Название: Сослуживцы
Размер: мини, 2445 слов
Фандом: Strike Back/Ответный удар
Пейринг/Персонажи: Джон Портер/ Хью Коллинсон, упоминается Лекси Портер
Категория: слэш
Жанр: ER
Рейтинг: PG
Краткое содержание: Джон Портер и Хью Коллинсон работают вместе, едят вместе, пьют вместе и разговаривают. Иногда даже друг с другом.
Примечание/Предупреждение: в тексте использована цитата из к/ф «Достучаться до небес»
читать дальшеОсновная или, по-честному, единственная черта личности Джона — ослиное упрямство. Люди вежливые и сдержанные имеют обыкновение называть это твердостью или даже целеустремленностью, но с самим собой лучше быть точным, полагает он. Это — упертость, помноженная на железнолобость и усиленная толстокожестью.
Однажды Джон проводит в аэропорту пятьдесят часов или около того.
Человек, которого ему надо увидеть, уже с месяц как не работает на контору, поэтому Джон не может узнать не только когда он прилетит, но и даже откуда. Будь это маленький арабский аэропорт, можно было бы просто лечь поперек выхода — делов-то. Но чертов Дамаск, по крайней мере, делит направления по терминалам. Через Атлантику — А, по Европе — Бэ, из Азии — Цэ. Австралию же мы не рассматриваем?
Через четыре первых часа Джон вырабатывает систему. Диспетчеры тоже не железные, им удобнее сажать сетами. Журнал, кофе, терминал А, пятнадцать минут на перейти в терминал Бэ, нет, опять мимо, журнал, чай, терминал Цэ, попялиться на людей, воды, терминал А. На поле выходят огромные панорамные окна, на шоссе в город — узкие и длинные, под потолком. Арабы шумные, франки суетливые, немцы морщат носы, скандинавы даже летом в лыжных куртках. «Внимание, внимание, пассажиры, вылетающие рейсом авиакомпании Люфтганза!» Газету? Теперь терминал А. Чикаго, Нью-Йорк, Майами, Майами. Парни в оранжевых куртках собирают тележки из-под багажа. Чемоданы заматывают в сверкающую липкую пленку, этот звук перекрывает даже монотонное гудение транспортеров. «Внимание, совершил посадку рейс номер двенадцать тридцать два, Париж». Кофе? Внимание. Внимание.
С трех до пяти утра в гулких терминалах тишина. Люди устраиваются спать поперек жестких металлических сидений, закутываются в казенные красные одеяла, выданные щедрыми авиакомпаниями. Транзит. «Внимание, внимание!» В пять садится первый трансатлантический, над океаном они идут ночью. О, уже завтрашние газеты! А журналы те же самые, они так часто не меняются... Карта города есть? Давайте. Стойка Бритиш Эйрвэйс сделана в виде аквариума — мы, англичане, своим юмором и господа бога доведем до комплекса неполноценности. О, Москва. Претория, надо же. А, черт. Нет, они все-таки сажают одновременно в Бэ и Цэ, черт, черт! Черт. Джон покупает одноразовую зубную щетку и маленький красный тюбик пасты, с усмешкой подумав, что не надо хотя бы решать проблему двухдневной щетины в общественном туалете. На галерее второго уровня он находит точку, с которой просматривается табло сразу двух терминалов, и проводит там по сорок минут их работы на прием, с наслаждением стянув ботинки.
Когда Хью, наконец, прилетает — все-таки из Штатов, А, 5:50, Дельта, — Джон стоит, расставив ноги и обхватив себя руками за локти. От недосыпа уже начинает ощутимо потряхивать. Коллинсон вздыхает, смотрит куда-то в сторону, потом в бликующую бежевую плитку пола.
— Как узнал, когда я прилечу?
— Я не знал. Я второй день тут.
Вообще-то третий, но это неважно. Некоторые выражения лиц надо, конечно, брать крупно на самый лучший, самый дорогой в мире «Кэнон», а у Джона в нужный момент никогда нет с собой и телефона на пару мегапикселей. Да и неловко.
***
— Как нога? Ты там таблетки пьешь?
— Пью. И таблетки тоже.
Пауза.
— Дэвидсон сюда отправил?
— Ну.
— Явно неровно к тебе дышит. Он не предлагал на тебе жениться?
— Я плохо отношусь к предложениям других людей делать что-то на мне.
Пауза.
— Как Лекси? Замуж еще не вышла?
— Тебя ждет.
— А ты?
