда кто-то сказал: «Так еще же шипучка есть!» — для Дина резко выключили свет. Он пришел в себя в туалете, тяжело опираясь обеими руками на раковину. Зеркала сверкали в безжалостном синем свете, умножая красного небритого Дина в рубашке, отчего-то застегнутой через одну пуговицу, с расплывшимся пятном лопнувших сосудов в левом глазу. Когда он вышел, шли титры, и люди, весело переговариваясь, спускались из зала вниз.
— Дино, надо повторить, — отчетливо сказал кто-то над его головой, и Дин покорился этому кому-то, кого не мог точно вспомнить, но у кого были теплые крепкие руки, коньяк, и он знал Дина по имени. Кто стал бы просить большего?
Дин улыбается. Ему не неудобно, не неловко, ему весело, словно они с Эйдом бестолковые подростки и все это — попытки урвать кусок важной, непонятной взрослой жизни, в которой пьют, курят, крепко ругаются и зарабатывают большие деньги на большие удовольствия. «Мне не стыдно, — думает Дин. — Совсем. Потому что это Эйд, а он такой же, как я. С Ричардом мне точно было бы по меньшей мере не по себе. Потому что… потому что…
— Эй, Дино, — кричит Эйдан и колотит в дверь. — Ты же не пытаешься там утопиться? Если да, то делай это, пожалуйста, в одетом виде. Мне не хочется потом объясняться с Ричардом по поводу твоего обнаженного тела.
Дин стоит под душем, запрокинув голову, и вода затекает в нос.
Глава 7
Восемнадцатое число в этом году выпадает на четверг. Дин варит кофе, стоя у плиты в трусах и футболке — ему никогда не нужно торопиться, — а Ричард спускается в кухню уже в брюках и рубашке, ворот поднят, чуть поблескивают влажные волосы. Дина он целует сзади в затылок: ему не нравится, когда тот лезет обниматься по утрам и мнет рубашку.
— Контрольный в голову, — комментирует Дин. — Садись, буду тебя кормить.
— Вообще-то я уже тороплюсь…
— Но еще не опаздываешь. Слушай, я поговорить хотел.
— Да? — Ричард поднимает бровь и переводит взгляд на часы. — Я рад, я очень рад, ты не часто хочешь со мной поговорить.
— Точнее — никогда?
— Поговорить или поругаться?
— Слушай, может, я до сих пор еще не привык к тому, что весь тот пакостный и унылый пиздец, который творится у меня в голове, нисколько тебя не удивляет.
— Я пытаюсь помочь, Дин…
— Ладно. В общем, мне, как ты знаешь, не двенадцать…
— Нет?
— Нет. А, все-таки удивляет! Ну, то есть, периодически в моей жизни бывали женщины, мужчины, люди…
— Да?
— Дослушаешь?
— Извини.
— Ну, вот это вот все... про любовь и так далее. И я сразу весь в белом, с самыми своими искренними соболезнованиями — ну нахуй все вот это вот. А они говорят: нет же, все вообще совсем не так. Ты лучше молчи, потому что и так все ясно, что ты можешь сказать? Скучная это все неправда. Я тут буду сидеть и молча любить, так искренне, так нежно и так навсегда, как дай вам бог.
— Дин….
— А потом, в один прекрасный день, пиздец становится близок, как никому. Так близок, что даже на балкон курить не выходишь, чтоб чего не вышло. И нужно срочно вручить кому-нибудь половинку себя, потому что с целым собой уже справиться невозможно. Разбавить себя нужно, как бы это омерзительно ни звучало, и…
— Дин, — Ричард встает и обнимает его плечи, крепко сжимая и чуть встряхивая. — Дин, мне сейчас нужно уходить, ты же знаешь. Я вернусь сегодня в пять, я обещаю, и мы спокойно, как следует поговорим, хорошо?
— Яичница, — говорит Дин, глядя в пол. Хлопает дверь. — Позвоните через потом. Например, никогда.
***
— Дино, ты совсем того? — раздраженно спрашивает Бретт и трет глаза, снова и снова. — Ты представляешь, что такое тащить его через полмира? И с таким весом — только в багажном отделении, он же не болонка меньше пяти килограммов. Ты получишь спятившую собаку. Заведи другую, если тебе так неймется.
— Другую? — Дин наклоняется к камере так близко, что Бретт видит только часть его лба и глубокую поперечную морщину, на два сантиметра ниже линии волос. Потом в объектив попадает серый глаз с лопнувшими прожилками сосудов. — Другую собаку? А другого брата мне не завести, Бретт?
— Заведи, — буркает младший О’Горман и хлопает крышкой ноутбука. — Чертов придурок.
«Спятившую собаку, — повторяет Дин и обхватывает себя руками за плечи. Озноб и эти нервные смешки надо попробовать снять горячим чаем. — Со спятившей собакой мы будем прекрасной парой — два настоящих кэрроловских сумасшедших. Может, учиться пойти, — додумывает Дин, сам не успев удивиться, откуда пришла эта мысль. А, да: Кэрролл, математика, Англия. Сумасшедшие, они здесь все сумасшедшие. — Отлично, — решает Дин и чуть пристукивает кулаком по столешнице, подтверждая собственно решение. — Будем англичанами».
Бэтмэн прилетел в багажном отделении: несмотря на то, что Бретт неделю держал его на диете и наголо обстриг, он не прошел контроль веса. Стюардесса, которую брат очаровал, вышла к Дину, сияя и нелепо сюсюкая: ой мы кушали, мы гуляли… ой, боже мой, вы — Дин О’Горман?! А можно сфотографироваться? А с песиком? Так вы теперь здесь будете жить? «Новозеландские авиалинии, — говорит себе Дин и терпит. — Зато Бэтмэн прилетел».
