Аркенстон

[carcharhina]

Название: Аркенстон
Задание: Реинкарнация
Размер: мини, 2486 слов
Фандом: The Hobbit/Хоббит
Пейринг/Персонажи: Торин Дубощит, Бофур, Кили, Фили
Категория: джен
Жанр: драма
Рейтинг: R
Краткое содержание: Тотальное АУ, современность. Джеймс Бофур, сотрудник отряда ликвидаторов группы радиационной безопасности, специалист по молекулярной спектроскопии, проходит реабилитацию после проекта «Аркенстон».
Предупреждение: описание последствий облучения, смерть персонажа


Меня Джим зовут. Джеймс. Джеймс Бофур. Посттравматический синдром у меня, я на той неделе был, помните? Ага. Куда садиться? Вы пишите, ничего, я не тороплюсь. Нет, чай не буду. Что рассказывать? Ну вот как, обыкновенное... а что обыкновенное-то? Музыку? Музыку люблю, почему. И на концерты хожу.

Однажды я не пошел на концерт Марка Нопфлера. Ну, вы знаете. Не пошел-то я туда один раз, а рассказал об этом по меньшей мере пятьдесят. Вам не надоело? Ну, хорошо. И даже при том, что среди мужских голосов я по-прежнему не знаю ничего прекраснее сдержанно-мягкого нопфлеровского речитатива, ощущение какого непоправимого хамства, бездарно растраченной молодости, разрушенной жизни с регулярностью дает о себе знать. Нет, не буду чай. Я не паясничаю, я всегда такой.

Знаете, мы когда работали по «Аркенстону» — ну там, еще официально все, в команде ликвидаторов, — в моей группе парнишка из новеньких попал под луч. Ему могло бы повезти, как только может повезти в нашем деле: смерть в луче — самая чистая штука. Но не повезло. Острая лучевая занимает часа четыре, у тренированных бойцов — и пять, и ничего красивого в ней нет. И героического нет. Нет ничего героического в том, чтобы четыре часа выблевывать кишки, ощущая как разлагается живое еще тело. Ну вы врач, знаете же, да? Прежде всего бьет по пищеварительной. Сдохнуть от кровавого поноса не так романтично, как крутить модельками атомов, а? Я понадеялся, что все будет быстро, перекрыл отсек и сел с ним рядом. Кроме времени тот, кто остается, ничего не может дать.

* * *

— Как тебя зовут?
Имя — совершенно лишняя штука. Знаешь имя — знаешь человека, принимаешь его всерьез. Он был номер ноль пятьдесят девять, их закинули к нам троих тогда, и Торин сразу запретил нам знакомиться. Понимал, что это ненадолго.
— Эйд. Эйдан.
— Откуда ты?
— Эйре.
— Ирландия, я понял. А ты гэль, бритт?
— Гэль.
— Можешь говорить по-своему, я пойму.
Я поднял щитки: ему — чтобы не захлебнулся, рвота приходит сразу, себе — чтобы отдать немного живого. От человека к человеку.
— Семья есть у тебя?
— Девушка. Эванджелин. Она живет у моря, делает украшения для туристов.
После первого приступа я вытираю ему лицо и все спрашиваю, спрашиваю:
— Друзья есть у тебя? Хорошие друзья? Что вы делаете вместе?
— Играем. У нас музыкальная группа. Трибьют Дайр Стрейтс.
— Да ладно! Ты что! А ты на чем играешь?
— На басу.
Второй приступ. Почти сразу третий.
— А какая у тебя любимая песня? Напоешь мне?
— Не знаю. Brothers in arms. Нет, why worry. Why worry. Джеймс.

Он поднимает руку, опуская на мне защиту, и его снова скручивает в приступе.
Пять часов. Его успевают оттащить к белым халатам, но сделать, конечно, нельзя ничего, все понимают.

Торина я нашел после выхода — короткие, тогда были короткие выходы. Два часа — обратно, два часа — обратно. Ритм превратился в бесконечное мельтешение темных и светлых вспышек. Сначала были недовольные: «Я не стану спать в свинцовом гробу, я не вампир». Это быстро прошло.
— Сходи к нему. Его зовут Эйдан. У него девушка у моря и группа, которая играет Дайр Стрейтс.
— Джим. Я не могу ходить к каждому.
— Это не каждый. Это твой человек. Проводи его.
— Джим. Займи, пожалуйста, свое место.

Потом ребята из белых халатов рассказали мне, что он все-таки пришел, надолго, минут на пятнадцать. Мне ничего не сказал. Никто не хочет показаться лучше, чем он есть.

Фамилия у мальчишки Кили была, я потом на камне уже прочитал. А я думал — это прозвище.