— Я-то готов. В дверях буквально стою с Библией.
— Зачем с Библией?
— Благословлять.
Пауза.
***
Зимой на юге Британских островах солнечно и сухо, но по ночам бывает довольно-таки холодно. Джону кажется, что накануне на дороге был лед, и он садится за руль сам, по-прежнему считая, что изнеженные штабные крысы ничего не знают о зиме. По крайней мере, недостаточно для того, чтобы ненароком не заблокировать приводную ось. Например.
... Это та самая разрекламированная интуиция, или случайность, или происки заскучавших ангелов из группы быстрого реагирования — но когда огромная тяжелая синяя фура с маркировкой Лидла через весь борт поскальзывается в повороте, за рулем оказывается именно Джон. Правила на этот счет строги и недвусмысленны: дави на тормоза, ни в коем случае не трогай руль и молись. Может повезти. Джон в везение верит очень мало, а в опыт — наоборот, да и слишком близко сзади идут толстенький голубой ситроен и черный ровер. Джон бросает машину вправо. Вправо! На противоположную обочину. Подныривает под руку заваливающемуся гиганту. Очень долго в салоне тихо, секунд десять или даже одиннадцать все молчат. Потом Хью отстегивает ремень и командует: «Выходим, быстро. Надо помочь людям». И только потом: «Джон. Ты среагировал хорошо».
Никогда как следует не похвалит, как будто жалко ему.
Хорошо, что все случилось дома. В Европе или в Африке мог бы и растеряться.
***
— Коллинсон, а можно я сам? Без твоих инструкций?
— Без моих инструкций у тебя ничего не получается.
— Больше никогда не вздумай говорить мне это за пределами спальни.
— Отлично. Давай решим все проблемы руководства сами. Например, поубиваем наконец друг друга.
— Да.
— Что «да»?
***
Джон Портер — громкий, жаркий, порядком расслабившийся, в расстегнутой рубашке, со стаканом в руке — нависает над новым стажером и впаривает ему какие-то дедовские байки. Стажер хлопает ресницами, забыв прикрыть рот.
К Хью Коллинсону подплывает пухлый белесый датчанин. Коллинсон называет его «Ван Харен» по одной старой истории, хотя зовут его как-то совсем иначе.
— А он у вас по мальчикам или по девочкам?
— Он у нас… — «Он у нас, действительно, — думает Хью. — У нас. А своих мы не сдаем, что бы мы там сами по этому поводу ни думали». — Он у нас по всему живому. С двухмесячной вахты парень. Вчера. Так что ты бы тоже здесь не вертелся.
Не без удовольствия Хью наблюдает вереницу потрясение-возмущение-благоразумное решение, которая пробегает по бледному бюргерскому лицу перед тем как он бормочет какие-то извинения и аккуратно пробирается к выходу.
***
— Так меня еще никто не встречал...
— Да елки! Ну можно было подождать, пока я вылезу из-под стола?...ыххх... ч-ч-черт...
— А что там у вас?
— Да Лекси уронила крышку от молока... Иди сюда. Я ненавижу этот одеколон, что это за дрянь? А ты решил больше никогда не бриться? Правильно, бытие определяет созна...м-м-м...э!
— Только не говори, что молоко с пола надо вытирать прямо сейчас.
— Нет.
— Что «нет»? Надо?
— Нет, не буду. Зачем ты тогда вообще спра... Нет, ну понятно, если так решать все проблемы...
— Джон...
— И резинки кончились...
***
Раздобыв кисть винограда, Джон выбирается на стену. Небо, тут и там пробитое звездами, кажется светлее. Он отыскивает глазами черный силуэт и подходит тихо-тихо, задержав дыхание.
— Виноград, господин мой?
Лицо Хью остается невозмутимым, но Джон успевает почувствовать, как он дергается от прикосновения к плечу. Ага! Все-таки не заметил!
— Портер. Ты бы сообщал о своем присутствии. Нам всем будет неприятно подбирать тебя под стеной.
— Как будто ты хоть раз успевал меня заметить.
— Нет, — честно сознается Коллинсон. — Не успевал. Где спер виноград, если я сто тысяч раз примерно запрещал бывать в городе?
— Наладил контрабандную поставку. Ну, перестань. Должны же у меня быть какие-то привилегии?
— С чего это?