Ежедневная жизнь состоит из ритуалов, и Дин, как может, старается их завести. В обыденности прячется спокойствие уверенности, а с уверенностью у Дина сейчас очень непросто.
Девушку из дома напротив по Колдуотерс лейн Дин и Бэтмэн встречают каждое утро в парке. Она бегает с недоразумением по кличке Красный, доходящим Бэтмену приблизительно до подмышки. Дин обращает на нее внимание, когда она бежит за ними до выхода из парка: «Извините, сэр, извините…. Сэр! Вы уронили! Вот».
Дин привычно надевает нейтрально-доброжелательное лицо идиота, готового фотографироваться с каждым столбом, когда вдруг понимает, что она его не узнает. Это Англия, малыш. Здесь тебя просто никто не знает.
— Спасибо. — Он забирает у нее свою велосипедную перчатку. — Вы очень добры. Не стоило.
— Ну что вы. Я вас знаю, вы напротив живете. — «К тридцати шести годам это единственное, что можно сказать о тебе, Дино». — Там долго никого не было. Я Вайолет. А это Ред.
— Неплохое сочетание. Привет, Ред, это Бэтмен, а на другом конце поводка у него болтается Дин.
Дин видит их каждое утро в парке, а однажды не видит. И тогда он поддается привычке, отработанной долгими годами жизни в маленьком городе, где все соседи друг друга знают. Он поднимается на три ступеньки выбеленного крыльца и стучит в дверь. Потом еще раз. И еще. Она распахивает дверь, щурясь на свет. Волосы взлохмачены, под глазами не смытая с вечера тушь, одеяло сползло с плеч.
— А, Дин. Здравствуйте.
Дин чувствует себя дураком. Должно быть, у нее выходной, приехал бойфренд из Абердина или еще какой-то сбой в привычном ходе вещей.
— Извините. Вас не было в парке. И я подумал…
— Господи ты боже мой! — вскрикивает она. — Что со временем! Который час?
Дин видит в незакрытую дверь, как она мечется по кухне, путаясь в одеяле и спотыкаясь о картонные коробки от пиццы — Марио, семь фунтов и доставка за пятнадцать минут — и жестянки из-под пива, потом аккуратно прикрывает дверь и идет домой.
Вечером Ричард входит в дом, держа в руках открытку с нарисованным на ней будильником.
— Тебе. И не запечатано. Завел роман с миссис Грейнвейз?
— Дай. — Дин раскрывает картонный прямоугольник и читает про себя: «Благодарю вас еще раз. Всегда можете рассчитывать на ответную любезность. Мы, люди, о смерти которых узнают только их собаки, должны заботиться друг о друге». Вместо подписи — три крестика и рожица с британским флагом. Дин хмыкает и перечитывает, начиная со слов «…. мы, люди, о смерти которых…»
— Рич, британский юмор — это заразно? Я в группе риска?
— Не думаю. Хотя твой друг Тернер имел небольшой шанс. Не расскажешь о своей тайной поклоннице?
— Девушка из семнадцатого дома. Венди… нет, Виллис. Не помню. Вэлери. Разбудил ее сегодня. Она тоже одна.
— Тоже как кто?
Дин медленно качает головой, сует открытку под бар и уходит в гостиную.
На улице загораются фонари.
Вечером следующего вторника Ричард уходит из театра пораньше, не задерживаясь на повторный прогон и не отсматривая сцены, в которых он не участвует. Дина еще нет, и он, довольно хмыкнув, ставит птицу в духовой шкаф и принимается готовить соус. Дом постепенно наполняется ароматом тимьяна. За окнами тихо темнеет. Раздается стук в дверь.
— Забыл ключи, что ли? — спрашивает Ричард, открывая. — О, извините. Здравствуйте. Вы Вэлери?
— А… — говорит девушка и почему-то оглядывается. — Нет. Я нет. Ой, а вы… как хорошо, что вы приехали! Дин столько о вас рассказывал, вы тоже актер, да? У вас волосы темнее, он говорил. Ой, вы настолько выше. Хорошо, хорошо, что вы здесь, здорово... Извините, я просто зашла, мы вместе в парке бегаем по утрам, а сегодня вот… Я не знала, что вы приехали, Бретт, очень рада познакомиться, меня Вайолет зовут, я напротив живу, хотите — заходите в гости. А где Дин? В магазин пошел? Передавайте привет. Я просто зашла…. На всякий случай…
— Спасибо, — говорит Ричард, вытирая руки полотенцем, которое прихватил с кухни, когда шел открывать. — Спасибо… э… не хотите зайти?
— Нет, что вы, вы же так давно не виделись! Знаете, ему очень одиноко здесь, он не говорит, конечно, но в большом городе трудно одному… Ладно, я пойду. Доброго вечера!
— Доброго вечера, — говорит Ричард в закрытую дверь. — Доброго вечера. — Потом он с усилием поднимает голову и смотрит на гвоздь, который Дин вколотил в стену, когда притащил сюда свою псину, и всегда вешал на нее поводок. Под гвоздем насыпалась красная кирпичная пыль, которую он так и не убрал тогда. На гвозде ничего нет. Выше нет куртки Дина. Ричард гасит свет в холле, идет на кухню, выключает духовку и свет. Потом достает бутылку виски, — почти полную, почему он волновался, что Дин много пьет? — и садится в кресло у лестницы.
«Просто напиши мне, что ты долетел благополучно»
За окном окончательно смеркается, и свет фар редких машин протаскивает причудливую тень занавесок через его лицо и руки. Начинается дождь.