* * *

У нас есть традиция, ритуал: обязательно прощаться перед началом работы. Это называется «ну и быстренько попрощались по-хорошему» — и бегом, бегом. Попрощаться по-хорошему — это значит, пока все в человеческом виде. Без кишечника в горле, понимаете? Ну и там потом как... два удачных выхода. Три. Значения ритуалов стираются, остаются где-то на уровне примет. Ага, давай, пошел, я на мониторах. Там, знаете, в новостях же говорили... и вам, наверное... Когда Эреборский саркофаг пошел по швам, и дурачку уже было ясно, что дело дерьмо, второй пилот из Игл Эйрлайнс — ну, они нас забрасывали, — вышел к нам и стал говорить: ребята, ребята, так хорошо с вами всегда было работать, давайте попрощаемся по-хорошему. И я подумал: «А что это он, думает не вернуться?» Потом сообразил, что наоборот: это он думает, что мы не вернемся.

Что такое острая лучевая? Это когда огонь везде. Кожа горит, весь рот в язвах, ну и блюешь без остановки. Которые с остановкой - тем хуже, меньше дозу схватили и дольше протянут, а в таком виде уж лучше поскорее. Ну, отекаешь же весь, дышать не можешь, легкие отмирают. Медленнее, чем кишки, но все-таки. И печень не работает. Ты весь - свой собственный яд. Да нет, что. Все это знают. И когда идут, тоже знают все. Просто ты всегда уверен, что это случится не с тобой. Только не с тобой. Иначе, я уверен, не работал бы никто на ликвидации, и вообще в зоне.

Традиции — интересные штуки. Люди, занимающиеся экстремальным спортом, не говорят «последний». Говорят вот это выбешивающее до зеленых глаз «крайний». Знаете, да? Крайний раз. Блять, как будто это сможет помочь. А мы вот не называем по имени смерть. Мы говорим — звездная болезнь. Не звездная же, а лучевая. И это было смешно, я помню. Это и сейчас смешно.

* * *

Что еще люблю? Слушайте, ну я не знаю. Хотя люблю, не люблю — это такие штуки... Не мотивированные. Я вот Торина не люблю. Потому что считаю его заносчивой задницей. Мы по теоретической части раньше много сталкивались, а так, чтобы в поле, вживую да на горячем — ну только сейчас, в Эреборе уже. И вот ты человека вроде как знаешь с определенной стороны, да? А он раз — и начинает детей из огня таскать. Метафора. Не было там уже никаких детей, конечно. Но в общем вести себя начинает против шаблона Ну там, вытаскивает тебя откуда-нибудь, откуда не надо. Потому что в инструкции восемью языками по белому написано: не соваться. Если кто один попал, то сам дурак, и нечего дорогой человеческий ресурс, медленно возобновляеый, расходовать. И вот ты два часа сидишь в ловушке и ждешь — то есть ничего хорошего не ждешь, потому что инструкции знаешь, все понимаешь... Ну просто. Вдруг. А потом за тобой приходят и спрашивают: ну, чего сидим? Кого ждем? Топаешь за ним, немножко такой ушибленный, и думаешь — ну скажи. Скажи. Скажи, Джим, уже. Тут все каждую секунду меняется, в любую следующую будет поздно. И говоришь: прости-что-я-считал-тебя-заносчивой-задницей. А он даже остановился и удивляется. Ты что, говорит, Бофур. Все правильно. Я и есть заносчивая задница.

Вообще считается, что больше часа вот так ждать — это уже серьезный слом психики, надо в теплое место к стеночке, а какое к стеночке, когда вот ты два часа отдыхал, ничем не занимался, а там ребята по девять часов при норме в шесть фигачат. Понятно же, что ты со своей психикой симулянт. И топаешь, понятно, в строй. Зачем его вообще раскопали, Аркенстон этот вшивый...

* * *

А горы же. Никакой весной в тех широтах и не пахнет даже, лежат без конца и без края снега, венки плести не из чего, остается плести только чушь.
Я вот, например, совершенно не понимаю цветы в горшках. Ну весь, блин, подоконник уставлен какими-нибудь щучьими хвостами — ни чайку попить, ни из окна выкинуться. Или фиалки вот еще. Гибрид асклепия с прометеем. И кактус-суккулент. «Ой, а почему у вас в доме ни одного цветочка? — Да у меня не то что цветы, у меня странно, что люди выживают».

Люблю запах водорослей. И мела. И чтобы вода холодная. Не белый песочек-голубое море, а холодная прозрачная вода, до ломоты в коленях, и чтобы быстрая тень бежала по дну. А, лучший отпуск — это всех выгнать, отключить телефон и интернет и наконец-то с наслаждением поработать.