Начинают стрекотать какие-то песчаные твари, воздух сгущается и делается холоднее. Портер смотрит на запад. Отсюда прекрасно просматривается все американское союзническое крыло, там горит свет, перемещаются смутные силуэты. Джон широко улыбается и прикрывает нижнюю часть лица ладонью, до глаз:
— Господин мой и повелитель! Это наша земля. Ударим по проклятым христианам ночью, когда сомкнется око аллаха.
— Услада моих очей, твое место в гареме.
— Спасибо, что не на кухне.
— Не хами, выбиваешься из роли.
— Почему это не хамить? Начальство полезно время от времени посылать на хуй: и тебе приятно, и оно не расслабляется. — Джон смотрит в лагерь, потом за стену. В пустыню. — Почему ты никогда не ходишь в город?
— Давит он на меня. Весь этот сумбур, разные уровни, переходы, лестницы… Улочки, которые вдруг обрываются в никуда...
— Проводишь параллели? Типа как твоя жизнь? — солидно уточняет Джон и запихивает виноградины в рот. Сладкий сок течет по подбородку.
— Джо-о-о-о-он! — Хью достает из одного из карманов кусок промасленной тряпки и протягивает ему.
— Вот она, наверное, очень чистая была… Смотри, он нас видит.
Кто-то очень высокий там, у американцев, останавливается у прозрачной пленки окна и смотрит прямо на них.
— Он не может нас видеть. Он на свету. Мы в темноте.
— И?
Залитый светом черный контур поднимает руку, сжимает и разжимает пальцы.
— Это не обязательно нам.
— Конечно. Тут еще три десятка нарушителей режима по стене расселось. Пойдем, услада очей моих, господин и повелитель и все такое. Опять завтра нудить всю утреннюю летучку будут: штабные ни во что не ставят правила, полевые бойцы не соблюдают режим…Что тебя вообще сюда понесло?
— А тебя?
— Я за тобой.
— Ну понятно.
***
В Лондоне Джон живет так, будто ему двенадцать и родители забыли его дома, уехав кататься на лыжах в Европу: ест все подряд или вообще не ест, потому что лень; на всех поверхностях вырастает гора оберток, везде чашки с чаем разной степени допитости, с засохшими пакетиками, или пробки, или пыльные бутылки, или салфетки и огрызки яблок, косточки слив, зачем-то витамины. Он смотрит фильмы, не вылезая из постели, носит одну футболку по три дня или играет в гонки; засыпает в пять, просыпается в двенадцать. Потом кончаются чистые полотенца и носки. И зубная паста. И вилки. Мусор шуршит на полу ровным слоем.
Наконец звонит телефон.
— Портер.
— Коллинсон.
— Через два часа в аэропорту.
— Я вряд ли смогу. Что они добавляют в воду в этом городе, что вызывает такой дьявольский паралич воли?
— Через час пятьдесят девять.
***
— Хью, мы идем в музей.
— Идите. За тринадцать фунтов я прекрасно посижу в закусочной напротив и посмотрю у них «Топ Гир».
— Слушай, когда еще доведется?
— Портер, а и слава, например, богу? Насколько я понимаю, современное искусство — это когда что-то неясное нарисовано или сделано, а рядом подробное, на шести тугих рулонах, описание, что же именно хотел сказать автор и почему не сказал.
И ведь не пошел. Так и просидел у огромной застекленной витрины, в белых штанах и рубашке в крупную бело-голубую клетку, светловолосый и голубоглазый, сам как произведение несовременного искусства.
***
Сорок восемь дней майор Хью Коллинсон работает в составе миротворческой миссии. Когда после пятидневного отсутствия он возвращается на базу, на полу у дверей его кабинета сидит Джон Портер, вытянув ноги до середины коридора.
Хью тщательно отряхивает от песка платок, которым закрывал в пустыне лицо, поднимает голову и смотрит снова. Переводит взгляд на рифленую жесть стен временной постройки.
— Я не так уж долго пробыл в пустыне, чтобы дойти до галлюцинаций!
— А голоса слышишь?
— М-м-м.... Попробуй еще раз?
— Коллинсон, Аллах смилостивился над твоими страданиями и прислал меня с благой вестью. Три дня я шел к тебе сквозь огонь, воду и пересадку во Франкфурте... Иди же и поприветствуй меня объятьями!
— Пожалуйста, без публичных оргий, — озабоченно говорит американец за спиной Хью. Усилием воли тот сдерживает желание немедленно засунуть ему табельное оружие в задницу и два раза повернуть.
***
— Мы с тобой не очень-то ладили, капитан, но вообще-то было весело... Да, хорошо было... теперь как-то не так...