Музыку в поездах не люблю, вообще не выношу. Потому что вот был у меня такой коллега, Энди Голлум. Больше всех наших в зоне отчуждения проторчал. А я его давно знал, мне вот когда в четырнадцать лет аппендикс вырезали, он все время ходил от меня по правую сторону, чтобы никто не толкнул случайно. А это страсть как неудобно, когда приятель идет справа и пытается взять за правую руку. Потому что нужно же за левую. И вот когда он... Я не знаю, какое слово, потому что когда человек молод, говорят же «погиб», да? С другой стороны, погиб — это если внезапно, цунами там или еще какая ерунда, а когда в запахе хлороформа и под мерное пиканье в больничке — это уже умер ведь? В общем, вот. А я в поезде ехал. И там радио играло. Радио-ретро — такие хиты двадцатилетней давности, когда наш шоу-бизнес осваивал законы средневекового театра. Кораль, кажется, такой театр называется. Приемы там такие. Когда в первый раз откуда-то неожиданно достали чьи-то брэ (это такие средневековые трусы) — смешно. И когда во второй раз — тоже смешно. В третий уже как-то так, в четвертый — ну сколько можно, в пятый — невыносимо, а в восьмой и далее — уже снова на «ура» и гомерически смешно. Потому что опять же эти трусы! И вот хиты строго этому правилу следовали. Если какая-то строчка повторялась меньше двадцати раз за песню из двадцати строк — это не хит. По-любому. Ну, и в тот момент это была песня женским голосом про «Андрэ, Андрэ». Андрэ-Андрэ. Андрэ-Андрэ. Андрэ-Андрэ. А у меня телефон звонит. Я тут рассказывал же как-то про Торина, так вот Торин мне в трубку вежливо и спокойно говорит: джим-энди-умер-я-очень-соболезную-пока. А Торин, конечно, коллега и все такое, но не так чтобы близкий друг или вообще хоть какой-то друг. Думаю, почему они мне не позвонили? Мартин мог бы или Хьюго, вообще-то. И представляю, что все боятся мне звонить, потому что непонятно же, что я выкину, и самим тоже непросто, а этот спокойный, чужой потому что, и ему говорят: надо Джиму позвонить. И он берет и звонит. И радио — Андрэ, Андрэ. С тех пор я радио в поездах никак не могу. В машине — пожалуйста. А вот, скажем, в скоростном поезде Эдорас — Дэйл не могу. Курьез. У них там в Дэйле не то, что вы подумали, а Институт ядерной физики, самый мощный, они там в этой теме в целом неплохо соображают. И вот надо ехать, комфортный поезд, быстро, прохладно, кондиционер и радио. Радио. В общем, все едут, а я не могу. Что? Как Торина зовут? Роберт. Нет, подождите. Ричард. А что?

* * *

И он мне еще такой, этот белохалатник: «Не волнуйтесь!» Не волнуйтесь, блять! Я его спрашиваю: кто? Да Джеймс, говорит, ну, там точно неизвестно, обширные повреждения, иди поспи. И я, главное, иду. Травма воли — самая серьезная штука, остальное-то как: или выжил, или сдох. Иду, значит. Потом разворачиваюсь, иду обратно. Ебаный пидарас, говорю, дебил, что тебе неизвестно? Нас можно опознать по обрывку кожи, по клоку волос, вплавившихся в пол. Весь геном, читай, раскручен по макромолекулам и в картотеку занесен. Аккуратненько. По алфавиту. Тенгварскому. Кто?
Джейс, говорит, иди погуляй.
— На что похож хоть? — спрашиваю.
— На бифштекс, — говорит.
— С кровью, — спрашиваю, — или хорошо прожаренный?
Молчит, сука, и на меня не смотрит. Думает там себе что-то. А я: ну а где? Ну хоть где? Там-то и там-то, говорит, что в общем не совсем понятно, учитывая… А мне совсем ничего не понятно, потому что я про себя думаю: если мне не надо знать, а надо, наоборот, пойти погулять, значит, сгорели из моих эти парни, Джон Оин там и Ори, все забываю, как его там, а откуда бы им на том уровне взяться, их там нет, значит, не они, а кто? Скажешь, сука, кто? Потом все много кричат, бегают, прикладывают ко мне мокрое полотенце, собираются серьезные, в красивых погонах, Джеймс, говорят, совсем плохо, Джеймс, не контролируешь агрессию, Джеймс, давай, может, поколем чего приятного, полезного?