— Ну, ты прилетел сообщить мне эту потрясающую новость?
— Да. Соскучился, знаешь ли, по твоему вечному хамству.
— Так я ж щас добавлю...
— Ага...
Пауза.
— Ну?
— Что «ну»? Что тебе не сидится? Удивительно неплохой кофе, кстати... Взять тебе еще?
— Не-е-е-е-е-ет. В этом городе помогут только ускорители. Легкие и даже тяжелые. Возьми мне морковный пирог и давай уже как-то сделай над собой усилие, расскажи, чему обязан счастью видеть...
— Ужасная ты заноза. Невозможно.
— Ну и пожалуйста.
Пауза.
— Слушай, у меня очень мало времени, правда. У тебя когда взлет?
— В семь тридцать. Знаешь, когда я был маленький...
— Боже, нет. Мы же не будем сейчас вспоминать тоскливые истории твоего итонского детства?
— Нет, не будем. Там особо не было историй, потому что проучился я в общей сложности пару семестров.
— Н-да? А проходишь как выпускник престижной школы для мальчиков...
— Да по бумажкам так и есть. Но там, как ты верно выразился, была жуткая тоска, и я все время пытался оттуда свалить. Один раз сбежал в Сассекс...
— ... одно название...
— .... помолчи. У меня там жила тетка. Ну, или не тетка, какая-то дальняя родственница — иногда приезжала на рождество, все маялись, не знали, что с ней делать.
— Пешком шел?
— Куда?
— В секс. Сассекс. К тетке.
— Ну почти. Полстраны обмотал.
— Оливер Твист...
— Хос-спади, заткнись уже.
— Ну? И чего тетка?
— Померла тетка.
— А. Я соболезную, наверное. Ты сам-то соболезнуешь?
— Да. Да-да. Короче, я по завещанию теперь лендлорд...
— Ну хоть какую-то карьеру сделал.
— Я тебя убью.
— Да поздно.
— Никогда не поздно. В общем, вот ключ, вот адрес. Соседей и префекта я предупредил.
— Чего?
— Ничего. Сдавать я этот дом не буду, не могу почему-то. Там все такое идиотское... в викторианские розочки... кресла, чашки. Я у нее прожил-то пару недель, потом мать приехала. Но я доучился в этом гадюшнике, английской частной школе, потому что стало... ну... есть куда бежать. Понимаешь? Тетя Милли сказала: «Мальчик, когда тебя задерут эти кокни, я всегда дам тебе стакан молока с печеньем». А что ты молчишь? Где вот это вот «пиздец трогательно» и все такое?
— Ты все-таки дебил.
— Ладно. Я не думаю, что ты приедешь, но вот это вот ощущение, что на крайняк есть куда - я хочу передать.
— Ага. Ну я не буду говорить спасибо, потому что это, мягко говоря, неуместно. И вообще ты это делаешь не для меня.
— Ну я знал, что ты поймешь. Поэтому на.
— Давай. Пойдем провожу. Помашу там на прощанье
— Аэропортик у вас какой-то задрипанный.
— Не у нас. У них. И вообще, ты свой Гатвик видел?
— У меня Дайс...
***
Рассвет в пустыне — не то зрелище, к которому успеваешь подготовиться. Он начинается внезапно: ни за попкорном сбегать, ни скомандовать «готовность 5 секунд». Просто ты вдруг весь, с ног до головы оказываешься в красном, заливает сплошь, горит собственная кровь в руках на просвет, и такая же кровь — на волнах песка. И говорить начинаешь одновременно:
— А на небе только и разговоров, что о море...
— ... и о закате. Там говорят о том, как чертовски здорово наблюдать за огромным огненным шаром...
— ...как он тает в волнах, и свет, словно от свечи, горит где-то в глубине...
Когда Джон садится рядом с Хью на песок, делает одну глубокую затяжку и валится вправо и в сторону, тот успевает облиться адреналином, диким холодным ужасом — настолько это все по-настоящему, настолько остро ощущение того, что все игры кончились.
И можно потом хохотать, катаясь по песку, на красном и в красном, драть друг на друге рубашки, захлебываясь, кричать «Придурок!» и обниматься, и пытаться дать в ухо одновременно — все равно этот холод уже не уходит, ниточка внутри окостенела и больше не лопается. Словно бы кто-то запустил часовой механизм, и теперь все оставшееся время безжалостно отмеряется. Тик. Так. Тик.
Размер: мини, 2445 слов
Фандом: Strike Back/Ответный удар
Пейринг/Персонажи: Джон Портер/ Хью Коллинсон, упоминается Лекси Портер
Категория: слэш
Жанр: ER
Рейтинг: PG
Краткое содержание: Джон Портер и Хью Коллинсон работают вместе, едят вместе, пьют вместе и разговаривают. Иногда даже друг с другом.
Примечание/Предупреждение: в тексте использована цитата из к/ф «Достучаться до небес»
читать дальшеОсновная или, по-честному, единственная черта личности Джона — ослиное упрямство. Люди вежливые и сдержанные имеют обыкновение называть это твердостью или даже целеустремленностью, но с самим собой лучше быть точным, полагает он. Это — упертость, помноженная на железнолобость и усиленная толстокожестью.
Однажды Джон проводит в аэропорту пятьдесят часов или около того.
Человек, которого ему надо увидеть, уже с месяц как не работает на контору, поэтому Джон не может узнать не только когда он прилетит, но и даже откуда. Будь это маленький арабский аэропорт, можно было бы просто лечь поперек выхода — делов-то. Но чертов Дамаск, по крайней мере, делит направления по терминалам. Через Атлантику — А, по Европе — Бэ, из Азии — Цэ. Австралию же мы не рассматриваем?
Через четыре первых часа Джон вырабатывает систему. Диспетчеры тоже не железные, им удобнее сажать сетами. Журнал, кофе, терминал А, пятнадцать минут на перейти в терминал Бэ, нет, опять мимо, журнал, чай, терминал Цэ, попялиться на людей, воды, терминал А. На поле выходят огромные панорамные окна, на шоссе в город — узкие и длинные, под потолком. Арабы шумные, франки суетливые, немцы морщат носы, скандинавы даже летом в лыжных куртках. «Внимание, внимание, пассажиры, вылетающие рейсом авиакомпании Люфтганза!» Газету? Теперь терминал А. Чикаго, Нью-Йорк, Майами, Майами. Парни в оранжевых куртках собирают тележки из-под багажа. Чемоданы заматывают в сверкающую липкую пленку, этот звук перекрывает даже монотонное гудение транспортеров. «Внимание, совершил посадку рейс номер двенадцать тридцать два, Париж». Кофе? Внимание. Внимание.
С трех до пяти утра в гулких терминалах тишина. Люди устраиваются спать поперек жестких металлических сидений, закутываются в казенные красные одеяла, выданные щедрыми авиакомпаниями. Транзит. «Внимание, внимание!» В пять садится первый трансатлантический, над океаном они идут ночью. О, уже завтрашние газеты! А журналы те же самые, они так часто не меняются... Карта города есть? Давайте. Стойка Бритиш Эйрвэйс сделана в виде аквариума — мы, англичане, своим юмором и господа бога доведем до комплекса неполноценности. О, Москва. Претория, надо же. А, черт. Нет, они все-таки сажают одновременно в Бэ и Цэ, черт, черт! Черт. Джон покупает одноразовую зубную щетку и маленький красный тюбик пасты, с усмешкой подумав, что не надо хотя бы решать проблему двухдневной щетины в общественном туалете. На галерее второго уровня он находит точку, с которой просматривается табло сразу двух терминалов, и проводит там по сорок минут их работы на прием, с наслаждением стянув ботинки.
Когда Хью, наконец, прилетает — все-таки из Штатов, А, 5:50, Дельта, — Джон стоит, расставив ноги и обхватив себя руками за локти. От недосыпа уже начинает ощутимо потряхивать. Коллинсон вздыхает, смотрит куда-то в сторону, потом в бликующую бежевую плитку пола.
— Как узнал, когда я прилечу?
— Я не знал. Я второй день тут.
Вообще-то третий, но это неважно. Некоторые выражения лиц надо, конечно, брать крупно на самый лучший, самый дорогой в мире «Кэнон», а у Джона в нужный момент никогда нет с собой и телефона на пару мегапикселей. Да и неловко.
***
— Как нога? Ты там таблетки пьешь?
— Пью. И таблетки тоже.
Пауза.
— Дэвидсон сюда отправил?
— Ну.
— Явно неровно к тебе дышит. Он не предлагал на тебе жениться?
— Я плохо отношусь к предложениям других людей делать что-то на мне.
Пауза.
— Как Лекси? Замуж еще не вышла?
— Тебя ждет.
— А ты?
— Я-то готов. В дверях буквально стою с Библией.