* * *

Два направо, три налево, думаю. Три провала справа, семь вперед. Два направо, три налево. Когда тренировали-то, все стандартные схемы прямо чуть не под ногти загоняли. А Эребор — старая тема, там РБМК стоял, это уже потом его на ВВР заменили. Или не заменили, собирались только, когда этот Аркенстон фонить начал. Естественные силы природы, вашу мать. Пиздят, как в телеке.

Ну и вот. Наверх только по скобкам выбраться можно. Самому-то не вылезти, а с кем-то еще на плечах — не вылезти совсем. Даже пытаться не стоит. Не о чем говорить. Не потянешь. Ну только если одну скобу. Потому что больше же никак. Или две. Ясное дело, что с допнагрузкой все пятьдесят четыре не пролезешь. Хотя там как — или вверх, или назад, руки отпустил и падаешь спиной вперед. А нижние уровни уже затоплены все. Неочищенную воду догадались лить прямо на графит. И слов таких в языке нет, чтобы сказать, что у них там в головах в ихних ривенделлах с лориэнами. Или он бы справился?

Когда в зоне прямого действия излучения человек снимает маску — это он не с ума сошел, я настаиваю. Там есть всякие дебильные теории, их теоретики придумывают, поэтому и теории, — что от недостатка кислорода, бла-бла-бла, галлюцинации, искажение реальности и все такое... На самом деле все не так. Просто ну как? Длину волны считать не надо, и так все ясно, ты не дурак же, понял уже все... Просто начинает казаться, что надо еще раз вдохнуть воздуха, нормального, настоящего, не сжатого. Кажется, что там ветерок, простор. Ветерок есть, это правда. Выжигает трахею, закипают альвеолы, почти одномоментно. Но я что-то думаю, что это еще в уме люди делают. Я, правда, не делал. Один раз хотел свою маску отдать, так он меня чуть в породу не вкопал. Да Торин, кто.

* * *

Ну, в общем, я прошел к нему, конечно. А как бы они меня остановили, вот интересно?

— Здравствуйте, — говорю, — меня зовут Джим Бофур, и я ваш личный экскурсовод по девятому кругу, прошу не отвлекаться на посторонние моменты и внимательно конспектировать наше увлекательное путешествие. Все интересующие вопросы вы сможете задать в конце. Итак, сначала мы будем рассматривать задачу о распространении импульсных сигналов в плавно-неоднородной фоновой сфере, в которой существуют еще локальные случайные неоднородности, представляющие собой вихри турбулентности ионосферной электронной плазмы.

Докторишки вроде подуспокоились, но бегают все равно, такие прямо воплощенное Сочувствие и Участие.
— Джеймс, — говорят, — он вас не слышит.
Это вы, мудаки, меня не слышите и понять не хотите. А он слышит все. Ну я дальше:

— При рассмотрении мы ограничимся изотропной моделью распространения, в которой каждая квазимонохроматическая компонента импульсного поля представляет собой модель относительной диэлектрической проницаемости плоско-слоистой невозмущенной сферы в случае диспергирующей среды.
— Джеймс, — говорят, — ты зря вот это, ему все равно же, что ты тут сидишь. Шел бы поспал.
— Идите нахуй, — говорю. Ну заебали же. — У человека такие пробелы по части теории! Длину волны он нормально посчитать не может в полевых условиях. Так. Отдельного обсуждения требует диффузионное марковское приближение в задачах распространения волн в случае неоднородной фоновой среды без дисперсии...
— Джеймс, — говорят, — у тебя честь, или совесть, или ум — что-нибудь есть? Ты два часа тут сидишь. Стерильность нарушаешь.
— Идите нахуй, — привычно уже так отвечаю, — нахуй. Удобно анализировать интеграл в локальных лучевых переменных, в которых образующий опорный луч отсчитывается вдоль нормали и бинормали.

И тут этот входит. Который при нем все время болтается, белоголовый такой. Дон. Нет, Дин. Тоже фамилия дурацкая. Финни. Нет. Не помню. Сам входит, своими ногами. Только рукав порван — тоже, наверное, не пускали.
— Дядь Джим, — говорит, — а ты зачем ему учебник первого курса читаешь? Он это знает вроде как.
Ну, я его чуть не убил там. Учебником. Нашелся умник! Теперь ясно, кого Торин тащил. Дебил идиотский. Все знают — никого в зоне тащить никуда нельзя. И его не вытащишь, и сам сдохнешь.

Ну да ладно. Официальные работы там все равно все прикрыли. Только если по-черному группу собирать — мало, что ли, одержимых. А Торин прямо как больной с этим Аркенстоном.
Смертоубийство — туда соваться опять...
Не, ну если он пойдет, так я с ним, конечно.