— Зачем с Библией?
— Благословлять.
Пауза.
***
Зимой на юге Британских островах солнечно и сухо, но по ночам бывает довольно-таки холодно. Джону кажется, что накануне на дороге был лед, и он садится за руль сам, по-прежнему считая, что изнеженные штабные крысы ничего не знают о зиме. По крайней мере, недостаточно для того, чтобы ненароком не заблокировать приводную ось. Например.
... Это та самая разрекламированная интуиция, или случайность, или происки заскучавших ангелов из группы быстрого реагирования — но когда огромная тяжелая синяя фура с маркировкой Лидла через весь борт поскальзывается в повороте, за рулем оказывается именно Джон. Правила на этот счет строги и недвусмысленны: дави на тормоза, ни в коем случае не трогай руль и молись. Может повезти. Джон в везение верит очень мало, а в опыт — наоборот, да и слишком близко сзади идут толстенький голубой ситроен и черный ровер. Джон бросает машину вправо. Вправо! На противоположную обочину. Подныривает под руку заваливающемуся гиганту. Очень долго в салоне тихо, секунд десять или даже одиннадцать все молчат. Потом Хью отстегивает ремень и командует: «Выходим, быстро. Надо помочь людям». И только потом: «Джон. Ты среагировал хорошо».
Никогда как следует не похвалит, как будто жалко ему.
Хорошо, что все случилось дома. В Европе или в Африке мог бы и растеряться.
***
— Коллинсон, а можно я сам? Без твоих инструкций?
— Без моих инструкций у тебя ничего не получается.
— Больше никогда не вздумай говорить мне это за пределами спальни.
— Отлично. Давай решим все проблемы руководства сами. Например, поубиваем наконец друг друга.
— Да.
— Что «да»?
***
Джон Портер — громкий, жаркий, порядком расслабившийся, в расстегнутой рубашке, со стаканом в руке — нависает над новым стажером и впаривает ему какие-то дедовские байки. Стажер хлопает ресницами, забыв прикрыть рот.
К Хью Коллинсону подплывает пухлый белесый датчанин. Коллинсон называет его «Ван Харен» по одной старой истории, хотя зовут его как-то совсем иначе.
— А он у вас по мальчикам или по девочкам?
— Он у нас… — «Он у нас, действительно, — думает Хью. — У нас. А своих мы не сдаем, что бы мы там сами по этому поводу ни думали». — Он у нас по всему живому. С двухмесячной вахты парень. Вчера. Так что ты бы тоже здесь не вертелся.
Не без удовольствия Хью наблюдает вереницу потрясение-возмущение-благоразумное решение, которая пробегает по бледному бюргерскому лицу перед тем как он бормочет какие-то извинения и аккуратно пробирается к выходу.
***
— Так меня еще никто не встречал...
— Да елки! Ну можно было подождать, пока я вылезу из-под стола?...ыххх... ч-ч-черт...
— А что там у вас?
— Да Лекси уронила крышку от молока... Иди сюда. Я ненавижу этот одеколон, что это за дрянь? А ты решил больше никогда не бриться? Правильно, бытие определяет созна...м-м-м...э!
— Только не говори, что молоко с пола надо вытирать прямо сейчас.
— Нет.
— Что «нет»? Надо?
— Нет, не буду. Зачем ты тогда вообще спра... Нет, ну понятно, если так решать все проблемы...
— Джон...
— И резинки кончились...
***
Раздобыв кисть винограда, Джон выбирается на стену. Небо, тут и там пробитое звездами, кажется светлее. Он отыскивает глазами черный силуэт и подходит тихо-тихо, задержав дыхание.
— Виноград, господин мой?
Лицо Хью остается невозмутимым, но Джон успевает почувствовать, как он дергается от прикосновения к плечу. Ага! Все-таки не заметил!
— Портер. Ты бы сообщал о своем присутствии. Нам всем будет неприятно подбирать тебя под стеной.
— Как будто ты хоть раз успевал меня заметить.
— Нет, — честно сознается Коллинсон. — Не успевал. Где спер виноград, если я сто тысяч раз примерно запрещал бывать в городе?
— Наладил контрабандную поставку. Ну, перестань. Должны же у меня быть какие-то привилегии?
— С чего это?
Начинают стрекотать какие-то песчаные твари, воздух сгущается и делается холоднее. Портер смотрит на запад. Отсюда прекрасно просматривается все американское союзническое крыло, там горит свет, перемещаются смутные силуэты. Джон широко улыбается и прикрывает нижнюю часть лица ладонью, до глаз:
— Господин мой и повелитель! Это наша земля. Ударим по проклятым христианам ночью, когда сомкнется око аллаха.
— Услада моих очей, твое место в гареме.
— Спасибо, что не на кухне.
— Не хами, выбиваешься из роли.
— Почему это не хамить? Начальство полезно время от времени посылать на хуй: и тебе приятно, и оно не расслабляется. — Джон смотрит в лагерь, потом за стену. В пустыню. — Почему ты никогда не ходишь в город?
— Давит он на меня. Весь этот сумбур, разные уровни, переходы, лестницы… Улочки, которые вдруг обрываются в никуда...
— Проводишь параллели? Типа как твоя жизнь? — солидно уточняет Джон и запихивает виноградины в рот. Сладкий сок течет по подбородку.
— Джо-о-о-о-он! — Хью достает из одного из карманов кусок промасленной тряпки и протягивает ему.
— Вот она, наверное, очень чистая была… Смотри, он нас видит.
Кто-то очень высокий там, у американцев, останавливается у прозрачной пленки окна и смотрит прямо на них.
— Он не может нас видеть. Он на свету. Мы в темноте.
— И?
Залитый светом черный контур поднимает руку, сжимает и разжимает пальцы.
— Это не обязательно нам.
— Конечно. Тут еще три десятка нарушителей режима по стене расселось. Пойдем, услада очей моих, господин и повелитель и все такое. Опять завтра нудить всю утреннюю летучку будут: штабные ни во что не ставят правила, полевые бойцы не соблюдают режим…Что тебя вообще сюда понесло?
— А тебя?
— Я за тобой.
— Ну понятно.
***
В Лондоне Джон живет так, будто ему двенадцать и родители забыли его дома, уехав кататься на лыжах в Европу: ест все подряд или вообще не ест, потому что лень; на всех поверхностях вырастает гора оберток, везде чашки с чаем разной степени допитости, с засохшими пакетиками, или пробки, или пыльные бутылки, или салфетки и огрызки яблок, косточки слив, зачем-то витамины. Он смотрит фильмы, не вылезая из постели, носит одну футболку по три дня или играет в гонки; засыпает в пять, просыпается в двенадцать. Потом кончаются чистые полотенца и носки. И зубная паста. И вилки. Мусор шуршит на полу ровным слоем.
Наконец звонит телефон.
— Портер.
— Коллинсон.
— Через два часа в аэропорту.
— Я вряд ли смогу. Что они добавляют в воду в этом городе, что вызывает такой дьявольский паралич воли?
— Через час пятьдесят девять.
***
— Хью, мы идем в музей.
— Идите. За тринадцать фунтов я прекрасно посижу в закусочной напротив и посмотрю у них «Топ Гир».
— Слушай, когда еще доведется?
— Портер, а и слава, например, богу? Насколько я понимаю, современное искусство — это когда что-то неясное нарисовано или сделано, а рядом подробное, на шести тугих рулонах, описание, что же именно хотел сказать автор и почему не сказал.
И ведь не пошел. Так и просидел у огромной застекленной витрины, в белых штанах и рубашке в крупную бело-голубую клетку, светловолосый и голубоглазый, сам как произведение несовременного искусства.
***
Сорок восемь дней майор Хью Коллинсон работает в составе миротворческой миссии. Когда после пятидневного отсутствия он возвращается на базу, на полу у дверей его кабинета сидит Джон Портер, вытянув ноги до середины коридора.
Хью тщательно отряхивает от песка платок, которым закрывал в пустыне лицо, поднимает голову и смотрит снова. Переводит взгляд на рифленую жесть стен временной постройки.
— Я не так уж долго пробыл в пустыне, чтобы дойти до галлюцинаций!
— А голоса слышишь?
— М-м-м.... Попробуй еще раз?
— Коллинсон, Аллах смилостивился над твоими страданиями и прислал меня с благой вестью. Три дня я шел к тебе сквозь огонь, воду и пересадку во Франкфурте... Иди же и поприветствуй меня объятьями!
— Пожалуйста, без публичных оргий, — озабоченно говорит американец за спиной Хью. Усилием воли тот сдерживает желание немедленно засунуть ему табельное оружие в задницу и два раза повернуть.
***
— Мы с тобой не очень-то ладили, капитан, но вообще-то было весело... Да, хорошо было... теперь как-то не так...
— Ну, ты прилетел сообщить мне эту потрясающую новость?
— Да. Соскучился, знаешь ли, по твоему вечному хамству.
— Так я ж щас добавлю...
— Ага...
Пауза.
— Ну?
— Что «ну»? Что тебе не сидится? Удивительно неплохой кофе, кстати... Взять тебе еще?
— Не-е-е-е-е-ет. В этом городе помогут только ускорители. Легкие и даже тяжелые. Возьми мне морковный пирог и давай уже как-то сделай над собой усилие, расскажи, чему обязан счастью видеть...
— Ужасная ты заноза. Невозможно.
— Ну и пожалуйста.
Пауза.
— Слушай, у меня очень мало времени, правда. У тебя когда взлет?
— В семь тридцать. Знаешь, когда я был маленький...
— Боже, нет. Мы же не будем сейчас вспоминать тоскливые истории твоего итонского детства?
— Нет, не будем. Там особо не было историй, потому что проучился я в общей сложности пару семестров.
— Н-да? А проходишь как выпускник престижной школы для мальчиков...
— Да по бумажкам так и есть. Но там, как ты верно выразился, была жуткая тоска, и я все время пытался оттуда свалить. Один раз сбежал в Сассекс...
— ... одно название...
— .... помолчи. У меня там жила тетка. Ну, или не тетка, какая-то дальняя родственница — иногда приезжала на рождество, все маялись, не знали, что с ней делать.
— Пешком шел?
— Куда?
— В секс. Сассекс. К тетке.
— Ну почти. Полстраны обмотал.
— Оливер Твист...
— Хос-спади, заткнись уже.
— Ну? И чего тетка?
— Померла тетка.
— А. Я соболезную, наверное. Ты сам-то соболезнуешь?
— Да. Да-да. Короче, я по завещанию теперь лендлорд...
— Ну хоть какую-то карьеру сделал.
— Я тебя убью.
— Да поздно.
— Никогда не поздно. В общем, вот ключ, вот адрес. Соседей и префекта я предупредил.
— Чего?
— Ничего. Сдавать я этот дом не буду, не могу почему-то. Там все такое идиотское... в викторианские розочки... кресла, чашки. Я у нее прожил-то пару недель, потом мать приехала. Но я доучился в этом гадюшнике, английской частной школе, потому что стало... ну... есть куда бежать. Понимаешь? Тетя Милли сказала: «Мальчик, когда тебя задерут эти кокни, я всегда дам тебе стакан молока с печеньем». А что ты молчишь? Где вот это вот «пиздец трогательно» и все такое?
— Ты все-таки дебил.
— Ладно. Я не думаю, что ты приедешь, но вот это вот ощущение, что на крайняк есть куда - я хочу передать.
— Ага. Ну я не буду говорить спасибо, потому что это, мягко говоря, неуместно. И вообще ты это делаешь не для меня.
— Ну я знал, что ты поймешь. Поэтому на.
— Давай. Пойдем провожу. Помашу там на прощанье
— Аэропортик у вас какой-то задрипанный.
— Не у нас. У них. И вообще, ты свой Гатвик видел?
— У меня Дайс...
***
Рассвет в пустыне — не то зрелище, к которому успеваешь подготовиться. Он начинается внезапно: ни за попкорном сбегать, ни скомандовать «готовность 5 секунд». Просто ты вдруг весь, с ног до головы оказываешься в красном, заливает сплошь, горит собственная кровь в руках на просвет, и такая же кровь — на волнах песка. И говорить начинаешь одновременно:
— А на небе только и разговоров, что о море...
— ... и о закате. Там говорят о том, как чертовски здорово наблюдать за огромным огненным шаром...
— ...как он тает в волнах, и свет, словно от свечи, горит где-то в глубине...
Когда Джон садится рядом с Хью на песок, делает одну глубокую затяжку и валится вправо и в сторону, тот успевает облиться адреналином, диким холодным ужасом — настолько это все по-настоящему, настолько остро ощущение того, что все игры кончились.
И можно потом хохотать, катаясь по песку, на красном и в красном, драть друг на друге рубашки, захлебываясь, кричать «Придурок!» и обниматься, и пытаться дать в ухо одновременно — все равно этот холод уже не уходит, ниточка внутри окостенела и больше не лопается. Словно бы кто-то запустил часовой механизм, и теперь все оставшееся время безжалостно отмеряется. Тик. Так. Тик.
@темы: Ответный удар, мини, Джон Портер, ФБ-14